Запыхавшийся, выскочил он наконец к реке и здесь, стащив мокрую шапку, остановился, часто дыша. Перед ним, как снежный рукав, вытянулась долина. Снега при восходе солнца плавились, рдели малиновым, розовым, красным. И во всем была яркая щедрость и ожиданье чего-то. Тишина стояла такая необычайная, чуткая, настороженная, что и собственное дыхание, и стук сердца показались Сергуне оглушительными. Он утер рукавичкой затылок, лицо. От всего этого дива голова сладко кружилась и дальше двигаться не хотелось, так бы тут и застыл в неподвижности, как эти сосны, и глядел без конца, как играет, живет на снегах изменчивый праздничный свет… Какое диво вокруг! И было жалко, что этого больше никто не видит. Щурясь, Сергуня взглянул прямо в малиновый солнечный глаз, в этот далекий и вечный глаз, который видел сейчас всю землю сразу — горы ее, и моря, и эту тайгу, и эту долину, с краю которой стоял он, маленький человечек, и смотрел на него, сняв шапку… И, глядя на солнце, Сергуня неожиданно для себя подумал: а на что сдалась ему эта лисица? Зачем столько бегать за нею по дебрям? Пусть живет себе! Пусть существует маленькое, непричастное к человеку чудо! Пусть живет себе, как и раньше жила, до него — свободно и вольно, словно мечта, никем не пойманная, не убитая…
Но тут из-за холмистых далей вдруг донесся странный хлопок. Старик сразу сообразил, что это далекий ружейный выстрел. И тотчас в душе дрогнуло, напряглось. Однако понял, что стреляли совсем в другой стороне. Но все же торопливо надел холодную шапку и поспешил за реку, не упуская из виду аккуратных лисьих следочков.
К мямлинским порубкам он подходил сквозным, поредевшим леском, миновав заброшенную дровяную дорогу. Подходил крадучись, осторожно. Зорко глядел вперед сквозь таловые кустарники и даже как-то сутулился, стараясь быть как бы невидимым, несуществующим.
Погода быстро менялась, предчувствие не обмануло его. Небо еще не успело окраситься в утренний цвет, а солнце уже остывало кузнечным слитком и меркло на горизонте. Потом наволоклись сырые, низкие облака, и сразу стерлись, поблекли все краски. Задул порывистый ветерок, предвестник хиуса. И старик заспешил огорченно, боясь, что из-за погоды лисья свадьба может расстроиться и разбежаться.
На вырубке там и сям торчали из снега пни, как головы в нахлобученных снежных шапках. И между ними петляли совсем свежие лисьи следочки, темнел помет. Лисы совсем недавно ушли с порубки и мельколесьем вели его на просторные мямлинские покосы. На краю леса возле стогов след снова рассыпался в несколько ниточек. Поискав мышей, повозившись в сене, лисы опять потрусили на вольный простор за сучонкой. Теперь они были совсем уже рядом, и Сергуня порадовался, что он под ветром и они его не учуют. Таясь, приблизился к ближнему стогу и, изготовив ружье, тихо выглянул. Выглянул и не поверил глазам. На поляне, как на ладони, вытянувшись цепочкой, двигалась вся лисья свадьба. За передней желтой лисичкой тянулась вторая, чуть покрасней, а третьей, не отставая, носом в хвост, плыла черно-бурая. Они трусили неподалеку, на расстоянии выстрела… Он отпрянул и, часто дыша, привалился к стогу, точно врос в сено. Надо было бы скинуть лыжи и стрелять лежа, наверняка. Но не мог, не было сил. Поднял ружье и опять выглянул, затаил взгляд на мушке. Сердце так колотилось, что казалось, стук этот может спугнуть лис. Желтая и правда неожиданно оглянулась и не спеша повернула к лесу, потянув за собой остальных. От собственного выстрела Сергуня вздрогнул. В ушах зазвенело. Со стога на плечи рухнул ком снега. Но, не заметив этого, Сергуня выскочил из укрытия, размахивая руками и балансируя, что есть силы покатил в поле, глотая на ходу ветер и понимая только одно: попал! Попал!
Лиса чернела перед ним на снегу. Лежала, вытянувшись, как для прыжка, откинув хвост с белой кисточкой, и ветер шевелил ее легкий, словно посеребренный мех. Сдерживая дыхание и нервную дрожь, старик поднял обмякшую тушку, в которой сразу же утонули его жесткие пальцы. Поднял и удивился, до чего она под пышным мехом узкая и худая, и на лапах меж пальцев намерзли льдинки. Он постоял так с лисицей в руках. Тело ее было еще теплым, и старик не мог как-то сразу сообразить, что делать дальше. В душе почему-то не было ни ликования, ни радости, а были усталость и равнодушие. Он снял со спины рюкзак, положил в него податливое, мягкое тело, оно легко улеглось там клубочком. «Ну, так что же? К поясу ее, что ли, вешать? Красоваться всем напоказ? — почему-то с досадой подумал Сергуня. — Пусть лежит. Свободней будет идти».
Стволы деревьев в лесу побурели, отволгли, наст отсырел, идти на лыжах стало труднее. Погода круто сменилась, как это часто бывает в горах. К своей деревне старик вышел от Верхнего Мямлина, прямо на тракт, недалеко от околицы. На обочине не спеша снял лыжи и закинул их, сильно отяжелевшие, на плечо. Не торопясь зашагал на неловких ногах.
