— Корову беру, — в тон ответила Зинаида.
— А то как же, — донеслось из рядов. — Ясно дело, корову.
Сергуня знал, что с коровами будет легче. Разберут. Все же, как-никак, молоко. А вот с овцами?.. Он прикрутил фитиль в лампе. Слышал шепот в рядах и вздохи. Сейчас надо было бы и ему сказать свое слово, подать пример. Теперь все глядели уже на него. Но он все медлил, возился с огнем, не в силах глаз поднять на народ. А все потому, что не мог он записать на себя ни овец, ни корову. О себе и не думал. Не смел навалить на Полину непосильных сейчас для нее забот. Она все тяжелела и уставала уже к полудню, хотя виду старалась не подавать.
— Ну, что молчим? — осторожно спросила Зинаида. — Нету смелых?
И тут в полутьме из дальних рядов кто-то поднялся. И, еще не услышав голоса, Сергуня почему-то сразу почувствовал, что это его Полина. И не ошибся.
— Трех овечек возьмем, — голос ее, как обычно, был спокойным, заботливым. — Не пропадем как-нибудь.
— Точно! Не пропадем! — вырвалось у Сергуни. — Давай записывай!..
Потом уже скот разбирали по списку. Особо не мешкали, чтобы еще послушать о положении дел на фронтах.
Овцы легли под стенкой, у двери тремя серыми угловатыми кулями. Порой тянули шеи к людям, хрипло вскрикивали, глядя кроткими, беспомощными глазами.
— До чего ж худоба, — безнадежно вздохнул Сергуня, когда увидел, как в бессилии они опускались на пол. — Нельзя, что ль, было получше выбрать? Околеют на днях. Это точно.
Но Полина, осторожно скрестив руки на животе, словно прикрывая его, с ласковою уверенностью успокаивала:
— Ничего. Подымутся. Не пропадут. На что ж руки нам дадены? — И смотрела на них, как на сирых детей. — С тремя-то что не управиться? Это тебе не сотня.
В зимнем сумраке комнаты Сергуне было трудно представить этих ребрастых, загаженных овечек, справными и живыми, как это и полагается племенной овце. Полина угадывала его мысли.
— А ты ступай, — говорила. — Тебя уж, поди, хватились в бригаде. Я сама тут управлюсь.
И оставалась одна.
Под дверь дуло, на порожке вырастала белая наледь. С подоконников по тряпицам звонко капала в подвешенные бутылки вода.
— Ах вы, миленькие мои, — причитала она, принимаясь за дело, гремя ведрами и чугунами. — Ничего… Горе — не беда. Справимся.
И начала Поля спасать животину.
Потихоньку таскала остатки соломы с коровников, сгребала по сараю сенную труху, откуда-то приносила смерзшиеся лепёхи мякины. Все это дважды на дню рубила, запаривала в чугунах, подсаливала. Иной раз добавляла пару свекол из тех, что еще сохранились в опустевшем подполье. А самой ей день ото дня становилось все тяжелее, все хуже. Но Поля перемогалась. Виду не подавала. И только когда задавала уже остывший корм — тяжело опускалась на лавку. С облегчением глядела, как они поднимались на слабых ногах и, стуча по полу копытцами, все бодрее толкались возле корыта. Поля была довольна: все вроде шло хорошо.
Однако к февралю по деревне уже ничего не осталось. Все подобрали. И тогда Полина наладилась ходить с санками в поле, угадывать по занесенным кочкам те места, где когда-то стояли скирды, и раскапывать мерзлые комья соломы. Порою за кормом они отправлялись вместе.
Шли этой вот самой дорогой, этой лощиной, по которой ехал сейчас в санях по дрова постаревший Сергуня Литяев. Ехал с мальчонкой, учительским сыном Петькой. Дорога, как прежде, привычно шла на подъем. И впереди перед ними ширилось все то же поле. Только в ту давнюю пору, в тот зимний день стогов на поле не было. Оно лежало в пустынном безмолвии. По краю чернела тайга.
Вечерело. И шагали с санками по снегу мирно, неспешно — он и она. Две темные фигурки под белым свечением неба.
