— Отчасти верно, — неожиданно согласился он. — Потому нам труднее. Потому надо рывком…
Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь… Тот, оскорбившись, схватил свою гитару или что там у него был за инструмент, ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней, лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось. Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли его, и короля наполнило восторгом… Но менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца, и смертная тоска сжала грудь… А менестрель, оборвав песню, сказал что-то вроде: «Я вознес тебя к небесному престолу, я надвое душу твою разорвал, а ты — рыцарем вздумал сделать меня!»
Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже начинало закипать, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки…
Я тщательно выскоблил плиту — у коммунальных жильцов на этот счет правила жесткие, — вытер кофейник, убирая следы ротозейства. Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я заговорил:
— Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей профессией. Его власть выше королевской!
— Вот я и хочу достичь мастерства киплинговского менестреля! — воскликнул мой приятель.
⠀⠀
На другой день я позвонил ему по телефону.
— Привет, — откликнулся он. — Занимаюсь исследованием. Подбираю способы художественного воздействия на читателя!
— Ну и что нашел?
— Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию… Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В «Илиаде» почти все гибнут в десятилетней войне, в «Одиссее» герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына… Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону. Король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов… Вот как надо писать!
— Да, — согласился я. — Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы — боль. Писателя без боли нет.
— Э-э, одно дело знать, другое — уметь навязать другим… Ладно, ты позванивай, а я продолжу… учебу.
Он бросил трубку, и я не тревожил его еще два дня. Сам тоже не садился за работу. На третий день я набрал номер его телефона: у него было занято, минуло не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз зубами трубку:
— Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма. Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина — свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись… Он с горя пошел топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то, что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова… Демосфен восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!
Мне нечего было ему возразить, но только для того, чтобы поддержать разговор, я сказал:
— Пушкин назвал пьесу «Моцарт и Сальери» трагедией… Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить — вот это была бы трагедия!
Товарищ мой так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова — он горячо говорил совсем о своем:
— Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени: прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще отыскали некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида — махнуть; совершенного — махать; непроизвольное — возьми и махни; произвольное — мах рукой, давно прошедшее — махивал, начинательное — ну махать… Верно?
— Верно, — согласился я. — Ну и что из того?
— Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно прошедшее — хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным энергичным — приди, оно может быть прошедшим императивным — приходил, или прошедшим результативным — пришел… Вот где полная палитра, дружище! Я сажусь за стол! — кричал он в трубку. — Вот теперь у меня получится так, как у колдуна или волшебников!
⠀⠀
Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел, нос заострился, глаза ссохлись и провалились куда-то вглубь. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе — на этот раз удачно.
Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя заговорил:
— Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить, то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет…
На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно прокалился и даже прокоптился в огне.
Я раскрыл было рот, чтобы узнать, какое произведение он пишет, но он опередил меня.
— Ни роман, — сказал он медленно, — ни повесть… Мне кажется, я отыскал абсолютную форму, но испробую ее сперва иначе…
— Напишешь заявление на квартиру? — попытался я блеснуть остроумием. — На дачный кооператив? Попросишь путевку в Монте-Карло?
Он посмотрел холодно, поморщился:
— Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это — потом. Мы — литераторы и должны думать о своих литвещах в первую очередь. Я создам свой сверхроман, но сперва уберу этого подонка…
Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:
— Да ты что?
Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.
— Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы. А в самом деле… О, какое удовольствие я получу от победы! Загоню его куда-нибудь к белым медведям на вечное поселение, буду всю жизнь тешиться победой.
— Как ты это сделаешь?
Он указал на пишущую машинку. Там торчал лист, уже до половины заполненный текстом. Возле машинки лежали страницы, густо испещренные помарками.
Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.
— Не надо, — сказал он мягко, но глаза его победно горели. — Там еще черновик, но — уже действует. Сам чувствую. А я хочу тебя сохранить здесь.
И на сей раз мне пришлось покинуть его квартиру, не выведав тайны, к которой Володя стремился. А в последующие дни его не было дома. Я звонил почти ежедневно, мне отвечали соседки, что Володя еще не приходил. Тогда я набрал номер его телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует…
Рано утром я поехал к нему на квартиру: двери открыла Тамара Михайловна, самая старая из соседок; эта бабуля с любопытством оглядела меня.
— Где Володя? — спросил я, желая поскорее протиснуться, чтобы войти в его комнату.
— Уехал, милый… Совсем уехал!
— Куда? — удивился я.
— На Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию… Чудно говорил, но так хорошо, весь светился. Быстро так собрался, невтерпеж ему было. Даже двери не запер.
Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был прежний беспорядок, только на стене не было одежды. Пишущая машинка стояла на столе, а по столу были разбросаны листки бумаги.
Я приблизился к столу, на ощупь собрал бумаги, желание прочесть записи его последних дней было неудержимым, я бегом пронесся по коридору, во рту было тепло и солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную губу.
Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из пишущей машинки, там было несколько строк о далеком Севере, о собачьей упряжке, мчащейся по плотному насту под россыпью звезд, о бескрайней белой тундре и бесконечности. И неведомое чувство вселилось в меня. Я закрыл глаза. Да! Прочь из этой душной комнаты! Прочь! Где-то есть простор жизни и огромное пространство, и дни, годы, свободные от листочка бумаги, от этой полутемной комнаты…
Я выскочил на улицу.
…Я бросил писать, освободился от ежедневного просиживания за столом над листом бумаги. Я работаю на заводе, но, кажется, скоро уеду на Север.