Второй достал карту. Стал заносить в бортовой журнал какие-то цифры, услышанные издалека, словно с другой планеты. За стеклом еще мирно плыли навстречу звезды, но в кабине уже поселилась и напряженно вибрировала тревога. И Галя вдруг почувствовала себя лишней, ненужной. Осторожно повернувшись, толкнула тяжелую дверь и вышла в холодное, полутемное, но уже обжитое пространство.
— Ты чего долго?! — сразу обиженно закричала из своего угла Тося, почти невидимая в темном тулупе. — Я жду, жду.
…Нет, до этой ночи Галя и представить себе не могла, как может рушиться мирозданье. Это все надо было пережить… Сперва оно начинает крениться, медленно-медленно. Потом все быстрее и круче. Потом уже словно бы опрокидывается. При этом ты сперва теряешь центр тяжести, даже если лежишь кулем, укутанная в тулуп, потом теряешь точку опоры и начинаешь куда-то сползать, цепляясь при этом за все, что попадается под руку, за ребра мороженой туши, за свой же портфель, за холодный металл дрожащего пола. И в тебе при этом все словно переворачивается, смещается… За обледенелыми стеклами иллюминаторов давно все померкло. Там неслась, гудела кромешная снеговая мгла. Самолет в ней все время кидало и встряхивало. И Галя впервые в жизни чувствовала себя совершенно беспомощной. От ее усилий, ее желания абсолютно ничего не зависело, все было отдано в руки двум совершенно чужим, доселе ей незнакомым людям — пилоту Кочуро и строгому до суровости пареньку Феде. Словно нити двух жизней, ее и Тоси, были теперь в их руках. И все теперь зависело именно от их умения, от их воли. И Галя мысленно взывала к этой воле.
— Ты не забудь мне свой адресок московский дать! — крикнула рядом Тося. — Приеду когда-нибудь, и не признаешь, поди? — она лежала, крепко вцепившись в рукав Галиного тулупа. — Спросишь, где это мы с вами встречались? А я эх, кума, забыла? Помнишь, вместе тряслись-то по-над Чукоткой?
Пол под ними то и дело проваливался, на мгновенье оставляя их в невесомости. И эти жуткие мгновенья невесомости, полной потери опоры пугали до тошноты.
— Умора! — кричала Тося. — И как это в космосе люди еще работают? — В глазах ее Галя прочла какую-то отчаянную бесшабашность. — Ты держись давай. Держись, — показала Гале какую-то рукоятку в стене. Галя схватилась покрепче, уперлась ногами в тушу, которая при каждом крене все наползала, готовая придавить их обеих.
Лампочка под потолком то и дело мигала. Время, казалось, тянется бесконечно медленно, Галя уже потеряла ему счет. Порой тошнило, закладывало уши. И все почему-то казалось, что они в полой железной бочке, которая с грохотом катится куда-то в бездну. Но на руке своей она все время чувствовала маленькую крепкую руку соседки, и это как-то придавало силы. Удерживало в реальности. Ногу ей тушей все-таки придавило. Она ее выдернула и снова уперлась.
— Ты сядь! Сядь! — услышала она упрямый Тосин голос. — Лучше будет! Вроде ровнее пошли. Выкарабкиваемся. Ой, а я один раз у себя в пургу на кране тоже вот так попала. И из кабины вылезти страшно: метет, не видать ничего. И оставаться еще хуже. Вот натерпелась-то! — Привалясь к стенке, Тося тоже держалась одной рукой за поручень над головой, а из тулупа выглядывало красное пальто с несходящимися на большом животе полами. — Я когда в лифтах езжу, — говорила она, — всегда почему-то думаю, как бы не сорвался, не загремел. А что? Ведь оборвется ж когда-нибудь... Но, как говорит мой Толик, главное — не теряться… В последний момент знаешь, что надо? — Она взглянула на побледневшую Галю и озорно подмигнула: — Подпрыгнуть надо повыше. Ясно? Под тобой все в куски — а ты целехонька… Не веришь?..
Галя не выдержала, улыбнулась, приняв шутку:
— Тут скорость падения другая. — Она с трудом села в своем тулупе, сняла шапку, голова кружилась. — И потом, последний момент прозевать можно. — Эта Тося-Анастасия и удивляла, и нравилась ей все больше и больше.
А самолет действительно пошел ровнее, спокойней. Хотя временами еще подрагивал и кренился. Лампочка перестала мигать. Круги иллюминаторов посинели, точно цвет стал набирать силу.
— Скоро уж прилетим небось, — Тося обнажила на запястье золотые часики. — Сколько ж маяться можно… — И вдруг на мгновенье смолкла, произнесла сдавленно: — Ой… больно что-то. — На лице застыло выражение удивления, сама себе не поверила. И вдруг опять резко вскрикнула: — Ой… мамочки!
— Где больно? — Галя сразу поднялась. — Где? — оглядела ее: может, придавило? Но нет, туши и ящики были далеко.
А та вскрикнула снова и снова. Уже громче, протяжнее:
— О-о-ой! — Смотрела на Галю удивленными, испуганно округлившимися глазами: — Еще не легче. Ну ты скажи… Ой-ёй-ёй…
Потом вдруг опустила с поручня руку и, ухватясь обеими за живот, завыла протяжно и неестественно, головой замотала:
— О-о-о… О-о-о…
Пораженная догадкой, Галя стояла перед ней на коленях в смятенье, в испуге, не зная, что делать, что предпринять. Схватила ее жесткую, неподатливую руку. Бормотала, оглядываясь на кабину:
— Подожди, Тося… Тосенька… Потерпи. Сейчас прилетим… Сейчас.
