ем кителе что-то вязала. Ответила Гале резко, не отрываясь от дела:
— Ведь ясно сказано! Туда рейсов нет. И билетов нет! Это вам не материк. — Добавила потише — Метет там. Аям вон тоже не принимает.
Блондинка была отделена от зала ожидания застекленной стойкой. В душном, застойном воздухе зала плыл ровный гул, порой нарушаемый плачем ребенка. Пассажиры располагались в креслах, ходили в проходах, дремали на узлах и чемоданах вдоль стен под запотевшими голубыми окнами. И Гале казалось, что все эти люди, в шалях и собачьих унтах, шинелях и ватниках, в торбазах и до блеска затертых полушубках, давно ей знакомы. Знакомы по десяткам прежних ее поездок в командировки, на практику — в Сибирь и на Север. Вспомнила, как не раз и не два, проездом через Москву, останавливались у нее дома вот такие же ее герои, как хлопотала, накрывая на стол, мама. Как в маленькой их квартире сразу непривычно пахло дорогами, свежим ветром, бензином. Когда приезжали двое или трое и не хватало раскладушки, кого-нибудь клали спать на рояль, и всю ночь в темноте тихо и обиженно вздыхали струны…
…В ожидании рейсов день ото дня народ накапливался, нехотя обживался.
По зашарпанному кафелю пола оголтело пробегали дети, матери громко окликали их, в углу два солдатика ели сало и яйца вкрутую, устроив стол на новенькой детской коляске; мужчины шумно играли на чемоданах в карты. И Гале припомнилось где-то читанное: «Загорелый, лобастый, кудлатый спит вповалку на лавках народ. Ты все едешь, страна, куда-то, угомон тебя не берет…» За стеклом стойки, словно в большом аквариуме, словно в ином, райском мире, среди чистоты и зелени, выращенной в горшках, в свете настольных ламп, сидели возле окошек, томясь от безделья, кассирши и пышная блондинка-администратор с кудрявым сооружением на голове. Впрочем, она вязала. Неумело вязала что-то розовое, похожее на берет, изредка отстраняя работу, с пристрастием оглядывала и, шевеля губами, пересчитывала про себя.
— У меня командировка, — сказала ей Галя. — Я из газеты. Я ждать не могу. — Она хотела сунуть под стекло вдвое сложенный листок командировочного удостоверения. — Может быть, все-таки…
— Ничего быть не может. Аэропорт закрыт, — блондинка взглянула с достоинством. — Кто вы такая особенная?.. Командировка, — с удовольствием усмехнулась. — У всех командировка. И все ждут. Сидите и ждите. — Вздохнула — Что за народ? Ведь ясно сказано. — У нее была уверенность власти, хотя и малой и временной, но власти, дающей ощущение превосходства над остальными.
Гале стало жарко, душно. Сняла свою потертую пыжиковую шапку, утерла ею лоб, расстегнула пальто. Все это было так неожиданно. Точно она шла, шла и вдруг наткнулась на эту стойку, уперлась в эту стеклянную стену, и дальше некуда было идти, и ничего нельзя преодолеть, и ничего нельзя сделать. Она опустила портфель к ногам, придвинула его валенком к стенке. Теперь предстояло сидеть здесь в отчаянном ожидании рейса, может, день, может, два, может, три!.. А что бы сделал Лукашин в этом случае? Что сделал бы Трунин или Наталья? Наталья, уверенная и пахнущая духами, с репортером через плечо простучала бы на каблуках прямо в кабинет начальника аэропорта. Лукашин, конечно, отправился бы в горком партии. Во всяком случае, каждый из них как-нибудь улетел бы. Наверно, потому, что от них словно бы исходило ощущение победы, и окружающие это чувствовали. Лично от Гали такого ощущения не исходило, и окружающие это тоже, конечно, чувствовали. Она безнадежно стояла, облокотясь на барьер, придерживая валенками портфель у ног, и сквозь стекло рассеянно наблюдала, как вяжет блондинка в синем кителе. Вязала медленно, неумело. Клубок розовой шерсти, точно пойманный, дергался, прыгал под счетами и, как из клетки, все никак не мог выпрыгнуть. Завитки пышной ее прически фальшиво блестели в электрическом свете, и Галя сообразила, что это парик. На висках и у шеи выбивались на синий форменный воротник жидкие прядки совсем седых, ломких волос. И Гале почему-то вспомнилась мать — у них дома, на кухне, склоненная над вязаньем. Она ей вечно что-то вязала или перевязывала, ловила каждый свободный час, особенно в трудные годы Галиного студенчества, — шарфы, кофты, шапочки — это выходило дешевле. Седая в проборе склоненная голова матери; быстрое мельканье сухих в темных прожилках рук; постукиванье спиц в тишине, точно клекот птички, — все такое дорогое и такое сейчас далекое.
— Вы неправильно вяжете, — сказала Галя. — Здесь надо ряда два-три еще пройти. С накидом. А потом уж спускать.
Блондинка подняла голову. Лицо было усталое, тронутое возрастом, губы небрежно подкрашены.
— Правда? — она удивилась, затеребила вязанье. — А я смотрю, ну что тянет? Что тянет?.. И потом, значит, спускать?
— Потом спускать, — без интереса кивнула Галя.
Блондинка поглядывала то на вязанье, то на Галю, на ее расстроенное лицо. Взгляд ее становился сосредоточенным, мыслящим, и Галя отвернулась. А та, помедлив, вдруг отложила вязанье и протянула руку:
— Дайте-ка мне эту вашу бумажку.
