Отец то ли слушал, то ли нет — он покуривал себе цигарку и молчал. А тому надо было вызвать интерес любой ценой, во что бы то ни стало, и он сказал ни с того, ни с сего:
— На днях я купил машинку для стрижки волос. Пятнадцать рублей отдал. Конечно, если еще столько добавить, то можно бы корову купить. Но машинка есть машинка. — Он ухмыльнулся и рассказал еще, что у него есть варшавская кровать и трюмо, каждая из этих вещей стоит по двадцати пяти рублей.
— А духи почем? — спросил Хемет.
— Духи? Какие духи?
— Кажется мне, что твои духи пахнут точь-в-точь, как у директорши. Дорогие, видать.
— Ой, дядя Хемет! — как бы удивился маклер Харун. — Да я совсем и не брызгался духами, валлахи! А если запах от меня благородный, так разве же вы не знаете, что я рожден от французского доктора?
Она рассмеялась и ушла в калитку.
Он однако продолжал свои катания. Возможно, он и не ее подстерегал, а Хемета — для завлекательных разговоров о ломбарде, варшавской кровати и благородном происхождении — но Хемет был человек занятой и не любил зря языком трепать на завалинке. Так что и тут Харуну не везло, а один случай и совсем положил конец его поездкам на чужих дрожках.
Она купала коня на закате. А он приметил ее и съехал с улицы прямо под гору, к самой воде, и остановился. Потом тронул лошадку и въехал в воду. Вода доставала коню до брюха, а он еще понукал его. Но она и не оглянулась. И тут она услышала испуганный вскрик. Тележка заваливалась набок, и вода заливала ее, и маклер Харун, испуганный, встопорщенный, круто воротил коня. Тут она взяла коня под уздцы и вывела на берег. Заднее колесо повозки, проковыляв, еле, разбитое, с выбитыми спицами, легло на песок.
— Вы знакомы с моим отцом? — спросила она бесстрастно.
— Да, да, я знаком с дядей Хеметом! — ответил он. — Ну, стало быть, он будет знать, кому я отдала колесо, — сказала она и повела свою лошадку к дому. Скоро она вернулась, катя впереди себя колесо. Когда вдвоем они поставили колесо, она сказала: — Ну, а теперь залезайте в дрожки. — А когда он взлез, она кинула ему вожжи и сказала: — Вы должны будете отцу колесо. А хозяину повозки можно и не говорить, что вы не сумели удержать лошадь и она понесла так шибко, что влетела в воду.
— Шлюха, — прошептал он посиневшими губами, — конечно, от шлюхи может родиться только шлюха…
Она, побледнев, шагнула к телеге, взяла лежащий возле его ног кнут и, размахнувшись, хлестнула по лошади. Лошадь резко рванула, седок откинулся назад. Дрожки тарахтя покатились вдоль берега, пока наконец он не догадался свернуть на гору, и коляску вынесло на улицу.
И вдруг ей пришло письмо. Она читала его утром, стоя на крыльце, щурясь будто бы от звездной пыли, слепящей ей глаза.
Прежде она его не знала, а узнала только с тех пор, как записалась в спортсекцию и стала ходить на широкий двор бывшего хлеботорговца. Подруги жеманились, нарушали порядок в строю, задавали явно каверзные вопросы. Им нравилось его поддразнивать, в особенности потому, что он был слишком серьезен. Она вела себя сосредоточенно, почти хмуро, ей казалось, что он обязательно научит ее всему, чему положено здесь учиться. И все. И ни к чему какие-то ужимки и поддразнивания. Подруги все до одной, кажется, повлюблялись в него. А так как он ни о чем не подозревал, их поддразнивания становились еще ядовитее, еще безжалостнее.
Он имел обыкновение каждый вечер перед играми выстраивать их и знакомить с последними новостями.
— Дирижабль «Граф Цеппелин», — говорил он вдохновенно, — совершающий кругосветный перелет…
И тут его перебивала которая-то из девчонок:
— Это значит, во-круг све-та?..
— Да, вокруг света, — добросовестно уточнял он, не подозревая каверзы. — Так вот «Граф Цеппелин», совершающий кругосветный перелет, после остановки в Лос-Анжелосе…
— Лос-Ан-же-лос? — удивлялась другая девчонка. — Это, должно быть, очень далеко?
— Лос-Анжелос на западном побережье Америки, — отвечал он. — Так вот дирижабль вылетел вчера в Нью-Йорк! Расходись! — кричал он и сам устремлялся в амбар, где они всегда что-то мастерили с ребятами.
А однажды он особенно спешил построить их и был особенно сосредоточен, и все думали, что случилось что-то необыкновенное — может быть, в результате дождей река затопила элеватор и надо идти на выручку. Но он, собрав их посредине двора, торжественно улыбаясь, сказал:
— Слушайте! Эй, коротконожка, не прыгай! Восьмого августа в 2 часа 55 минут самолет «Страна Советов» отправился в грандиозный перелет Москва — Нью-Йорк. Самолет делал посадку в Челябинске… в Кургане, а вчера в Иркутске. Над Иркутском самолет попал в полосу снега, но… — он значительно улыбался, — благополучно приземлился, несмотря на стихийные трудности. Ура, ребята!
И ребята, конечно, прокричали «Ура!», а одна из тех ядовитых девчонок вдруг сказала:
— А мы знали!
— Что вы знали? — хмуро спросил он.
— Знали, что самолет летит в Нью-Йорк.
— Да? — только и сказал он, и вид у него был до того потешно-жалостный, что Айя проговорила:
— Но мы не знали, что над Иркутском он попал в снег.
