– А ты? – спросил я.
– Не для того я уцелел под Царьградом, Карфагеном, при Гавгамелах, чтобы меня вязала эта мразь!
Громобой, выслушав наши переговоры, засмеялся, указал на нас тем двум, что стояли сзади. Разбойники, откровенно посмеиваясь, пошли вперед. Я был безоружен, растерян, и они, сунув мечи в ножны, достали веревки.
Я стоял, ожидая, когда их руки ко мне прикоснутся. Только за мою короткую жизнь способы нападения и защиты совершенствовались много раз. Сперва от пленного требовали поднять руки, этого было достаточно. Потом на горьком опыте научились поворачивать их спиной, через десяток лет пришла новая команда: «Руки на голову!», а еще через некоторое время стали в той же позе сажать на корточки. Но и тогда оставался шанс извернуться и напасть на охранника.
Я считал всегда, что мои самые отвратительные годы прошли в армии. Я ненавидел муштру, изматывающие тренировки, всякий раз боялся прыгать с парашютом в ночь. Прошло полста лет после войны, все говорят о мире, мне никогда не приходилось никого бить в лицо, я всю жизнь буду физиком-теоретиком.
Я истошно завизжал, прием первый – ошеломление, мои руки ударили как бы помимо моей воли. Оба упали как подрубленные, а я, выхватив у первого меч, с силой ударил его плашмя по голове. На втором разбойнике меч соскользнул с кудрявой головы и вонзился в плечо. Мое сердце болезненно сжалось, я выпустил рукоять и поспешно отошел в сторону.
Тверд только-только сам сделал первый шаг навстречу Громобою. Второй разбойник широко раскрыл рот, видя своих товарищей неподвижными на траве. Потом он с воплем, не слушая вожака, бросился на меня, поднимая меч.
Фехтовать я не умел. Мне показывали в армии только основные приемы с винтовкой, саперной лопатой, так что меч мне помог бы мало. Я шагнул вперед, пропустил удар мечом справа, мои руки сами схватили противника, тело само изогнулось, и этот здоровый парень упал на траву с неестественно вывернутой шеей.
Я подобрал меч, тяжело побрел через поляну к сражающимся Тверду и Громобою. Мое сердце бешено колотилось, я дышал надсадно. Я не дрался даже в детстве, физических нагрузок избегал, и сейчас сердце выпрыгивало из груди.
Тверд и Громобой едва успели обменяться двумя ударами. Оба двигались невыносимо медленно, замысел каждого был виден за версту. Оба дрались так, как дерутся актеры в кино, один спортсмен-фехтовальщик мог бы драться против сотни таких бойцов.
Тверд бросил мне весело:
– Ты великий боец, Юрай!.. Сейчас сомну эту гадину к праотцам, вымоем руки.
За время этой речи Громобой мог бы срубить его десять раз, но только сопел и бросал угрюмые взгляды на меня. Вид у него был обреченный, но он держался так, как должен держаться мужчина этого мира.
– Прекращайте, – сказал я с отвращением. – Прекращайте эту нелепость.
– Сейчас, – ответил Тверд.
Он ринулся вперед, как бык. Страшно загремело железо. С минуту они стояли, упершись щитами, старались столкнуть противника с места, потом разом отступили, и снова застучали мечи. Оба крякали при каждом ударе, широко размахивались, двигались тяжело, основательно.
Я старался не оглядываться на троих. Я никого не убил, они только притворялись мертвыми, но я все равно твердил себе, что там лежат куклы, макеты. Пусть инструктора сто раз вколачивали в мою голову, что убивать и совершать убийства – это не одно и то же, но родители с детства учили, что зверя из себя нельзя выпускать даже для самозащиты, что лучше быть жертвой, чем палачом, что зверя нужно загонять вглубь, пока через уйму лет и поколений не истончится совсем, не растворится без остатка.
– Бросайте оружие, – обратился я к Громобою. – С двумя вам не справиться.
Внезапно он ринулся с поднятым мечом на меня. Я едва успел отскочить в сторону. Громобой запнулся, рухнул лицом в траву. Тут же он с проклятиями вскочил, глаза его были налиты кровью, он сделал быстрый шаг ко мне… и осел на колени. В левом плече торчала стрела. Она ушла глубоко, и даже я понял, что сердце она нашла.
Тверд опустил лук, сказал мрачно:
– Погань. Чем живут, изгои, а? Своих же продают в рабство. Этот Громобой был когда-то в нашей деревне крепким охотником.
Громобой грузно сидел в траве, неумело зажимая ладонью рану. Кровь струилась между пальцами. Рубашка на груди покраснела и обвисла.
Тверд сказал:
– Прикончи его.
– Ты что? – ответил я. – Оставь. Пойдем отсюда.
– Это же людоловы, – удивился Тверд. – Нет хуже пакости!
– Эти свое уже получили. Пойдем отсюда!
Тверд покачал головой, но пошел за мной. На развилке я остановился, Тверд пошел вперед, зная или угадывая направление. Так мы прошли с полкилометра, как вдруг Тверд хлопнул себя по лбу:
– А мечи забыли! Упырь меня возьми, тебе не помешает в дороге. Жди меня здесь!
Он пропал за деревьями. Двигался он по-охотничьи бесшумно, я не смог бы успеть за ним, если бы даже хотел. Похоже, что не только меч заставил его вернуться, но и карманы побежденных разбойников.
