Старик поудобней вытянул натруженные ноги, они сильно ныли. Сразу почувствовал, как устал после двух этих маетных дней, как сморила его тайга. Однако теперь на душе было ясно, покойно и оттого тепло. Теперь было время и отдохнуть, и подумать в любовинку.
Спросил погодя:
— Не знаешь, где там в Талице Генка Смородин живет?
— Не скажу точно. На Советской где-то, в конце. К реке ближе.
Под ровное пенье мотора и музыку Сергуня сладко курил. Как это славно, что в жизни бывает такое блаженное время, вот такие минуты покойного счастья, отдохновенья, почти гармонии с миром. Они всегда неожиданны, коротки и поэтому как подарок среди суеты и хлопот. И чем реже они, тем дороже… Старик курил, и тихое умиротворенье обнимало его. Дым сигаретки долго не таял над ним, хотя за стеклом свистел ветер. Пепел Сергуня стряхивал аккуратно, стараясь не просорить, в голубую пепельничку, но заскорузлые, жесткие пальцы почему-то дрожали, не слушались. И ныло в груди, стало что-то покалывать, непривычно болеть. Хотя это было сейчас неважно. Он был счастлив свободой, подобной свободе полета, когда уже оторвался от прошлого и без усилий, неспешно паришь над землей.
Так, успокоенный мерным покачиванием, он скоро уснул в уголку, склонив голову и клюя носом, как старая птица. Иван, протянув руку к транзистору, выключил музыку — пусть поспит. И были в этом движении вся забота его и нежность.
А дорога все стлалась и стлалась по мерзлой седой земле, между сопок, по неохватным равнинам. И груженый голубенький МАЗ с прицепом упрямо полз в мутную даль, забирая все выше, под облака, упавшие на хребты.
Проснулся старик неожиданно, как от испуга. Глаза застил белый свет. Было далеко за полдень. Тяжко ревел мотор. Машину мелко трясло, подергивало от страшных усилий. Иван чуть привалился к баранке расстегнутым ватником. Смотрел вперед, не отпуская ногою педали газа, и словно бы с напряжением слушал, что там творится внутри, под капотом. Сергуня, мотнув головой, стряхнул сон и тоже заглянул в белесое окно. Его поразило то, что он увидел. Земли вокруг не было. Было облако. Оно ползло на них рыхлыми, как туман, клочьями. Бесконечно и быстро летело навстречу. И так же навстречу, только медленно и величественно, надвигалась стена — седая, глухая стена. Облако цеплялось прядями за ее каменистые выступы и таяло, так и не коснувшись окна. А стена надвигалась, словно они хотели в нее упереться фарами, надвигалась и медленно поворачивалась, будто растворялись ворота в царство горного короля. Ошеломленный старик привстал, глянул вниз, в боковое стекло — и душа на нитке повисла.
— Мать честная…
За дверцей кабины зиял провал. Глубоко внизу сквозь лоскуты облаков проступала дорога. Ступенями она спускалась в долину по краю отвесных скал. На узких скалистых карнизах щетиной лепились запорошенные ели и кедры. А Сергуня с Иваном словно парили в стеклянной коробке кабины над этой отчаянной бездной. «На перевал ползем, на Эдиган», — с бьющимся сердцем догадался старик.
Они словно бы возносились над долиной. И для Ивана теперь не существовало ничего, кроме этого многотрудного продвижения к вершине. Старику на высоте не хватало воздуха, не хватало дыханья, в висках постукивало. Вот и еще раз судьба дарила ему такую возможность — одолеть Эдиган. Только не по белкам, мерзлым, непроходимым, не на недужной_крестьянской лошади, как в былые года, а совсем по-иному, по тракту, с комфортом, через правый рукав хребта.
За стеклом гудел ветер высоких просторов. В кабине же стало жарко и словно тесно. Дрожали стрелки приборов, надсадно работал двигатель, и напряженье его передавалось людям, словно они с машиной были теперь одно целое.