— Не знали? — он обрадованно посмотрел на нее. — И запомните: снег не помешал самолету сесть! Рас-хо-дись!
В неделю раз, а то и два он вел их на субботник или воскресник. Молодцеватой колонной они шли к зданию окружкома партии, где уже кишмя кишел молодой народ — рабочие конезавода и пимокатной фабрики, ученики школ, красноармейцы, техникумовские ребята. Духовой оркестр играл марши.
— В ряды стройся!
И они отправлялись или на станцию, или на элеватор, или на лесопилку, но чаще всего на станцию — грузить кирпич, доски, мешки с мукой.
— Живей, живей, — бодрил он ребят. — Вот закончим побыстрей, так я порадую вас! — И не утерпев, тут же и проговаривался: — Есть билеты лотереи Осоавиахима. На выигрыш гарантируется перелет Москва — Сухуми — Москва. Москва — Константинополь — Москва! Эй, чернушка, размечталась?
Он работал с ними до вечера, но пока они умывались и спускались с горы в городок, он уже оказывался во дворе над расчлененным автомобилем. Руки его были перемазаны, понадобилось бы с полчаса отмывать их — так что билеты раздавал не он, а кто-нибудь из ребят.
…И вот он написал ей письмо. И ей казалось, что она давно уже ждала письма. Ну, может быть, и не ждала. Она просто не вредничала, как другие, помалкивала, даже если он был очень смешон, а иногда, случалось, воодушевляла его, прикидываясь, что газет не читает и ей невдомек про то, что он рассказывает перед строем.
«Но если он еще раз назовет меня чернушкой! — сердито подумала она. — Пусть только назовет!..»
Ей стало смешно от собственной напускной сердитости, и она залилась громким неукротимым смехом.
5
Он забросил свои дела. И хотя игры в мяч, состязания на велосипедах происходили и без его участия, то ремонт усадьбы требовал именно его вмешательства. Он решил начать с печей и велел ребятам найти печника.
В первые два дня, пока печник разбирал печи, он еще помогал ребятам выбрасывать из окон битый кирпич, носил штабельками целый, а также плиты и котлы. На третий день терпение его иссякло, и он опять занялся автомобилем. Он понимал, что работы невпроворот — надо поставить по крайней мере три голландки в этом огромном доме, белить стены, красить пол и потолок — все это могло затянуться до ноябрьских холодов, и ему следовало бы следить, поторапливать не слишком быстрого печника. Но он ничего не мог с собой поделать…
Он слышал, как ребята возят песок и глину, сгружают перед крыльцом и просеивают, мешают раствор, затем несут носилки через веранду, тяжко и гулко ступая по сухим скрипучим доскам, на мгновенье подняв голову, видел их блестящие, потные загорелые спины и животы, видел деловитого печника, покуривающего на веранде с удовлетворенным загадочным видом. Он видел и слышал, что они творят и о чем разговаривают, но у него не находилось ни возможности, ни желания войти в их дела или хотя бы в разговоры. Объятый жарким запахом автомобиля, с перепачканными в масле и краске руками, потный, жаждущий, он разбирал по винтику и гайке хитростный, но ясный ему механизм, опускал в тазики с керосином, затем протирал каждый винтик и гайку и раскладывал на широком брезенте. Он не чувствовал надобности отдыхать. И без того он слишком долго прохлаждался.
Ему виделась какая-то закономерность, логичность каждого действия, пусть неточного, невыгодного, сумасбродного; казалось, все, что он проделал за последние два или три года, — все в конце концов и должно было привести к тому, чтобы в один нечаянный день автомобиль стал посредине двора…
Потом он слышал умиротворенные голоса, чирканье спичек (запах махорочного дыма долетал до его ноздрей), перханье, затем — плеск воды, уханье, фырканье, затем — короткое: «Привет. До завтра!» — и топот ног, устремленный к воротам, визг калитки. Он оставался в тишине. Прохлада обвевала его потное, разгоряченное тело. Ему мерещилась прохладная вода реки. Иногда, заперев калитку, он бежал на речку, вбегал и торопливо шел, толкая коленями мутную, тепловатую воду и падал в нее, не дойдя до глубины, резко окунался с головою — раз, другой, третий, четвертый и, дыша судорожно, спешил на берег.
Еще два или три часа, упиваясь уединенностью, в тиши и прохладе двора возился он с винтиками и гайками. Подняв голову, он вдруг видел ее. Она сидела на корточках, тихая, внимательная, и смотрела серьезно и терпеливо, даже не улыбаясь в ответ на его недоуменный сердитый взгляд.
— Ну как? — спрашивал он, склоняясь опять над брезентом, и слышал ее кроткий ответ:
— Ничего.
Он тут же забывал о ее присутствии, потом, вспомнив, спрашивал:
— Где вы теперь играете?
— На острове. Станем в кружок и играем.
— И мяч улетает в воду…
— Ага.
Проходило, наверно, полчаса.
— Кто вчера велосипед брал?
— Я, — отвечала она. — А что?
— Ничего.
Сумерки волновали его. С улицы слышалась гармошка, голоса девчат и парней. Он брал за углы брезент и, подняв, как за горлышко мешок, клал в кабину и захлопывал дверцу. Потом он брал камеру и направлялся в дом, чтобы клеить ее при свете лампы. Ее тихие, кроткие шаги преследовали его. «Я не хочу, чтобы она шла», — думал он. Но ничего ей не говорил, и она входила за ним в серый, пыльный, гулкий полумрак дома.