Он снял изодранную рукавицу, достал из кармана мятого демисезонного пальто платок и стал кашлять в него, судорожно глотая и задыхаясь. Начальник строительства подошел к нему, что-то спросил, но тот отрицательно покачал головой. Справившись с кашлем, он поднял голову, посмотрел вперед, затем резко показал правой рукой на штабель:
— Вот эти шпалы, вот эта насыпь, вот эти рельсы — это будет дорога на фронт. Мы строим дорогу к победе! Мы строим дорогу к победе и мы построим эту дорогу! Построим или не построим?
— Построим! — закричали все.
— Построим! — продолжал он. — И чем быстрее мы ее построим, тем быстрее придет к нам победа. Поэтому нам надо работать так, как мы еще никогда не работали! Мы с вами — солдаты трудовой армии! Наш фронт сражения с фашистами проходит здесь! Наш вклад в победу — это наша работа здесь! Построить эту дорогу — наша боевая задача! Так выполним же эту задачу так же хорошо, как выполняют свою боевую задачу наши товарищи на фронте!
Он отступил шаг назад. Все стали аплодировать. Начальник строительства пожал руку оратору, потом посмотрел на часы и, когда аплодисменты стихли, сказал:
— Пора! За дело, товарищи!..
Они построили эту дорогу и увидели первые составы, которые, не останавливаясь, прогромыхали мимо них, отвечая на их крики приветствия долгими паровозными гудками. А потом они сами проехали по этой дороге. Одни на Урал, другие в тайгу, а он, Пауль Шмидт, на шахты под Москвой.
В равномерный стук колес ворвалась вдруг частая тяжелая бесформенная дробь, нарушив четкий ритм, и Пауль открыл глаза. За окном промелькнул переезд с опущенным шлагбаумом и одинокой машиной за ним, потом аккуратный штабелек черных просмоленных шпал с побеленными торцами, пасущийся теленок, и снова деревья, кусты, столбы и провода — вверх-вниз, вверх-вниз.
Гулко хлопнула вагонная дверь, лязг и грохот ворвались из тамбура, их тут же сменил требовательный голос: «Кефир! Коржики!» Пауль снова закрыл глаза. Наладившийся четкий, стремительный стук колес начал выбивать из небытия новые картины…
«Все для фронта, все для победы!» — этой заботой жила страна. Этой заботой жили и они, теперь шахтеры. И чтобы хоть на мгновенье приблизить желанную победу, они готовы были отдать все: на общем митинге они решили внести в фонд обороны по три месячных заработка, и когда подсчитали, оказалось, что на эти деньги можно построить несколько танков или самолетов.
«Все для фронта!» Да, так надо, потому что иначе невозможно, это Пауль понимал. Но воевать самому с оружием в руках против фашистов — это желание по-прежнему не давало ему покоя.
К тому времени к ним прибыло пополнение: их земляки с Волги, с Кавказа, которых война застала в армии и которые проделали путь боев и отступления полностью, до конца. С ранениями, некоторые и с наградами, они работали молчаливо и сурово и вообще выглядели такими, будто пламя войны выжгло в них способность к радости, улыбке, общению.
Одним из таких фронтовиков был Александр Райнгардт. Когда началась война, он командовал ротой, недалеко от границы. Трижды от его роты оставалось по нескольку человек, дважды пришлось ему выбираться из окружения. Но говорил он об этом мало. Однажды Паулю все-таки удалось разговорить его, и Александр рассказал о том, как они отбивали танковую атаку под Минском. Рассказ этот Пауль запомнил так, будто сам участвовал в том бою.
…Когда на противоположном берегу мелкой речушки показались одна за другой девять громадин с толстыми крестами на броне, Александр понял: это конец. Что могли сделать одиннадцать бойцов с пулеметом и винтовками против этих грохочущих гор железа?
Позицию они заняли неплохую — на самом верху берега, так что хорошо видели и простреливали не только этот берег до речушки, но и тот. И задание — задержать на фланге противника, чтобы дать своим время занять новую позицию, — они смогли бы, наверное, выполнить. Если бы на них шла пехота. А тут — танки.
Александр хорошо знал, что из тех, кому поручается задержать противника, живым обычно редко кто возвращается. Так что к смерти он был готов. Обидно только было, что так зазря придется умирать. Если бы шла пехота, хоть с полсотни фашистов да уложили бы.
Танки подошли к противоположному берегу рассыпанной цепью. Вот если бы и дальше они шли так! Тогда бы каждый выбрал себе танк и попытался бы подорвать его гранатами.
Позиция для этого у них удачная: высокий берег, кустарники, да еще окопы успели отрыть. Увидеть их с того берега невозможно, тем более что танки спустились вниз почти к самой воде. Когда же они станут подниматься сюда, их можно подпустить совсем близко, метров на пятнадцать, даже на десять, — за кромкой, где песчаный береговой склон переходит в ровную степь, можно ждать спокойно, «мертвая зона» перед танком на подъеме будет больше, и пулеметы их будут не так страшны. И гранаты можно будет бросить неожиданно и наверняка. А если несколько танков и прорвется, можно будет сзади по ним. Пропустить над окопом, а потом под хвост гранаты…
— Такое только вначале проходило, — прервал в этом месте рассказ Александра Карл Вебер, тоже повоевавший, тоже старший лейтенант, безучастно сидевший до сих пор в стороне. И, все так же ни к кому не обращаясь, будто просто думая вслух, добавил: — Потом они, сволочи, поумнее стали. Проходя над тобой, спустят тебе из люка в окоп ручную гранату — и дальше, не останавливаясь. А от тебя — кусок мяса, нашпигованный осколками. Сволочи… — выругался Вебер.
