ом знатоке коней, — о нем и сейчас рассказывают много легендарного.
— Что ж, — сказал Каромцев, — говорят, мир тесен. А городок и того тесней — встретимся еще. — Он протянул ему руку, и тот пожал ее молча, крепко и, отвернувшись, сел в телегу и тронул вожжи.
Каромцев не сразу двинулся хвоей дорогой, он смотрел вслед повозке. Конь шел, помахивая жидким хвостом. И Каромцеву вспомнился такой же теплый и полный светлости день бабьего лета, и лошадь у коновязи, горделиво вздернувшая голову, и седок рядом с повозкой в горделивой, спокойной позе…
Каким бы незначительным ни казалось для других его ремесло, его труд, сам он относился к нему со всей серьезностью, потому что все его действия были освящены чувством созидания, а не разрушения. И он имел гордость и чувство собственного достоинства как человек, знающий истину, что есть вечный труд и справедливость.
Каромцев подумал, что в этом познании истины и он, может быть, сыграл какую-то полезную роль, дав ему тогда посильное дело, хотя сам он лично всегда был готов делать то, что по силам, и еще то, чего он в другое, более спокойное время не осилил бы…
8
Ведь не для забавы, не для праздного катания искал, приобретал и чинил он велосипеды и автомобиль — ему нужно было что-то большее, что определило бы его интересы, его страстность по крайней мере лет на десять вперед. Он бы, наверно, не прочь был рыскать и дальше по городочку и окрестностям в поисках еще одного или двух автомобилей. Но каждый раз перед ним вставал бы вопрос: что дальше?
Ничего не приобретший в результате своих усилий, разочарованный, он, по-прежнему, однако, жаждал необыкновенного дела, ветра времени, в котором слышался бы шум моторов.
Он был в растерянности, а родители побуждали его жениться поскорей и не позорить их перед честной семьей лошадника Хемета. Но лучше других его понял, кажется, именно лошадник Хемет. Он будто бы сказал своей жене и родителям Якуба:
— Не будем спешить. У него еще горячая голова. Ему хочется удивить чудом свет. Но когда он найдет себе дело, то каждый день будет открывать ему по крохам маленькие чуда. Он поймет, что не вспышка, не натиск решают дело. Он поймет, что ремесло требует отвержения. Но он никогда не отвернется от своего ребенка — это ведь тоже одно из чудес, он и это поймет.
Отец по-своему понял слова лошадника Хемета и сказал Якубу:
— Я могу отказаться от услуг Харуна. Если ты не научился шить шапки, то, я думаю, сможешь хотя бы продавать их.
Чтобы он заменил маклера Харуна? И продавал на базаре шапки?
— Отстаньте от меня! Отстаньте!.. — закричал он. — Отстаньте, если не хотите, чтобы я сжег ваш дом вместе с шапками и картузами!.. Отстаньте! Я пойду учиться на машиниста паровоза!
Может, и вправду он думал в ту минуту, что самый надежный автомобиль не увезет его дальше, чем паровоз? Может, это было уже решение?
Отец удивленно поглядел на него и проговорил растерянно:
— Так стало быть… ты и жениться не прочь?
— Да, да! — кричал он. — Да, тысячу раз — да! Отстаньте от меня!
Отец уже не слушал его, он побежал вон из комнаты, зовя жену и крича:
— Он согласен, он женится! Будем посылать сватов! Бог вразумил его — счастье какое!..
И вот он ехал к невесте. Вез его маклер Харун.
Возницей обычно брали кого-нибудь из родственников невесты, но у Хемета и его жены в городочке не было ни одного родственника, так что и сам Хемет, и отец Якуба решили пренебречь такой мелочью. А уж самой Айе и вовсе было безразлично, кто привезет к ней ее будущего мужа.
— Харун — надежный человек, — сказал отец, подразумевая скорее всего нахальство и плутоватость парня, который, будучи возницей, легко миновал бы разные препятствия, если бы их вздумали чинить соперники жениха. Конечно, все, в том числе и шапочник, не верили, что кто-то станет поперек пути Якуба — но раз так бывало исстари, уж лучше, если жениха повезет надежный человек.
И все-таки произошла заминка, когда к крыльцу подкатила повозка (это был обыкновенный ходок, узкий, слегка прогибающийся, с плетеным длинным коробом, поперек которого положена была доска, и на ней восседал маклер Харун, а чуть позади — тоже доска поперек — место для жениха). Мол, верно ли будет с чужим человеком отправлять жениха? Тут Якуб почти закричал:
— Ах, да черт побери, едем! Пусть Харун везет!..
И мясник Табрис, родной дядя Якуба, поставил на дно короба сундучок с подарками невесте, и Харун тронул вожжи. И вот они ехали. Спускалась ночь. Он сидел и усмехался. Раз положено ехать ночью, значит, он едет ночью, Харун так Харун, ему было наплевать, кто его везет — родственник ли невесты, или Харун, или мясник Табрис, или ямщик из хозяйства Хемета, или тряпичник — в конце концов все они родственники, все перемешалось, а если не перемешалась их кровь, то соединились интересы, каждый похож на другого так, как может быть похож один добытчик на другого.
Ему представилась картина последних дней: как родственники с обеих сторон решали вопрос о будущей свадьбе, загибали пальцы, считая будущих гостей, пекли, жарили, квасили, а он слонялся по двору, и никто его не замечал; потом отец запряг лошадь, сложил в короб караваи хлеба, гуся, мед, масло и чай, ведро водки и повез в дом будущего свата на свадебные расходы.