— На лошади оно бы ловчей, — заметил старик.
Не отвлекаясь взглядом, Иван усмехнулся. Послушный его руке МАЗ с трудом разворачивался с прицепом на «языке» дороги. Колеса отчаянно рвали покрытие. Из-под скатов летели мерзлые комья земли, щебня, снега. И старик наблюдал, как бесконечно долго, будто во сне, они падают вниз, ударяются о карнизы и, разбиваясь, дробясь, летят пылью в сизом провале. И не оставляла Сергуню назойливая потребность вылезти из машины. Слезть и пойти пешком по этой восходящей дороге. И совсем не со страху, нет. А чтоб не утруждать машину собственной тяжестью, как-то облегчить работу мотора, облегчить ей жизнь. Потребность была нелепая, но порождала неловкость и непокой. А МАЗ цеплялся всеми колесами и с ревом уже выходил напрямую, уже карабкался на новый виток. К боковому стеклу, к лицу старика придвинулась скала, и в расщелинах по камням стал виден — ну просто рукой подать — убогий, присыпанный снегом мох и над ним как щетинка — цепкий, колючий маральник.
Сергуня перевел дух, откинулся к мягкой спинке:
— Насилу выбились. — И с каким-то особым почтением пристально поглядел на Ивана, на его темнеющий профиль на белом фоне плывущих над пропастью облаков.
Понемногу вокруг становилось светлее, ясней. И окрашивалось в розовые тона. Клочки облаков остались внизу, в клубящейся дымке, а наверху проглянули яркие, иссиня-голубые куски морозного неба. И показалась вершина хребта, освещенная с той стороны невидимым солнцем.
— Конец видать, — обрадовался старик. — Это сколько ж еще на подъем?
Иван пятерней устало потянул с головы на лицо беретку. Прямые потные пряди упали ему на виски, заслонив от Сергуни лицо. Достал из пачки губами одну сигаретку, сказал домашним голосом:
— Часа через два будем в Талице… Хотя у нас не загадывают… Спички есть прикурить?
На вершине их ослепило солнцем. Стекла кабины вспыхнули алым так, что старик невольно зажмурил глаза. Иван заглушил мотор, и в неожиданной тишине стал отчетливо слышен посвист ветра — тугой и ровный. Резко щелкнула дверца. Иван вышел, и откуда-то снизу донесся его голос:
— Выходи, разомнись. Мы тут всегда перекур делаем.
Сергуня поплотней нахлобучил шапку и, не сразу найдя ручку дверцы, нащупал ногою подножку, спустился вниз на дорогу. Сразу обдало холодом, резким ветром высокогорья. Но он этого не заметил. Стоял поодаль неподвижно, лицом к солнцу.
Иван обошел машину, постукал ногою в скаты, оглядел груз. Остановился рядом с маленьким стариком — высокий, широкоплечий, в ватнике нараспашку:
— Ну вот и наша Талица. Хороша?
Над хребтом на западе тлела жаровня с солнцем. А внизу в долине, на дне каменной чаши, дымящейся цветным паром, раскинулся городок. Дальним краем он вдавался в расщелину между сопок и там дымил кирпичными красными трубами.
— Рудник там молибденовый. В сторону километров пять. А это вон мост строим.
Сергуня отчетливо видел улицы и перекрестки Талицы, центральную площадь и белую ленту реки, которую перечеркивал, будто игрушечный, новый ажурный мост, и рядом был виден старый. Напряженно, до слез вглядывался старик во все это. Но видение было настолько ново и неожиданно, что ничем не могло напомнить былого. И он, волнуясь и точно не веря глазам, утер выбитые ветром слезы.
Так и стояли они над долиной — старый и молодой, словно соединяя прошлое с будущим.