Хиус гнал по белесому небу над рекой и деревней седую сырую мглу. Дымы из труб коротко, низко трепались над вереницей потемневших и неприютных домов. Но при виде этих домов и дымков из труб усталость Сергуни словно бы полегчала, на душе стало покойнее, радостней, как всегда при возвращении из тайги, когда она уже за спиной, а впереди уют и тепло. И уж это тем более, если охота была удачной. А эта охота, как ни верти, была для него на редкость удачной. Наконец и ему подфартило, и он удивит народ своей небывалой удачей. И главное, удивит Веру Федоровну и Петьку. Он сразу вообразил розового мальчонку, его любопытное, ясное личико. Захотелось сразу зайти к ним, погреться и развязать мешок. Но вспомнил, что день этот будний, рабочий, и они, верно, в школе пока, на уроках. И правда, еще издали он увидел замок на дверях их избы. А во дворе по снегу тянулись две пары следов — маленькие и побольше. И у соседки Зины тоже висел замок, свежий след Алексеева трактора уходил со двора в проулок — на ферму.
Рев машины прервал его мысли. С гулом нагнал голубой бензовоз, порожняком грохочущий вниз по тракту. Приветственно погудел ему дважды и так быстро понесся дальше, что обрадованный Сергуня не успел разглядеть даже номера, не успел отгадать, чья машина. «Ну и лихачит!» — подумал он ласково о шофере. Но, не зная, кто это, представил их сразу всех вместе за столом в «экспедиции» — и Генку Смородина, и алтайца, и Ивана Свинцова.
Он шагал вдоль деревни по темной, занавозившейся дороге. Гудели над головой провода, гудел ветер, окна глядели на реку темно и понуро. Но за ликом каждого дома старику виделись лица деревенских, и он весело вообразил, как вечером, когда зажгутся огни, весть о его удаче понесется из дома в дом. Прибежит, ахая, словно квочка, Зинаида, всплеснет над шкуркой руками, головой закачает: «Вот уж и правда невидаль! Ну это надо же! Надо же! Сколь рыжих видела. Но чтоб такая в наших местах…» Следом придет вразвалочку ее муж Алексей, постоит молча и независимо — видали, мол, мы такое, а у самого глаза загорятся, каждое слово будет ловить — не упустит. Заскочит вечером из сельсовета и Клавдия Мартьянова. Пораженно вскинет собольи брови, обнимет его, сидящего у стола, за плечи: «Ну вот всем ты у нас заслуженный, Сергей Иванович, всем. Тебя на доску Почета надо!» А уж про «экспедицию» и говорить нечего — там будет шороху. В «экспедицию» он сам лису понесет, пусть полюбуются парни. Пусть поглядит Борька Котарев, на что еще он, старый старик, способен.
Только вот чтò он будет делать со шкуркой, Сергуня еще не знал. Почему-то не представлял себе этот дивный мех на Лучихе, на широких ее плечах. И даже мысль такая показалась ему нелепой. И уж тем более не представлял он шкурку на прилавке Варакина, в заготпункте. Может, тихо, не объявляя, отнести ее вечером в родной дом, к учительнице, и покласть перед ней, голубушкой, без стеснения? Вот, мол, милая Вера Федоровна, тебе подарок, носи да помни. Она такой, поди, отродясь не нашивала. Кто ж ей подарит? Ясно, подарков таких дарить ей некому.
На площади неподалеку от чайной народ ждал автобуса. Стояли, покуривали, пряча от ветра огоньки сигарет в рукава. Кто-то из мужиков издали узнал Сергуню по треухой лохматой шапке, окликнул, завидно идущего из тайги с ружьецом за спиной. И старик с охотой пошел на зов, к людям. К тому же увидел у чайной МАЗ, который очень заинтересовал его, с голубой безносой кабиной и длинным прицепом с железобетонными плитами. Мелькнуло радостное: «Может, Иван Свинцов?» И удивился сам себе: вот оно, сердце-то, по ком ёкнуло, по ком исподволь тосковало.
Еще издали какой-то гражданин загудел громко:
— Ну, здравствуй, родня!.. Штой-то давненько не виделись…
Подходя, Сергуня не сразу узнал в нем шурина Лешку из Верхнего Мямлина. Это ему он продал когда-то корову большую Майку. На дурничку продал. За полцены. А узнать шурина было трудно. Он навел тело и одет был солидно, как уполномоченный: дорогое пальто с каракулевым воротником и такая же шапка с кожаным верхом. Уж и Леха — не Леха. Видать, в жизни его что-то круто сменилось. Раньше слесарем был в мастерских, порой пил-запивал, колобродил и ходил в чем ни попадя. Хотя баба его, медсестра, всегда дошлая была. А теперь его не узнать. Стоит, крепко расставив ноги, покуривает степенно, и в улыбочке видится что-то властное. На виду у любопытствующего народа они, как родне и положено, крепко поручкались, даже приобнялись. Лешка весело лыбился, оглядывал старика:
— Совсем загордился ты штой-то. Как по новой женился, так глаз не кажешь? Жена, говорят, ядреная. Аль боишься, что отобью? — Он хохотнул довольно, похлопал старика по плечу: — Чего ж без добычи? Иль вся уже перевелась? Или ноги далеко не ходют?
Но Сергуня не стал ему сразу же отвечать ни про ноги, ни про добычу. Не стал ничего выкладывать. Сперва хотел для затравочки потолковать о том о сем. Спросить шурина про дом, про жену, про корову Майку, которую так любила Полина. Однако на уме у Лехи было свое, и он, как-то сразу сменившись в лице, сообщил солидно, глядя вдаль, поверх голов:
— В милиции теперь служу, в районной. Не слыхал разве? Погоны дали.