Глаза его не смыкались, и не туманилась голова (в ней точно горело и светило что-то яркое, неутомимое и беспощадное), и он довольно ясно видел очертания строений во дворе, и деревца, и близко от себя совсем четкий рисунок лопушиного листа.
Но вместе с тем мерещилось ему. Мерещилось, например, оживленное повизгивание собаки, ее сытые зевки, клацание зубов, когда она ловила надоедливых мух. Мерещилось потрескивание колес по сухой степной дороге, и дурман трав и цветов, и то, как Бегунец прянул в сторону, а он остановил коня и подошел к краю дороги и увидел в траве заморенное повизгивающее существо, облепленное жесткими упорными колючками. Он поднял собачонку, оторвал одну за другой от колотящегося худого тельца колючки и положил ее в телегу рядом с собой…
Мерещился конский топот в воровской ночи, глубокое дно оврага, натужное, почти человеческое постанывание кобылицы, наконец, жеребенок, перебирающий в путанице травы тонкими ножками. И как он берет на руки, словно ребенка, это почти утробное существо и кладет себе на плечи…
Под легким ветром качнулся лопушиный лист и окропил лицо Хемета влагой, и он встрепенулся. И тут же услышал ржание Бегунца, а потом какое-то поскребывание по ту, уличную сторону конюшни. И хлынул жар — к голове, к груди, и невыносимо было это боренье озноба и жара.
Он легко поднялся, откинул ногой потник из кустов, положил на него ружье, затем снял плащ, полушубок, живым свободным шагом пошел к забору и легко перемахнул через него, не произведя почти никакого шума.
Хемет не удивился, когда столкнулся с н и м, едва завернув за угол, не удивился, но был ошеломлен его высоким, слишком высоким ростом. Едва Хемет ударил в крепкую грудь кулаком, ничуть не поколебав ее, он понял, что уже оплошал и может оказаться поверженным, но в следующую же секунду он пружинисто отскочил, а затем головой ударил противника в живот, а когда тот, гулко ухнув, согнулся, Хемет заколотил по н е м у кулаками. Он слышал, как хрясткают скулы, и чувствовал, как он не то чтобы уступает ударам, а ждет под их каскадом момента — тогда Хемет опять отскочил и с силою ударил его ногой в пах.
Противник его упал, и тогда Хемет, все еще тяжело дыша, но без ослепления, без ненависти, понимая только, что малая долька жалости обернется против него, опустил на голову ему кулак…
Хемет вязал ему руки поясом, и даже в затихшем огромном теле врага что-то непримиримо напрягалось, и правда — он очнулся почти тотчас же, как Хемет кончил вязать ему руки. Хемет глубоко вздохнул, и ноздри уловили вместе с запахом пота, вина, грязного тела запах керосина. Это взбесило его, нет, «взбесило» — это не то, что испытал он в тот момент. Он поймал себя на чувстве, которого никогда не испытывал даже в минуты наивысшей ненависти к людям: он почувствовал жестокую власть над поверженным. Это было не знакомо ему и напугало его.
Он вывел со двора коня, с усилием перебросил тяжелое тело противника поперек хребта лошади, затем вспрыгнул сам и поехал к реке.
На середине реки, где вода дошла коню почти до шеи, темная, дышащая глубинным холодом, он почувствовал, как содрогнулось тело противника, и у него чуть не сорвалось с языка: «Не бойся, в воду я тебя не сброшу. Я только отвезу тебя подальше и отпущу».
Конский топот послышался за спиной, затем крики, и он пришпорил коня, а когда тот, отягченно ухая нутром, лег было на крупную рысь, Хемет оглянулся. Его настигали четыре всадника. Хемет отвернулся и опять стал подгонять коня. Когда его уже настигли, стали обиходить, он и не думал останавливаться.
— Далеко ли собрался? — почти в ухо сказал ему Каромцев и перехватил узду.
Хемет молчал. Все равно он не смог бы объяснить всего. Каромцев, уронив поводья и упираясь в луку седла обеими руками, вглядывался в пленника Хемета, и взгляд его был усталым и равнодушным. Но вдруг он присвистнул удивленно, подобрал поводья и, выпрямляясь в седле, кивнул спутникам. Те приблизились, плотно окружили коня с двумя седоками.
— А ну-ка снимите его, — приказал Каромцев, и бойцы сняли пленника.
— Не отдам, — запоздало сказал Хемет. — Он ничего вам плохого не сделал. — Хемет не глядел на Каромцева, и, когда услышал его суровый, почти жесткий голос:
— Помолчи, Хемет! — он и тогда не поглядел на Каромцева. Потом он услышал: — На то есть суд, чтобы судить бандитов, — услышал голос и топот копыт.
Бегунец повернулся и тронул было за конями, но Хемет придержал его и простоял до тех пор, пока бойцы и пленник среди них не скрылись в сумеречных потемках городочка.
Разве он просил их о защите и помощи, разве он неправильно бы сделал, поступив с противником так, как он думал поступить? Почему он не волен поступать со своим врагом так, как он считает нужным? И ему казалось, что он дорого дал бы зато, чтобы не знать Каромцева, не чувствовать себя с ним как бы заодно и оставаться независимым в своих — правых или неправых — действиях.
