Он откинул полог и, завернув его так, чтобы он не мешал течению воздуха, сел почти у входа на кошму и стал ждать. Скоро рослый казах в парчовом халате, туго стянутом по тонкой талии кушаком, поставил перед ним широкую деревянную чашу с кумысом, а маленькая казашка в высоком многоярусном уборе, со звенящими чулпами на жакете — такую же широкую чашу, в которой густо парило мясо. С час, наверно, просидел он в кибитке, смакуя терпкий напиток, поедая ароматное мясо. Потом он вышел из кибитки и походил вдоль мануфактурных рядов и нигде не увидел Стеши. Тогда он махнул рукой и пошел из тесноты, проталкиваясь сквозь жаркие ряды, минуя карусель, мороженщиков, бродячий цирк.
Наконец он выбрался на лужок, в центре которого клубился разномастно, разнозвучно косяк лошадей, а с края лужка сидел, подогнув под себя ноги, казах в бархатной засаленной тюбетейке, невозмутимый, безучастный, будто бы косяк лошадей не ему принадлежал, а тому верткому маклеру, который только что спрыгнул с коняги и, пылко жестикулируя руками, нахваливал, конечно, живой товар. Что-то знакомое показалось в его фигуре Каромцеву, и он стал подвигаться ближе. Теперь он видел, как этот маклер, возбуждаясь лукавым восторгом, теряя бдительность или, наоборот, пренебрегая ею в угоду лукавству, пощекочивает конягу кнутовищем, подергивает за поводья и даже подталкивает сапогом под ребра. Каромцев долго наблюдал эту картину, потом позвал негромко:
— Хемет…
Тот обернулся не сразу. Сперва он замер, точно пораженный нечаянным, неожиданным окликом, потом оттолкнул от себя конягу, опустил руку с зажатым в ней кнутом и поворотился.
— Здравствуй, Михайла! — громко, с вызовом сказал лошадник, с какой-то щеголеватостью нахалея, напуская на лицо лихостное выражение и все же не умея скрыть ласковости, мягкости, присущей его лицу.
— Здравствуй, — сказал Каромцев, крепко пожимая ему руку. — Давно мы не виделись, Хемет.
— Давно, — сказал Хемет. — А я слышал, хорошо ты воевал на Дальнем Востоке.
— Воевал, — сказал Каромцев.
Они помолчали. Потом Хемет, повернувшись, бросил кнут к ногам невозмутимого хозяина косяка.
— Есть ли хорошие лошади? — спросил Каромцев, слегка кивая на низкорослых мохнатых коняг.
Хемет пожал плечами и ответил сдержанно:
— Каждый выбирает лошадь, какая ему нужна.
Лошади, видать, не нравились ему, но тогда ему пришлось бы признать, что он лукавил, хваля товар.
— Это верно, — согласился Каромцев.
Они надолго замолчали. Каромцев опять повторил:
— Это верно, — и тут у него чуть не сказались слова о том, что они с Хеметом не чужие друг другу люди, что им есть что вспомнить. Но он чувствовал, что Хемета эта встреча смущает: ведь он как бы схвачен был за руку на деле, недостойном его ума, его честности, главное.
И Каромцев сказал небрежно, просто, с деловитостью, которая не шла дальше того смысла, который заключался в словах:
— Идем, Хемет, попьем кумыса. Эта проклятая жара…
И они двинулись от лужка сквозь толпы, пестрящие звуками и красками, оглушаемые этой пестротой и зноем. Они взяли ведерко кумыса и по деревянной чаше и сели возле кибитки, где прилегла и медленно растягивалась тень. Здесь нашла их Стеша, но они успели уже помолчать и опростать ведерко, и, главное, Каромцев взял с лошадника обещание, что тот зайдет к нему в земотдел.
5
На задворье окрисполкома было три конюшни, в которых обиталось десятка два тощих неопрятных лошадок, и гнилой навес, под которым одни на другие свалены были сани, так что телеги и поставить было некуда, и они во всякую погоду стояли открыто, неопрятные, побитые и едва чиненные. Кучеров было четверо, и те возили только председателя и секретаря исполкома, секретарей окрпарткома, остальные работники запрягали и кучерили сами. Конный двор был запущен, и, чем дальше он запустевал, терял порядок, тем небрежнее относились к нему те, кому приходилось ездить на исполкомовских повозках. Поэтому, когда Каромцев сказал председателю исполкома о своем решении навести порядок на конном дворе и что для этого им и человек найден, тот сказал только: «Делай!».
После того Каромцев день-другой занимался документами, с которыми он собирался ехать в управление Челябинских копей, а на третий день пришел к нему Хемет.
— Я, кажется, нашел тебе дело, — сказал Каромцев.
— Не кучером ли, — сказал Хемет. — Уж больно дохлые в исполкоме кони. — Он сказал это, беззлобно посмеиваясь, и уставился на Каромцева с ожиданием.
— Дохлые кони и беспризорные, — сказал Каромцев. — Кучера из рук вон плохие. Но я тебя не в кучера зову. А будешь ты… — Он помедлил, подыскивая словцо, но, не найдя, продолжил: — Прежде в наших местах ямщины были. Вон какие просторы — два дня надо скакать, пока доберешься до дальнего села. Смекаешь? И нам бы хорошо, и народу облегчение — из глубинок чаще бы стали выбираться в город. Ну, что скажешь? Вот и бумага есть: весь инвентарь, коней — все тебе по списку будет передано. И усадьбу Спирина получишь под ямщину.
— Я бы смог, — сказал, наконец, Хемет. Он не сказал: «Я возьмусь, я сделаю», он сказал: «Я бы смог», — и в этих словах было и согласие, и обещание, и уверенность.