Вернулся он довольно скоро. В руке держал меч, в котором я узнал оружие Громобоя. Хороший клинок, удобная рукоять. Драгоценные камни на эфесе. Видимо, драгоценные – у меня их в жизни не было, а витрины ювелирные я не рассматривал.
– Путешествуй с этим, – сказал Тверд. – Пригодится.
– Спасибо, – сказал я. – Только ножен у меня нет, а нести в руке тяжело.
– Приладим, – пообещал он рассеянно. – Только не знаю, где. Души храбрых попадают в дружину Перуна, а куда попадают эти? Еще говорят о переселении душ. Трусливые и подлые, мол, возрождаются в червях, в нечисти. Если проживут хорошо, то могут возродиться людьми. Если же и людьми еще раз проживут достойно, то останется возможность попасть в небесную дружину Перуна..
Я спохватился:
– Ты… ты зарезал их?
Он подтолкнул меня, сказал участливо:
– Если обеты волхва не позволяют проливать кровь, то я таких обетов не давал. Для чего же рождаются мужчины, как не для драк, подвигов, гибели в бою? Позор для мужчины умирать в постели!
У меня в глазах потемнело от боли и унижения. Недосмотрел, теперь четверо убиты. Да, разбойники, но тоже люди! Теперь эти человеческие ростки срублены мечом Тверда. Не хитри, эти жизни отняты твоей рукой, твоим равнодушием, твоей озабоченностью о себе любимом.
– Ты расстроен? – слышался рядом участливый голос Тверда. – Вот уж не кровь воина в тебе. Но что за племя, где даже волхвы умеют так сражаться? Ведь без магии, дрался по-воински, я видел. Или ты был великим воином? У нас старые рубаки уходят иногда в капища. От слабости, видать. Хотя они говорят мудрено, что как раз от великой силы идут. Никогда их не понимал. Но ты еще молод. Что гложет тебя, Юрай?
– Все-таки уходят, – проговорил я блекло. – Все-таки есть люди.
– Разве то люди? – хмыкнул Тверд. – То обломки. Мужчина рождается для войн и славной гибели! Разве не об этом лучшие песни?
– Самые лучшие не об этом, – ответил я коротко. – Но таких песен немного даже у нас.
– А где ваше племя?
Я развел руками:
– Трудно сказать.
Его глаза были острыми:
– Зрю, не врешь. В самом деле трудно. Очень далеко?
– Даже представить не сможешь, – ответил я честно.
Он некоторое время шел молча, двигал бровями, хмыкал. Сказал раздумчиво:
– Видать, где-то за Рипейскими горами. В стране гипербореев, где никто не бывал. Или в краю грифов, песиголовцев, полканов. Говорят, там муравьи размером с моего кобеля носят из нор вместо песка куски золота.
Я молчал, сохраняя дыхание. Мы углублялись в лес, и он становился все дремучее и страшнее.
К вечеру мы вышли к деревне, которую можно было назвать уже селом. Хотя, если память мне не изменяет, тогда еще не знали таких слов, как «деревня» или «село», любое малое поселение называлось весью, а крупное, огороженное частоколом – городищем.
Домов здесь больше, чем в веси Тверда, а главное же – на самом высоком месте виднелось несколько идолов, а в центре поднимался четырехгранный каменный столб. Ближайший к капищу дом выше других, сложен из толстенных бревен. На крыше вращается жестяной петушок, виднеется что-то, напоминающее параболическую антенну.
У дороги в село вросла в землю приземистая сторожка. Завидя нас, оттуда вышел рослый красномордый парень. Он был в расстегнутой до пояса вышитой рубашке, на веревочном поясе болтался тяжелый меч. Меч явно мешал, но парень таскал его гордо, передвинув чуть ли не на живот.
– Кто такие и откель? – крикнул он зычно.
Окно в сторожке распахнулось, оттуда высунулся арбалет. Я сперва удивился, потом вспомнил, что на Руси они издавна, только звались самострелами. Тверд покосился на окно, ответил с достоинством:
– Люди из племени полян.
– Зачем?
– Желательно увидеть тиуна.
Мордастый засмеялся, с интересом оглядел нас. Его глаза остановились на мне:
– Чего захотели? Самого тиуна! А по какому делу?
Тверд нахмурился, сказал громко, чтобы его расслышали и в сторожке:
– По важному делу. Со мной волхв из дальних стран. У него есть вести, которые надлежит знать только князю. Кто задерживает его, вредит князю.
Мордастый скривился, но голос его потерял раскатистость:
– По важному делу? Многие так говорят. Пеняйте на себя, если что не так. С тебя шкуру сдерем живьем, я сам это охоче сделаю, а как твоего волхва богам посвятят, лучше и не думать.
Арбалет в окне исчез. На пороге появился второй страж. Он был в кольчуге, выглядел более бывалым, видавшим виды.
– Князь на полюдье, – сказал он негромко, – но у старосты сейчас гостюет тиун. Вряд ли попадете к князю, минуя тиуна. Мелкая птаха… Во-о-он дом старосты. Никуда не сворачивайте. Свернете – пеняйте на себя.
Мордастый уже шел к сторожке, повернувшись к нам спиной. Волхвы из дальних стран его не интересовали. Может быть, и стран больше никаких нету, только кощюнники много врут, чтобы заработать на пропитание.
Мы пошли к селу уже не по тропке, а утоптанной дороге. Тверд выглядел озабоченным, и я держался к нему поближе, буквально копируя его движения. Меньше всего я хотел бы потревожить чьи-то религиозные чувства или нарушить местные обычаи.