8
Утром двадцатого февраля добрался до уездного центра раненый и обмороженный боец с кордона (на границе с соседней губернией были размещены кордоны из вооруженной охраны, чтобы воспрепятствовать утечке хлеба за пределы продрайона) и сообщил, что неизвестно откуда взявшиеся бандиты перебили их заставу и заставы на соседних кордонах тоже. На следующий день прискакал нарочный из Рождественки с известием о кулацком восстании. А наутро третьего дня из городочка выступил отряд во главе с Каромцевым, остальную часть батальона Петухов должен был привести на станцию Хорошево в случае нужды в подкреплении.
Сотня бойцов — неполная рота — выехала на подводах, мобилизованных в окрестных селах и в городочке, и к полудню второго дня прибыла на станцию Хорошево и разместилась в зданиях кондукторских бригад, в теплушках, застрявших в тупиках. Отсюда Каромцев намерен был напасть на мятежное село. Находясь вблизи станции, он мог бы взаимодействовать с командой бронепоезда, который, по слухам, вышел из губцентра в район восстания.
Отряд без особых усилий освободил Рождественку и, подстегнутый удачей, двинулся в соседнее село и занял его. Но следом же прискакал мужик из Рождественки: мятежники вернулись в село и намереваются двинуться на станцию. Спешно воротились на станцию и устроились опять на ночевку, выставив посты.
Вечером при свете коптилки Каромцев и ротный Снежков сидели в комнатке дежурного по станции перед развернутой картой.
— Мы действуем не как регулярный отряд армии, а как партизаны, — говорил Каромцев. — Мы так без конца можем выгонять бандитов из села, другого и третьего, а они будут возвращаться.
— Партизаны и есть, — отвечал Снежков. — Гарнизона оставить не можем. Кавалерии нет. А у кулачья сытые кони.
В дверцу постучали, просунулась голова в шлеме, облепленном снегом.
— Товарищ продкомиссар, лазутчика поймали.
И через минуту-две, подталкиваемый бойцом, ввалился мужичонка в лисьей шубе, в малахае, падающем на глаза.
— Аверкий? — удивился Каромцев.
— Батюшка родной, Михаил Егорьевич!..
— Тебя Нестеров послал? — спросил Каромцев. Нехорошее предчувствие охватило его.
— Нестерова — первого, коммунаров — всех. Голощекина сын командует, самолично лютовал. А я пехом от самых Кособродов… уж, поди, и шубу мою навздел бы бандит какой-нито, дак пусть он выкусит! — Он снял шубу и бережно отнес ее к лавке и положил. — Уж они пытают, поди, Прасковью, штыками грозят заколоть — мол, куда мужа девала…
Он дрожал тощим телом и дул себе в ладони.
— Сядь, успокойся, — сказал Каромцев. — Промерз? В шубе-то небось тепло.
— Тепло-о, — расплылся в самодовольной улыбке Аверкий.
— Шуба-то откуда у тебя?
— Зверев Ермила Игнатьич с собственного плеча, — сказал Аверкий и смутился, — как беднейшему пролетариату.
Каромцев усмехнулся:
— Ладно.
Порасспросив Аверкия, напоив кипятком, он велел бойцу проводить мужика спать. Сам он склонился писать, а через полчаса диктовал телеграфисту:
«Предгубкома Костылеву, предгубисполкома Наятскому, губпродкомиссару Потеряхину. Сибирские мятежники, соединившись с местным кулачьем, захватили села Кособроды, Рождественку, всю Погусаровскую волость. Захвачены ссыпные пункты, склады с оружием. Перебиты коммунисты, не успевшие уйти из сел. Отряду не по силам удерживать захваченные села из-за невозможности оставлять гарнизоны. Отряд на подводах, в то время как повстанцы имеют кавалерию…»
Хемету среди ночи послышалось вроде храпение коня, и он открыл глаза и, таращась во тьму, прислушался. Мужественный храп волновался над распростертыми телами возчиков. Хемет перевернулся на другой бок, но сон пропал. В огромном пространстве кондукторской витал морозный дух, перемешанный с запахом масла, табака, вонью портянок, сырой овчины.
Он поднялся, откинув тяжелый тулуп, затянул бешмет поясом и вышел наружу. Пылкая пляска метели продолжалась, в зыбком, колеблющемся свете фонаря качалось тупорылое тело паровоза. Он обогнул здание и пошел туда, где под защитой длинной стены и поставленных полукружьем саней стояли кони. Теснясь среди крупов, он пробрался к Бегунцу и потрепал его за холку, забитую снегом. Руки у него стали мерзнуть, и он просунул их глубоко под гриву и постоял так несколько минут. Потом он вспомнил, что на дне дровней, под сеном, лежит полмешка овса, и наклонился было, чтобы взять, но передумал. Еще неизвестно, попадут ли они скоро в село, кончатся запасы сена — так что пусть овес лежит впрок.
Подумав так, он понял, как далеко занесло его от тех прежних, пусть хоть и нелегких, но не чреватых опасностью забот. Сейчас он молил бога о том, чтобы поскорее все это кончилось, чтобы опять он мог ездить мирно, останавливаться в селах искать сынишку. Теперь ему хотелось, чтобы сынишка оказался подальше от этих мест, где назревают, а кое-где уже идут бои. Пусть подальше, пусть милует его бог!
Бегунец не хрустел сеном, а стоял затихнув; Хемет потрепал коня по загривку, стряхнул с него снег и медленно двинулся прочь. Но, выйдя из-за стены, он лицом к лицу столкнулся с Каромцевым.