И о один из этих дней, говорят, отправились двое мужчин — по одному с каждой стороны — к невесте: спросить, согласна ли она выйти замуж за Якуба, сына шапочника. Ах, лицедеи проклятые, разве же вы не знаете, что она согласна! Ему было стыдно за всю эту кутерьму, за все эти сундучки и корзины с подарками и снедью, за то, что ей пришлось отвечать этим проклятым лицедеям: да, я согласна.
Он с ненавистью вспомнил, как отец сказал: «Я могу отказаться от услуг маклера Харуна…» И что же, хитрый и скаредный картузник, ты был бы счастлив, когда бы твой сын стал маклером, плодил детей и передал бы им свое жалкое ремесло?
— Ночь-то какая, — проговорил маклер Харун.
— Ты молчи, — хмуро сказал он. — Сиди, и чтобы я не слышал от тебя ни одного слова.
Маклер Харун замолк.
Хозяйки пекли хлебы. Печное тепло выливалось из окон в тепло улицы, и запах хлеба, и ноздреватость густозвездного неба наводили на мысль о желтом каравае. А еще из дворов пахло банным угарцем и березовыми вениками.
Ему вдруг захотелось есть. Он был так неприметен в предсвадебной суете, что его забывали позвать к столу. Он приоткрыл сундучок со снедью, нащупал там каравай и отломил от него увесистый кусок. И расхохотался. Обернувшегося к нему маклера Харуна он свирепо ткнул кулаком в спину.
…Чу! — кто это едет на широком фаэтоне, безмолвный и таинственный, в воровской тишине? Это жених едет в дом своей невесты и чует ноздрями запах банного угара и березовых веников. Сын знаменитого шапочника Заки направляется к дочери знаменитого лошадника Хемета. Да сохранит его господь от злых соперников!
Тут ветер метнулся из переулка, заполошился, воздеваясь к небу и припадая к чуткой земле. На окнах колыхнулись занавески, городочек замер в тревоге. Конь всхрапнул боязливо, сбился с ноги. Чьи это зрачки, яркие и алчные, в темной чащобе ночных теней? Не башибузуки ли, не соперники ли жениха замерли перед прыжком, несущим обиду и кровь?
Эх, полна повозка картузов и шапок, картузы и шапки, и сундук с монистом и ситцем, и корзина с пирогом, с гусем, с караваем хлеба — и все это везет сын шапочника Заки! Маклер Харун, гляди в оба, стань защитником жениха.
Зловещие тени метнулись на середину мостовой, блеснули белые лезвия кинжалов. Башибузуки грабастают картузы и шапки, пирога и гуся, связали жениха, закляпили рот маклеру Харуну. Теперь башибузукам остается только бежать на быстрых конях. Ан, коней-то и нет! То есть кони, конечно, есть, но все они принадлежат лошаднику Хемету — вся орава, все табуны коней принадлежат только лошаднику Хемету. Жалкие башибузуки!..
— Боже ты мой! — почти со стоном проговорил Якуб и почувствовал себя точно в капкане.
Этот городочек охватил его всеми своими щупальцами, он не отпустит его, сделает его маклером, или лошадником, или водовозом, или тряпичником. И детей его свяжет… Он обреченно смотрел вперед — там видна была скользящая, точно вплавь, сквозь темные струи ночи хребтина коняги.
Вдруг он увидел, что из переулка вышли двое и остановились.
— Эй, — сказал тот, что стоял ближе к повозке, — кто едет? Не Якуб ли?.. — Он узнал голос старшего из братьев Батуриных. — В Челябинске открыта летно-планерная станция, слышишь, Якуб?
— Привет, Якуб! — крикнул младший брат. — Мы едем в Челябинск!..
Он не успел ничего им сказать — повозка рванулась, его сильно откачнуло назад и вбок, и последней оглядкой он успел ухватить заплечные мешки на спинах братьев Батуриных. А потом было грохотище колес, млечное скоротечное полыхание пыли, освещенной из окон, визг лошади, победоносный вопль маклера Харуна, пока, наконец, он не сообразил дернуть того за шиворот. Падая к нему, натягивая сильно вожжи, маклер Харун обернул к нему восторженное, дикое лицо и прокричал:
— Да если бы они и бревно поперек дороги положили, я и тогда бы проскочил. А теперь уж не догонят, теперь уж я в целости доставлю, но-о-о!
— Дурак! — смачно сказал Якуб, и тут в ноздри ему ударил терпкий запах банного угара и березовых веников. Они подъезжали к дому лошадника Хемета. Здесь его ждала баня.
В четкой раме ворот он увидел двор, безмолвный и безлюдный, но затаивший в каждом закоулочке намек на великолепное таинство, стыд и ожидание, любопытство и благословение, обещание покоя и блага под сенью неумирающего неба, почтившего и этот дворик честью покрыть звездным сводом, под которым совершается все зло и все добро на свете.
Они подкатили к самому крыльцу, он сошел с повозки и, не оглядываясь на сундуки в коробе, пошел вперед, машинально занося ноги на ступеньки. То ли кто-то подвел его к комнатке, то ли сам он нашел ее. У дверцы ее стоял подросток, вытянув худую шею, прямо глядя на него черными глазенками, полными восторга, торжества неуступчивости, какой-то лихой поверхностной враждебности, которая — и правда — сменилась торжеством доброжелательства, когда он сунул парнишке в руку серебряную монету и еще какую-то вещицу, которой снабдил его отец, — кажется, это была цепочка от часов.