Но та не слышала. Закатив глаза и багровея лицом, стонала громко:
— Ой… Ой…
Галя в растерянности вскочила. Торопясь, оступаясь на тушах, пробралась к кабине. Грохнув кулаком в дверь, распахнула ее. Крикнула в свет и тепло:
— У нее роды!.. У нее, кажется, начались роды!.. — На фоне приборов увидела тотчас же обернувшиеся к ней лица обоих мужчин, сразу изменившиеся, глядящие растерянно и беспомощно. Помолчала. С неожиданной очевидностью поняла, что помощи здесь ждать неоткуда, что предстоит как-то справляться самой. Поняла это и почти помимо собственной воли сказала резковато и даже уверенно:
— Да вы не волнуйтесь… Я это знаю… Не волнуйтесь. Я всё сама… — И, уже закрывая дверь, услышала, как Кочуро сразу же стал вызывать землю:
— Я — «Пчела-8»…
Тося встретила ее слабой улыбкой на побледневшем лице:
— Ой, вроде бы полегчало… Отпустило вроде маленько… И ведь не должно бы вроде. Рано еще. Я уж сто раз считала. Ну, думаю, доеду, а там уж… — она смотрела еще с надеждой, но как-то беспомощно, жалко. Ее шапочка куда-то слетела, и светлые короткие пряди разметались по черной овчине. — Может, всё и пройдет, а?..
Галя опустилась перед ней на колени, взяла в ладони ее потную, горячую руку.
— Знаю, больно, миленькая. Ты потерпи немножко. Всё хорошо будет. Всё хорошо, — торопливо, по-матерински, причитала она, сама не зная, откуда берутся у нее слова. — Всё хорошо будет, всё хорошо.
Но та с неожиданной силой вцепилась ей в руку побелевшими пальцами. Кривя рот, закричала надрывно и жутко. Она вытягивалась, словно ее ломало, трясла головой, хрипела. Завалилась на бок, пытаясь подняться. Но Галя быстро, почти бессознательно, каким-то наитием снова перевернула ее на спину. Стала стаскивать сапоги, что-то снимать, расстегивать: — Сейчас, миленькая, сейчас…
Та безумно хватала ее за руки, цеплялась за тряпки и все кричала, не слыша себя:
— Ой, мамочка-мама-а-а!.. Ой, мамочка-мама-а-а!..
Гале так хотелось как-нибудь оградить, защитить ее от этой боли, от этих страданий, но она понимала, что бессильна, что все происходящее идет по своим законам, которые выше, которые вне людских желаний. Она только повторяла быстро, по-старушечьи, стоя перед ней на коленях:
— Сейчас, миленькая… Сейчас…
Когда отпустило, Тося лежала, как в ознобе, стуча зубами, безжизненно запрокинув серое, словно маска, лицо, изменившееся до неузнаваемости, с покусанными губами. Бессильные руки держала на животе. Дыханье было жарко, прерывисто. Неподвижно смотрела перед собой черными, ничего не видящими глазами, вся обращенная внутрь, на себя, на свое. Галя платком утирала взмокшие лоб, щеки. Прикрывала ее, расхристанную, разметавшуюся, полами тулупа. И сама успокаивалась понемногу.
Но та снова вскидывалась. По-звериному воя, хлопала вокруг себя руками, рвала овчину и все порывалась сесть, поводя безумными, непонимающими глазами. «Нельзя, нельзя вставать…» Галя наваливалась, опрокидывала ее за худые плечи, твердила одно и то же: «Нельзя вставать… Нельзя…» Но та отталкивала ее, хрипела: «Пусти, черт… Пусти…» Вырывалась с дикой, неестественной силой, кривила искаженное мукой лицо. И все рвалась встать, ползти куда-то. Галя уже с трудом сдерживала ее, тяжело дыша и уже сама теряя силы.
Но та вдруг ослабевала, обвисала у нее на руках. Откидывалась вся мокрая, почерневшая, с пеной у губ. И только негромко, как маленькая, хныкала, прикрыв веки: «О-о-о… О-о-о…»
Еле переводя дыханье, машинально уже повторяя: «Сейчас… Потерпи маленько, сейчас…», Галя подтащила свой портфель, достала полотенце, вязаную кофту, облила одеколоном руки. Неожиданно на нее упал яркий свет. В овальном проеме дверей кабины кто-то стоял. «Куртка вот!.. Кочуро велел!» Галя почти с ненавистью замахала рукой, закричала: «Уйдите! Уйдите!» И дверь закрылась. Галя оглянулась и увидела ее при слабом свете — сидящей, с багровым от натуги лицом, опершейся на дрожащие руки. Неподвижные зрачки на набрякшем, мокром от слез лице были черны и страшны. Не мигая она смотрела прямо на нее, словно требуя немедленной помощи, избавления. Галя бросилась:
— Ляг! Ляг сейчас же! — навалилась, прижала.
Закусив воротник тулупа, та глухо выла, стонала. Но уже напрягалась, силилась.
— Ноги!.. Ноги согни! — наконец закричала Галя. — Сейчас родишь! — и, ухватив, с силой согнула в коленях ее горячие голые ноги. — Ну, давай!.. Давай, миленькая!.. Еще немножко!
Та задыхалась от жаркой натуги, хрипела. Лицо было сизо, страшно. Глаза выкатились из орбит.
— Давай!.. Давай! — кричала Галя, уже ничего не слыша, не ощущая себя, сознавая только одно — сейчас это произойдет, сейчас… сейчас…
— Ну, еще… Еще немножко!
Почувствовала, как та неожиданно резко выгнулась. С силой уперлась в нее коленями, и долгий страшный крик слился с шумом мотора.