— А это чего же такое? — Сергуня кивнул в сторону, где на обочине среди кустарника росла молоденькая, в рост человека, колючая сосенка. Она была однобока, гибкие ветви ее качались на жгучем ветру, а на ветвях трепались пестрые ленточки, шнурочки, выцветшие тряпицы, как на елке под Новый год. И снег вокруг был истоптан.
— Это примета такая, алтайская. Эдиган задабривать, — сказал Иван. — Чтоб он удачу принес, чтоб путь был добрым. Многие наши верят. Напарник мой, Тодошев, всегда чего-нибудь да привяжет. А то и еду какую оставит… Ну что? Поехали?
Они уже влезли в кабину и был заведен мотор, когда Сергуня вдруг вскинулся:
— Постой-ка. Постой. — Он шарил по карманам, вытаскивал то платок, то обрывок бечевки. Наконец достал витой кожаный шнур, который всегда брал про запас на охоту: — Вот это впрок будет. Надолго. — Распахнув дверцу, съерзнул с сиденья вниз: — Постой. Я сейчас.
И было видно в открытую дверь, как он спешил к сосне, стараясь ступать в чьи-то переметенные снегом следы.
— На мост я с тобой не поеду, — говорил Сергуня, когда МАЗ, сбавив ход, уже катил по Талице. — Ты меня на главной улице высади. Какая тут главная?
— Вот эта. Советская.
— Во-во. Тут и высади. У меня дело тут есть.
— Я разгружусь, найду Тодошева, и обратно. Часа через два. А ты приходи к столовой. Там нас найдешь, — и Иван стал притормаживать.
Сергуня с рюкзаком на плече шел по Советской улице, без стеснения оглядываясь по сторонам. Порой останавливался на краю тротуара, и тогда его обходили прохожие. Матери катили мимо коляски с детьми, пробегали школьники. У ларька «Пиво — воды» темнела очередь. Не закрывалась дверь булочной, и оттуда доносился запах сдобного хлеба. По дороге, кой-где протаявшей до асфальта, то и дело проезжали машины. Поселок жил обычной, будничной жизнью. Но для Сергуни все было вокруг чужое: и дома, и люди, и запахи. Не такой он представлял себе Талицу, и оттого рождались грусть и растерянность. Он миновал аптеку, здание сберкассы с зарешеченными окнами, потом серый кирпичный дом с продовольственным магазином во весь первый этаж, где за стеклом в витринах пестрели продукты. Шел не спеша, поглядывал в лица прохожим, словно вот-вот надеялся встретить стародавних друзей. Но вокруг спешили люди, все молодые или моложе его, то озабоченные, то шумливые. Вдоль тротуара росли тополя — сероствольные, куце остриженные. И Сергуня подумал, что они тоже ему не ровесники, не свидетели тех событий, что народились они и выросли позже. И выходило, что он здесь самый древний. Но где же, где ж его Талица?.. Неужели и следа не осталось?
На перекрестке остановился. Перед ним была площадь, центральная площадь Талицы. Над сопками остывал малиновый день, и потому строенья сияли розовым, а красный флаг на трехэтажном зданье райисполкома полыхал язычком пламени. У подъезда сновали люди. Стояли «газики», стояла и черная «Волга». И тут же в ряду с машинами Сергуня заметил лошадь, мохноногую рыжую лошадь, впряженную в розвальни. Она, жуя сено, встряхивала головой, и тогда было слышно, как знакомо звякает сбруя. И, глядя на эту крестьянскую лошадь, старик вдруг сердцем понял, что ведь это и есть та самая площадь, та улица и та дорога, по которой когда-то он, разгоряченный боем парнишка, вез в санях труп кудлатого Каплунова. Сани тогда летели мимо чернеющих по сторонам изб прямо к сборне, где только что разместился партизанский штаб, и Сергунька Литяев нахлестывал рыжую лошаденку, чтобы не дать высыпавшим на улицу исстрадавшимся деревенским остановить сани и разодрать бандита на части.