— Ну, чего твой барометр нынче показывает? — серьезно спросил старик.
— Погоду, — щурился Петька из-под платка. — Вверх пошел.
— Не обманул, значит. А ты вон еще на хребет погляди, на Эдиган наш. Вишь, как сияет, красуется. И ни облачка. Значит, и завтра — вёдро.
Вскоре с гулом и грохотом их обогнали два голубых груженых МАЗа, и Сергуня подумал, что, может быть, это Иван Свинцов с алтайцем-напарником так летают, а может, и кто другой.
У старой, голой лиственницы они свернули с тракта в лощину, заросшую по сторонам молодым заснеженным ельником, и неслышно поехали, словно поплыли, по чуткой праздничной тишине. Потом лощина расширилась, как развела руками, и распахнула им поле, и в этом поле под голубым небом просторно и ровно стояли стога, как хлеба перед выпечкой, и дрожали в солнечном мареве.
Мальчонка сидел притихший от всей этой невиданной красоты, и Сергуня не отвлекал его разговорами, давал привыкнуть и осмотреться. А сам исподволь разглядывал маленькую, закутанную поверх пальто материнским платком, неповоротливую фигурку, розовое курносое личико и глаза — круглые, изумленные. И заполняло Сергуню чувство нежности и родства к этому малышу. Появлялось желание прижаться к нему, обхватить руками и близко-близко ощутить биение маленького сердца… И в то же время в душе старика ожило смутное, давнее чувство горести оттого, что никогда не будет рядом своей кровинки, родного сына. А ведь мог быть и у него такой же мальчишка! Теперь-то намного взрослее. С Генку, пожалуй, Смородина. Ведь дарила однажды судьба и ему такую возможность. Ему и его Полине. В войну, в глухое, неподходящее время.
Мужики все на фронте, а бабы и девки — и сеять, и убирать, и со скотом. И что уж говорить — не поспевали. Последнее семенное зерно молотили уже в стужу. Мокрое, смерзшееся, раздавали его на просушку — по мешку, по два на избу, чтоб весной взять обратно до грамма, до зернышка. Сушили на печках, под кроватями. В избах стоял, как в амбарах, сырой, закромной дух пшеницы. Но это все было лишь полбеды. Беда была со скотом. К январю началась бескормица: что там бабы без мужиков за лето смогли накосить! И прикупить негде. Пришлось всем колхозом выходить в лес и вниз по реке, рубить веники — тальник, березу. Еще драли солому с амбаров. Но от такого корма скот начал шататься и падать. И порешили тогда на правлении — и Сергуня за это голосовал — резать стадо, все равно пропадет. Пусть уж лучше на мясо. И сдать! Все — для фронта! Для фронта. Сами мяса давно уж не видели… И опустели коровники и загоны. Одиноко, как на пепелище, каркало воронье. Жесткий ветер наметал под стены сугробы, и висели по пряслам в ожидании отправки задубевшие на морозе рыжие и пятнистые шкуры. И Полина Литяева, скотница, проходя по утрам на ферму, где остались еще племенные, каждый раз с содроганьем смотрела на эти шкуры, потому что помнила каждую корову по кличке, по характеру, любила их всех — и черную Марту, и комолую Майку, и Зорю.
А была Полина на шестом месяце. Хотя особой тяжести пока не чувствовала, но стала ступать осторожнее, тише, как по льду. Покрывалась теперь большим теплым платком, да над верхней губой и на шее Сергуня стал замечать темные пятнышки, как по весне. Эти пятна все увеличивались. Но ему это нравилось, даже тайно и умиляло, наполняло незнакомым чувством гордости. И вообще в дом пришло ощущенье чего-то важного, необычного. Ощущенье долгожданного третьего, что весной должен был появиться на свет, о котором они оба думали, но молчали.
— Ты не больно-то с ведрами там надрывайся, — ворчал Сергуня, когда она уже затемно возвращалась домой.
На окне огонек керосиновой лампы колыхался и замирал. Поля устало садилась на лавку у двери, стягивала платок, круглым гребнем подбирала с висков легкие волосы:
— Уж сил нет смотреть, как они тают. Так в глаза и глядят. — Она виновато улыбалась из-под руки.
— Ты не больно-то надрывайся. Поберегись, — повторял он, чтобы как-то ее утешить, и шел к печке, неумело гремел заслонкой. — Скоро будет полегче. Мы тут на правлении кое-чего придумали. Надо будет в субботу собрание провести… Садись-ка давай, картошек поешь.
В субботу в настывшем, давно нетопленном клубе собрались еще засветло. Печка только разгоралась, потрескивала в углу. Женщины, не раздеваясь, рассаживались по лавкам. Никто не знал, о чем пойдет речь, гадали — небось опять на заем агитировать. Поглядывали на сцену, в глубине которой висел уже привычный плакат: «Смерть фашистским захватчикам!» А под ним, за красным столом, сидел молоденький инструктор из райкома. Строгий на вид, он смотрел куда-то поверх голов невидящим взглядом. Несмотря на холод, был в кителе, правый пустой рукав — засунут в карман. Пальто висело за ним на спинке стула. Рядом в полушубке и валенках — председательша Зинаида Чечнева, молодайка, недавно проводившая своего Алексея на фронт. Наконец поднялся на сцену и третий — запыхавшийся Сергуня Литяев. Вытащил из-за пазухи только что принесенный из дому графин с водой и аккуратно поставил на стол, поближе к инструктору — из уваженья к фронтовику.