Омет они нашли по остаткам изгороди, по двум черным колышкам, торчащим из-под снега. На санках из-под пустых мешков взяли лопаты и скоро уже докопались до твердого. Потом Сергуня вырубал топором бурые, неподатливые комья заледенелой трухи. Раскалывал на куски, помельче. Полина складывала их в мешки — они гулко стукались друг о друга.
— Ну вот и ладно, — довольно говорила она, порой выпрямляясь, чтоб передохнуть. — Поди, на целых два дня хватит. А может, и на три, — дула на застывшие красные пальцы. — Они уже и на овечек походить стали. — Темный платок вокруг лица оброс инеем.
Сергуня рубил в запале, в поту. Хотелось набить поплотнее. Побольше, в оба мешка — тогда, пожалуй, хватило бы и на все четыре. И тут он услышал странное: «Ой!..» — и оглянулся.
Полина стояла поодаль у повалившегося мешка. Взгляд был растерян и неподвижен. Руками она держала живот.
— Ой, — повторила она негромко, и вдруг пригожее лицо ее исказилось. — Ой! — И, медленно оседая, простонала: — Уйди…
В испуге он бросился к ней, лежащей в снегу. Но она не дала приблизиться.
— Уйди… — с затуманенными болью глазами все твердила она. — Уйди…
Ухватилась за колышек, подтянулась, пыталась встать. Он снова кинулся к ней. Но тут она исступленно, не слыша себя, закричала, прикрыв глаза:
— Ой!.. Уйди…
И он в ужасе отступил, наконец осознав, что происходит. Жуткий, холодный озноб прошиб его. Беспомощно оглянулся. Зачем-то снял шапку. Отер ею лицо. И, чувствуя дрожь и сердечную боль, уже неотрывно смотрел на темную, согнутую от боли фигуру и не знал, куда кинуться, чем помочь.
— Ой!.. — глухо стонала она, загребая пальцами снег. — Ой!.. — и этот нечеловеческий звук и выраженье лица были где-то за гранью рассудка.
И Сергуня, уже не в силах видеть все это, кинулся к ней. Подхватил под мышки, поволок к санкам — ногами по снегу, не заметил сползшего с ее ноги валенка…
Потом он бежал. Катил ее через поле. Задыхался морозным ветром. Не чувствовал ни себя, ни света вокруг. Только мелькание снега перед ногами. Пока ухом не уловил — чуть слышное:
— Погоди…
Разом остановился. И мир вокруг замер.
И в центре этого мира, посреди поля, лежала на санках его Полина. Лицо было бело, и глаза, каких он никогда не видел, — пустые глаза с отраженьем белесого неба.
— Не гони, — как издалека сказала она. — Все равно уже поздно.
Он поднял взгляд и увидел, что по снегам за ними тянется кровяной след.
Звеня сбруей, лошадка мерно шагала по голубым легким теням, пофыркивала на морозце. Укатанная, блестящая от солнца дровяная дорога забирала по краю поля в сосновый бор — тянула по хвойному редколесью. Собаки рядом не было. Белка сразу же скрылась в чаще, и теперь откуда-то издалека долетал до Сергуни и Петьки ее заливистый, нетерпеливый лай. Небось уже отыскала кого-то и упорно звала хозяина на прогалины, залитые солнцем.
Сергуня и сам, слушая скрип саней и глядя по сторонам, начинал помаленьку томиться душой. Потянуло в синие таежные дали, ко всему этому сияющему вокруг лесному пространству. Томился и по привычке вглядывался в цепочки разных следов, пересекавших дорогу. Но лисьих следов-цветочков на всем пути им так ни разу и не попалось.
— Тр-р-р, — наконец остановил Сергуня лошадь и соскочил на снег. — Ну что, молодец? Приехали. Вишь, вот они и дрова. Летняя моя заготовка.
Мальчик вылез из саней и озирался по сторонам, не понимая, пока старик не показал ему в стороне, в глубине леса, меж двух стволов плотно уложенную, как крепостная стена, занесенную поверху снегом кладку из напиленных круглых чурок.