Еще на день отложил Каромцев поездку, пока инвентарь и коней передавали Хемету, пока он с теми четырьмя кучерами перебирался на усадьбу бывшего хлеботорговца Спирина.
Приехав из Челябинска, он узнал, что Хемет распродал исполкомовских лошадок, но не всех, а старше десяти лет, и купил неказистых на вид, но быстрых и выносливых коняжек у казахов.
Каромцев не стал пытать, как там они торговали коней, но оказалось, что продажа коней и покупка новых произошла с выгодой — так что Хемет смог купить на эти деньги два ходка с плетеными коробами и выплатить аванс нанятым на работу ямщикам. Неделю-другую он вместе с ямщиками приводил в порядок сбрую, ходки и сани, а потом, когда дела в ямщине пошли лучше, на дворе усадьбы появились мастерские — шорная и по ремонту телег и саней. И даже свой ветеринар.
Ямщина не стала дивом для жителей городочка. Еще не забылись щегольские выезды городских ямщиков, их мохнатые сытые с ясными боками лошади, перезвон колокольцев и громок повозок. Еще живо было поколение тех ямщиков, имеющих в заречье свою слободу. А что касается Хемета, быстро наладившего дело, так иначе вроде и быть не могло: он знал дороги верст на триста окрест, понимал толк в конях и в хорошей сбруе и инвентаре, знал цену копейке. Работники исполкома и парткома, то есть те, кому нужнее всего был надежный и скорый транспорт, подивовались только в той степени, насколько их собственная деловитость совпала с деловитостью Хемета. Оценено было и то, что ямщина с первых же дней существовала на хозрасчете.
Кажется, не осталось в исполкоме ни одного работника, кто бы не испытал новых коней и повозок, и только Каромцев, главный в этой затее, не спешил ехать. И в один прекрасный день в кабинете у него появился Хемет. Он был бодр и весел, в каракулевой круглой шапке, в казакине, в ичигах с резиновыми калошами.
— Позвонить бы надо, — сказал он деловитым тоном, который показался Каромцеву чуть притворным.
— Звони, — сказал он и подвинул Хемету телефон. — А что за дело? Куда?
— В Каракуль, — ответил Хемет, — в ихнюю ямщину. Договориться, чтобы на полпути наша и каракульская тройка встретились и обменялись пассажирами.
Позвонив, он не спешил уходить.
— Что-то, Михайла, ты никуда не ездишь, — сказал он веселым голосом. — Или прихварываешь? Или тряски боишься? Так у нас имеются такие тарантасы — мягче, чем в поезде проедешь.
— Вот на днях и соберемся, — сказал Каромцев. — И поедем мы с тобой в Ключевку!
Через два дня у крыльца исполкома остановилась тройка, запряженная, правда, не в тарантас, а в обычный легкий ходок с плетеным коробом. Поперек короба положена была доска, и на ней высоко сидел Хемет, накрутив на руки вожжи. Каромцев вышел на крыльцо. И тут же выскочил за ним Якуб.
— Я с вами, Михаил Егорьевич! Мне так важно съездить в Ключевку.
Пока они усаживались, Хемет пристегнул головы пристяжных так, что они колесом выгнули шеи. Ох, мчались они через всю главную улицу! Каромцев видел только кружение пыли, блеск стекол в окнах и ломкое сверкание зелени в палисадниках и слышал по бокам отрывочное восторженное чертыхание прохожих. При такой скорости, подумал он, за три часа можно домчать до Ключевки. Однако, когда выехали за город, Хемет остановил повозку, слез и отстегнул ремни. Дальше они ехали легкой рысью, почти трусцой.
— Реклама и больше ничего, — проговорил Якуб.
— Реклама? — переспросил Каромцев.
— И больше ничего, — опять он сказали вздохнул. — Зеваки шарахаются в переулки, грохоту и пыли столько — и не хочешь, да поедешь. Жизнь к тому движется, чтобы техники побольше, а мы… ямщину рекламируем.
Тут Каромцев усмехнулся:
— Уж не сани ли с парусами — техника?
— Зря вы смеетесь, — сказал Якуб. — В ту зиму у меня не получилось, потому что паруса-то к дровням приспосабливали. А если бы легкие сани, то, может, на парусах бы и ездили в ту зиму…
— Мечты, мечты, — сказал Каромцев.
— Вот вы говорите так, — возразил Якуб, — а ведь никто не верил, что в воздух можно подняться, а люди-то поднялись, летают. — Он помолчал, потом опять о своем: — Такие степи, Михаил Егорьевич, в самый раз сани с парусами приспособить…
— А летом, значит, опять на лошадках? — Хемет сказал.
А Якуб:
— Да кому захочется на лошади ездить, если он хоть раз прокатится под парусами! А если телеги на дутых шинах, да паруса… Темпы жизни такие, дядя Хемет, что на лошадях далеко не уедешь.
Хемет ничего на это не ответил.
Густо струился зной, колебал березовые рощицы и курганы по обеим сторонам дороги. На бугорках стоймя маячили суслики. Монотонное потрескивание колес, слишком складное потопывание копыт нагоняли дрему, и Каромцев склонился было в сон, когда опять услышал Якуба:
— Вот ветер дует, — размышлял тот, ни к кому вроде не обращаясь. — Бывает ли такой час, чтобы ветер в степи устал? Никогда. Это значит, хоть днем, хоть ночью паруса будут полны ветра, и езжай — куда только хочешь. Коням нужен отдых, корм. А ветру что! Сто километров за два часа, а может и быстрее. А велосипед возьмите. Летишь себе, только колеса шуршат, уж не закиснешь от тряски, от лошадиной вони…