Только тогда Зинаида встала и открыла собрание:
— Ну, тише вы, бабы… Тише, товарищи! — Неумело постучала пробкой по графину. — Первое слово дается бригадиру Литяеву Сергею Ивановичу. А потом товарищ из райкома расскажет нам о положении на фронте.
Сергуня снял шапку и, не выпуская ее из рук, встал у края стола. Непокрытой голове было холодно. Он волновался, поскольку говорить речи приходилось нечасто, да к тому же этот инструктор, который только что прибыл на «газике» из райцентра, никаких указаний не дал. Однако Сергуня собрался и начал единым духом:
— Исходя из сложности положения на текущий момент, я имею сказать…
Голос тонкий. Слова чужие. И прозвучало все это как будто помимо него, будто само собой. Бабы притихли. Он обвел взглядом их одинаково бледные лица в одинаково серых платках. Среди них, где-то в дальнем углу, была и Полина. И, словно бы ощущая теплый взгляд ее и сочувствие, Сергуня приободрился, продолжил:
— Так вот. Кормов у нас нету. Это всем вам известно. И ежели дело и далее так пойдет, то к весне мы останемся с вами без племени. Вовсе останемся без скота. И пойдем всем колхозом, как говорится, по миру. — Он поглядел, как за синим окном бегают по косогору ребятишки, и продолжал, дыша белым паром: — А поскольку вы — семьи фронтовиков, то должны быть сознательными. Энту-зиастами, — произнес и, ища поддержки, оглянулся на Зинаиду и на инструктора, но те сидели не шелохнувшись. Сергуня откашлялся в кулачок. — Так вот, значит… Это… Вношу предложение от имени правления. Все племя разобрать по дворам. И овец, и коров, что остались. И сохранить до тепла по силе возможности.
Он сел. Было тихо. Покачивались под потолком гирлянды бумажных цветов, оставшиеся еще с предвоенного первомая. Возле сцены выбитое окно было затянуто мешковиной. От ветра она надувалась и хлопала. И тут раздался бабий голос:
— Дурных нету! Свою скотину давно порезали!
Заерзали, заскрипели лавками. Потом зашумели все громче и громче, на разные голоса:
— А что с осени на трудодень получили? По двести грамм мертвых отходов да лебеды?
— С чего скот кормить?! Тут впору детей сохранить!
— Подоходный налог им — отдай! Заем им — отдай! Да еще полтонны картошки с трубы! Да по сотне яиц с трубы! А если я кур не держу?!
Бабы кричали из всех концов зала, вскакивали, зло и обиженно взмахивали руками:
— Одна надежда что на картошку! На подполье свое!
— И той до тепла не хватит!
Сергуня глядел на них с сочувствием, понимал, что с ними теперь не справиться, пока сами в крике душу не отведут. Думал еще, что в жизни ему шибко не повезло, что лучше бы он сейчас где-нибудь там, на Западном фронте, снаряды хоть, что ли, подтаскивал или обозником был, но только бы с бабами не воевать. Хотя вот этот инструктор, совсем мальчишка, а уже и руку успел потерять, и обратно вернуться. Тут уж кому что выпало.
На руках у кого-то заплакал ребенок.
— Уморить, что ли, хочешь? — шумели бабы.
— Детей кормить нечем, а тут — скотину.
Инструктор сидел не шелохнувшись, единственной рукой опирался на красную скатерть, словно окоченел. Сергуня подумал, что, наверно, он крепко замерз в своем тоненьком кителе, но парень, видать, упрямый, одеться никак не хочет.
— Ты бы лампу, что ли, зажег, бригадир, — сказала Зинаида. — А то что же за разговор в потемках?
В зале еще шумели, когда Сергуня принес из-за сцены зажженную лампу, поставил рядом с графином. Стебелек огня осветил сидящих. От настольного кумача красный отсвет упал на лица и в сумраке сцены словно вспыхнул, зардел белый текст на красном полотнище: «Смерть фашистским захватчикам!» И под этим плакатом поднялась председательша в полушубке, стянутом солдатским ремнем с блестящей звездой на пряжке. Лицо строго, напряжено.
— Вы, бабы, вот что. Я вот что сказать хочу. — И когда в зале стихло, ее голос окреп, зазвенел в тишине: — Я хочу вам напомнить, товарищи колхозники!.. Хочу напомнить, что вот сейчас фашистская гадина еще ползет по нашей земле. И нет среди нас семьи, которая не послала бы мужика, не послала бы воина, чтоб раздавить эту гадину! — Она перевела дух, посмотрела на коптящий огонек в лампе, сказала тише: — Так что народу у нас поубавилось. А многим уже и не вернуться под родную крышу. — И опять вскинула голову: — И все-таки!.. Товарищи колхозники!.. Мы, как и в прошлые годы, сполна сдали все госпоставки! Сдали мясо для фронта!.. И семенной фонд имеем! А остальное, — она развела руками, — и мякина и лебеда — все наше. — Было тихо. Мешковина в окне надувалась и хлопала. — Правда, теперь многодетным можем выдать маленько мяса. В счет аванса... А племенной скот… Что ж. Кто не хочет брать, все равно не сбережет. Мы навязывать его не станем. А если кто надумает — голосуйте. Два трудодня — за корову, день — за овечку. — И села. Развязала на папке тесемки, достала бумагу.
— А сама-то кого берешь? — задиристо спросили из зала.