— Как думаешь, хватит мамашке твоей до тепла?
Но Петя не слушал, он смотрел вокруг и впервые в жизни своей слушал лес, зимний лес, полный живых, удивительных звуков; где-то что-то постукивало, где-то часто пощелкивало, где-то тенькало. И старик, поглядев на мальца, понимающе усмехнулся и указал кнутовищем почти что под ноги:
— Вишь, зайчишка проскакал. Нынче утречком. А энто вон налущила белка. — Вокруг сосны на снегу краснела рассоренная шелуха шишек. — Гляди-ка, вон она и сама, — и показал наверх, где в небесной сини раскачивались темные хвойные кроны. — Ишь чего вытворяет. А шустра, ну шустра!
Мальчик во все глаза глядел вверх. И вдруг увидел! Увидел на темном стволе что-то живое, светлое и только выдохнул:
— Уй… живая…
— Красавица, — произнес Сергуня.
— Краса-авица, — повторил с восхищением мальчик.
Старик взял под уздцы лошадь и повел меж стволов по глубокому снегу к дровяной кладке.
— По правде сказать, только живая она и хороша.
Собираться в тайгу Сергуня принялся с вечера. Основательно, неторопливо. Первым делом принес из сарая на кухню свои широкие самодельные лыжи, еловые, легкие, изладил для них новые ремешки, примерил несколько раз на унты, потом подробно чуткими пальцами ощупал новый подбой и тогда только выставил в сени на холод. В запечье отыскал рюкзак, проверил лямки. Потом с удовольствием чистил ружье, заряжал патроны, собирал ружейный запас. Долго, усердно точил топор.
Лучиха, видя такие серьезные сборы, сама, без просьбы нарезала и положила сушить в печку белые сухари ему на дорогу.
— Собаку я не возьму, однако, — вжикая бруском по лезвию, сообщил ей Сергуня. Но не стал объяснять — почему. Пришлось бы сказать о лисе и о том, как Белка ее спугнула, а ему этого не хотелось. И он добавил серьезно: — Привяжу я ее. А ты пригляди. Если выть шибко станет — хворостиной хлопни. Да не очень, она понятливая. Главное, хлеба брось, утром и на ночь… Слышь, что ль?
— Чего не слыхать? — скрестив руки под грудью, Лучиха встала в дверях комнаты, подперев косяк широкой спиной. — Я что сама, то и ей.
— Там чайник в кладовке не трожь. Вернусь, надо будет людям отдать, в «экспедицию».
— Да нужон он мне, — повела плечом Лучиха и повторила — Людя́м, все людя́м. — Помолчав, с интересом спросила: — Видать, надолго идешь? — Глаза ее плавали в мягких щеках. — Когда ждать-то велишь?
И он ответил, не отрываясь от дела:
— Не в магазин иду. Чего спрашиваешь?
Утром к Белке он не зашел, не стал ее тревожить. Привязанная с ночи у сарая, она и без того рвалась и тявкала обиженным, жалобным голосом, от которого делалось тоскливо в груди. Перейдя дорогу, он встал на лыжи, поглубже нахлобучил рыжую шапку, чтоб не слышать собачьего лая, надел рукавички-мохнатки и, поглядев в ясное зеленоватое небо, на розовеющий Эдиган, уже освещенный невидимым солнцем, оттолкнулся и легко покатил вниз с увала. Он уходил за реку, все уменьшаясь и уменьшаясь, но чем дальше он уходил, тем громче, отчаяннее кричала собака и наконец завыла. Тревожный вой догонял его через реку. Захлестывал душу нестерпимым сочувствием, похожим на боль, и, чтобы не слышать его, не повернуть обратно, Сергуня без передышки бежал и бежал, глотая морозный воздух, вдоль дровяной дороги за сопку, в Маринки. Наконец деревня скрылась за поворотом, и он свернул с дороги на целину. Пробежал ровной лощиной мимо темнеющих кое-где, разломанных остожий, а когда лощина пошла на убыль, стесняемая боками сопок, повернул к лесу и только тут, в голом кустарнике, остановился, шумно переводя дух.