Александр помолчал.
— Да, — согласился он наконец. — В последнее время они уже стали поосторожнее. Спесь-то сбили с них.
Он опять помолчал, затем стал рассказывать дальше.
…Но, может, им повезет все же и они остановят эти танки? Ах, о чем он размечтался. Прямо как желторотый птенец. Задача одна — как можно дольше задержать их и как можно больше вывести из строя. Вот и все. И нечего мечтать.
Александр стоял на коленях почти на самой кромке склона в неглубоком окопе за пышным кустом репейника и не спускал со стальных громадин глаз. Открыв люки, танкисты что-то орали друг другу, указывая руками то в его сторону, то куда-то вбок. Затем они все разом посмотрели влево. Тут же Александр услышал вдалеке несколько глухих взрывов, потом пушечные выстрелы и слабую трескотню пулеметов. Ага, значит, и там началось, подумал он.
Километрах в трех ниже по течению, у моста, с такой же задачей — задержать противника — была оставлена рота с тремя противотанковыми пушками и несколькими пулеметами. А еще ниже окопалась такая же горстка солдат, что и здесь: им тоже была поставлена задача помешать проходу немцев на фланге.
Стрельба у моста все усиливалась. Вскоре в той стороне показалось несколько черных столбов дыма. Значит, что-то все-таки удалось там подбить.
Александр снова повернулся к противоположному берегу и замер: люки у танков были уже закрыты, моторы взревели, танки окутались грязно-сизым дымом и, развернувшись, стали подниматься назад по противоположному склону! Только один танк остался внизу.
— Уходят, уходят! — донеслись до него радостные крики справа и слева.
«Неужели действительно уходят? — подумал он. — Нет, это было бы слишком хорошо. Так не бывает. Зачем же они в таком случае приходили сюда? Не-ет, тут что-то не то. Но что же они задумали?»
Танки поднялись наконец на склон, развернулись, стволы пушек плавно, но быстро опустились вниз. Казалось, черные дыры их смотрели прямо на Александра.
«Ах, гады, ах, сволочи! — стиснул зубы Александр. — Неужели заметили что-нибудь?»
Средний танк вдруг плюнул светло-красным, и тут же слева от Александра метрах в тридцати оглушительно лопнул черный, с темно-красной начинкой огня, растопыренный пузырь земли, разбросав во все стороны изжеванные ветки и свистящие осколки.
— Мать твою… — донеслось до Александра, когда грохот взрыва и стук падающих комьев стихли.
Александр посмотрел опять вперед. Оставшийся внизу танк спускался в речушку. Закипела у гусениц вода, ствол пушки дернулся вверх, вниз — и вот уже стальная махина, грохоча и лязгая все сильнее, ползет по этому склону.
— Приготовить гранаты! — крикнул Александр.
— …товить гранаты… гранаты… наты… — понеслось по цепи влево и вправо.
Танк двигался в направлении левого фланга. И хотя Александр знал, что там был ефрейтор Бутенко, успевший уже на финской побывать, он все-таки вылез из окопа и, пригибаясь, побежал среди кустов к нему. Пробегая мимо окопов, он коротко бросал: «Оставаться на местах!» — и про себя отмечал, что, хотя бойцы напряжены, страха на их лицах вроде не видно.
Спрыгнув в просторный окоп к Бутенко, он повернулся к склону.
— Ползет, гад?
— Ползе-ет! — протянул Бутенко, глядя вперед. — Поближе надо подпустить. Почуяли они, что ли… — Он поправил гранаты, лежавшие перед ним справа. — Плохи дела, командир. Ну, этого мы определим куда надо. А остальные? Они ведь из нас тут удобрение сделают.
— Ладно, посмотрим. Сначала с этим вот нужно… На всякий случай, если что, ты будешь командовать.
Бутенко, все еще глядя вперед, кивнул.
Громадина танка ревела уже совсем близко. Струи белого песка стекали с тускло блестевших траков. Дрожала земля. Дрожал от рева воздух, дрожали тонкие, высохшие стебельки травы впереди, и дрожало, вибрировало от этого рева все в груди, каждая клеточка тела.
— Ну что, пора? — крикнул Бутенко почти в самое ухо Александра.
— Давай! — мотнул головой Александр.
Они взяли по гранате, присели, потом, выпрямившись, одновременно взмахнули вытянутыми правыми руками и свалились на дно окопа. Тут же раздался двойной взрыв, страшный скрежет, сверху посыпался песчаный дождь. Александр и Бутенко выглянули из окопа. Танк, припорошенный песком и пылью, развернулся к ним правым бортом, изрядно завалившись налево. Мотор его еще гудел.
— Гусеницу сорвало! — крикнул Бутенко.
— Давай еще одну, поточнее!
Бутенко бросил еще одну гранату, и, когда они выглянули снова из окопа, было уже тихо. Танк беззвучно горел, и широкие струи огня стекали по корме, по борту, по колесам на взрытый кругом песок.