Прочла командировочное удостоверение, покачала головой сочувственно:
— Значит, пишете? — И неожиданно доверительно понизила голос: — Пойдешь, значит, прямо по коридору, потом направо — зеленая дверь. Там Жуков. Начальник отдела грузовых перевозок. Может, чего придумает. Он у нас тоже пишет. Поэт. — И вдруг совершенно по-молодому озорно подмигнула: — Топай. Только не говори, что я послала.
В прокуренной комнате, увешанной графиками, за единственным письменным столом, под портретом Экзюпери, сидел, очевидно, сам Жуков. Худощавый, в темном потертом кителе. Он был раздражен и, видно, замотан делами. Его обыкновенное скуластое мужичье лицо и маленькие белесые глаза выражали крайнее возмущение и даже гнев. Напротив него в красном модненьком пальто и желтой с начесом шапочке стояла юная женщина. Полы пальто не сходились на большом, округло торчащем вперед животе. Рукой она бережно придерживала полы за пуговицы, в другой руке держала сумочку и неудобный тяжелый узел, который оттягивал ей плечо. Серой клетчатой шалью был увязан какой-то квадратный ящик.
— Что вам?! — Жуков мельком взглянул на Галю. Ткнул пальцем на стул возле двери. — Садитесь… А вы идите! Идите! — сердито отмахнулся от женщины.— Я все сказал. Когда рейс будет — объявят по радио. Все.
Но она стояла. Не уходила. Моргала голубыми фарфоровыми глазками.
— Меня муж ждет, — голос был тихий, настойчивый, милое лицо с припухлым ртом портили темные пятна на лбу и скулах. — Я уже четверо суток сижу тут.
— Вот и сидите! У нас есть комната матери и ребенка. Благоустроено все… Хоть вы и не мать пока.
Она покорно вздохнула:
— Я там и сижу. — Она говорила медленно, по-деревенски, напевно растягивая слова: — Главное, не мать. А кто же я?.. Мне вообще нельзя волноваться. А то я родить могу.
Он досадливо дернул перед собой какие-то документы:
— И прекрасно! Прекрасно! Отправим вас в город, в родильный дом!
— А мне надо в Аям. Меня муж ждет, — она упрямо опустила к ногам серый клетчатый узел. В нем что-то протяжно, по-живому вздохнуло, и Галя поняла, что это гармонь или баян.
— Но туда пока рейсов нет! А грузовой борт не приспособлен к перевозке людей! Он почти не отапливается! — лицо его было красно от напряжения.
Но она не моргая все смотрела ему в лицо своими новенькими блестящими голубыми глазами:
— Вы войдите в мое положение. Войдите.
Он отвел взгляд. Отвернулся. Потом подвинул к себе телефон:
— Вы вообще-то откуда?
— Родом? Из Рязанской области… А вообще-то из Тольятти… А летела через Читу.
— Из Тольятти через Читу? Крюк такой?
Она опустила глаза, теребила пуговицу:
— Надо было. Я там два дня прожила.
Он снял трубку:
— И какой дурак вас отпустил? В такую даль и в таком виде? — пальцем стал резко накручивать диск.
— Меня муж вызвал. Скучает. Мы давно с ним не виделись. — Она сняла свою шапочку и показалась Гале совсем девчонкой с прилипшими к голове светлыми волосенками. — К тому же с моей профессией везде можно устроиться.
— Это какая ж такая профессия? — он все накручивал диск.
Она встряхнула шапочку, разгладила желтый ворс:
— Редкая, вот какая. Я на кране работаю. Крановщица.
— Алё! — закричал он. — Алё!.. Это Жуков. Кто у нас сегодня летит на Чукотку рейсом через Аям?.. Кочуро? Слушай. Передай, пусть примет на борт еще один груз… Да не кричи! Не кричи. Скажи, личная просьба. В виде особого исключения, понимаешь, особого… Сколько? Немного… — И поднял взгляд: — Килограмм шестьдесят — семьдесят… Ладно. — И стукнул трубкой.
Она уже стояла — вся в готовности, живо натянув шапку, подхватив серый клетчатый узел, ладонь на животе.
— Найдешь на поле грузовой борт шестнадцать — пятнадцать, — резко говорил Жуков. — На девятой посадочной. Старший пилот Кочуро. Вылет в пять десять. По Москве, разумеется. Ясно?.. Теплое у них там найдется.
Она поспешно кивнула:
— Спасибо. — Глаза ее тихо сияли. — Вы меня прямо выручили, — она всплеснула рукой. — Прямо не знаю даже… — У нее не было слов, и она протянула руку — лодочкой — Тося. Анастасия.
Когда дверь за нею захлопнулась, в комнате стало тихо — свет белого дня за окном, приглушенный гул зала за дверью. И тут Галя почувствовала, что ей пора уходить, что даже и заикаться нечего. Но просто так встать и выйти было неловко. И она сидела подавленно, с ушанкою на коленях, с замотанным вокруг шеи шарфом. Он достал из стола сигареты. Закурил.
— Видали вы таких? — он призывал Галю в сообщники. — И никакой управы. А мать с отцом — убивайся, — махнул рукой. — У меня тоже такая. На Сахалине сейчас, на рыбкомбинате. Ничего. Пускай. Пускай сама хлебнет лиха. А то сейчас привыкли все по-за спинами.
Наконец поглядел на Галю, на гладко причесанную ее голову с колечками на висках, на валенки, портфель у ног:
— А вы по какому вопросу?
Она положила на край стола листок командировки.