— Давай, давай, давай! — на одной ноте непрерывно кричала она, пока наконец не почувствовала, как та перестала сопротивляться. Обмякла, словно истаяла. Галя отпустила ее. Прикрыла утихшую, парко горячую, полами пальто. И в совершенном бессилье откинулась, тяжело переводя дух. Перед ней на черной овчине лежало в беспомощной, словно ободранной, наготе маленькое существо со скрюченными подрагивающими ножками и ручками. Потянувшись к нему, Галя торопливо, но с осторожностью стала обтирать его, обертывать сразу промокающим, испятнанным полотенцем. Но тут заметила пуповину, тонкую темную жилу, еще соединявшую его с матерью. На мгновенье замерла, напряженно соображая, вспоминая, что знала. Потянулась к портфелю, вытащила свой перочинный командировочный нож («ничего себе, пригодился!») и, облив одеколоном, быстро ее перерезала. Взяла носовой платок и, помогая зубами, туго перевязала им теплую скользкую пуповину у самого тельца. Потом, сдерживая собственную дрожь и подкативший страх, приподняла за ножки тяжеленькое горячее скользкое тельце и быстро звонко шлепнула. Раз и другой. Раз и другой. «Кажется, так?» И замерла.
Он открыл рот и, наверное, закричал — за гулом мотора не было слышно. Только все открывался круглый крохотный рот и щурились мутные глазки. И Галя счастливо и облегченно засмеялась: «Ну вот. Надо же! Мальчик!.. Мальчик».
Она совсем забыла про Тосю. Споро, старательно кутала, заворачивала его в полотенце, в шерстяную кофту, обертывала шарфом. Наконец крикнула:
— Мальчик!.. Слышишь, у тебя — мальчик!
Та лежала безучастная, нездешняя. Неподвижно глядела сразу выцветшими, белесыми глазами. Но вот спекшиеся губы чуть дрогнули:
— Не урони.
Но Галя не слышала, ласково, заботливо приговаривала:
— Ну вот и все… Вот ты и родился… Видишь, как хорошо.
У него было недовольное, сморщенное, словно бы смятое, личико. Синеватое, со щелками глаз.
— Дай, — почти беззвучно произнесла Тося, протянула слабые руки. — Дай мне его.
— Ему нельзя здесь, Тосенька… Холодно. — Перехватив увесистый сверток на одну руку, Галя второй принялась, как могла, укутывать Тосю. С трудом подтащила, накрыла сверху своим тулупом: — Сейчас… Прилетим уже скоро. Потерпи.
А та все жадно, ревниво смотрела на живой сверток в руках Гали, чуть улыбаясь уголками губ:
— Дай мне его, — старалась выпростать руки. — Дай.
Но Галя, превозмогая слабость, выпрямилась. Неуверенными ногами почувствовала дрожь летящего самолета, и окружающая реальность стала медленно возвращаться к ней.
— Ты лежи, лежи. Я скоро… — и, бережно прижимая к себе ребенка, пошла в кабину.
— «Малиновый»! Я — «Пчела-8», «Пчела-8», — передавал на землю Кочуро. — Да. Все благополучно… Полный порядок… И с матерью… А как вы думали?.. Нет, мальчик. Видать, летчик будет, — на его круглом лице сияла улыбка. Он замолчал, посмотрел на Галю каким-то особым, долгим взглядом, полным уважения, удивления, покачал головой: — Выходит, крестная мать?
Она сидела меж кресел в проходе на перекинутой лямке — с теплым тяжеленьким свертком в руках, еще сама не своя, обессиленная, усталая, не веря в случившееся, в это невероятное, потрясшее ее чудо жизни.
— «Скорая» уже в аэропорту ждет, — серьезно сказал второй пилот Федя.
Повернувшись, он с любопытством разглядывал маленькое, порозовевшее, как после бани, личико. Вот оно сморщилось, скривилось, кругленький рот открылся, и в тепле кабины, в гуле мотора отчетливо услышалось хрипловатое:
— Я-а… Я-а…
И пилот Федя не выдержал, улыбнулся совсем по-мальчишески:
— Ну ты скажи, а?! Впятером прилетаем! Чудно… И как ему теперь место рождения будут записывать?..
За стеклом, в студеной тьме, по-прежнему светили и плыли навстречу звезды. А здесь раздавалось убедительное, упрямое: «Я-a… Я-а…»
— «Малиновый»!.. Слушайте нас!.. — засмеялся Кочуро. — Я — «Пчела-8», — и, сняв наушники, поднес шарик микрофона к маленькому личику.
И, утверждаясь, понеслось, зазвучало все громче и громче над стылой полярной землей: «Я-а… Я-а…»
Рядом в грузовом отсеке была его мать — Тося-Анастасия, ее еще мучили боли, но главное уже свершилось. И все так же стоял возле нее купленный ею баян, увязанный серым деревенским платком, и Галин командировочный портфель с блокнотом и ручкой.
А новый человек лежал у Гали на руках, и она жадно, по-матерински смотрела, как напряженно бьется жизнь тонкой жилкой на его прозрачном виске. И, глядя на эту новую жизнь, она не сознавала еще, что случившееся относилось теперь и к ней самой, к ее будущему, ко всей ее предстоящей жизни, в которой будут мать и Наталья, Лукашин и Витя-Хрюня и еще многие и многое, покуда ей неизвестное. И казалось, что все у нее сбудется, осуществится. И конечно, еще придет время, когда можно будет воистину оценить, что случилось с ней нынче. Оценить, как за краткий срок — в прошлую командировку и вот сейчас — явились ей две великие тайны земли — явление Смерти и явление Жизни.
А самолет между тем быстро снижался. Уже проступили внизу огни поселка. Машина медленно, затяжно опускалась во тьме, словно бы на жаровню, полную мерцающих угольков. А где-то далеко отсюда, на берегу Ледовитого океана, жили будущие Галины герои — охотники Тыныквай, до которых ей еще предстояло добраться.
Рассказы
ХОЗЯИН
В ночном тумане поезд шел медленно, будто на ощупь. Часто останавливался у разъездов, потонувших в белом, подолгу гудел. Звук был глухой, одинокий.
Пассажир из шестого плацкартного никак не мог уснуть. Он лежал одетый поверх одеяла на нижней полке и слушал далекие, тяжкие гудки тепловоза. В сером вагонном сумраке было душно и сонно. Пассажир ерзал, томился, а тут еще за стенкой слышался приглушенный женский шепот:
— …Да не сохни ты, Дуся, не сохни. Ну что ты как мертвая, ты плюнь на него, шатуна…
Пассажир сел, снял с крючка твердый хрустящий плащ и накрылся им с головой, но все равно было слышно:
— Подумаешь, не велика потеря. Вот отойдешь маленько, еще такого себе отхватишь. Вытри глаза-то…
Пассажир поднялся, надел сапоги. Он был мужичок молодой, рослый и крепкий. Стащил сверху новенький дерматиновый чемодан, надел плащ и зеленую шляпу и, оглядев купе — не забыл ли чего, пошел в тамбур.
Он шагал вперед, через весь состав. В вагонах белели простыни, торчали ноги в проходах. В гулких тамбурах обдавало сырым холодом, лязгом сцепки. Во втором вагоне за боковым столиком в тусклом свете плафона парень с девицей завороженно играли в карты. Видать, играли всю ночь. Пассажир прошел было мимо до самых дверей проводницы, торкнулся, постучал — тишина, и обратно. Подошел к парочке, присел на край матраса у кого-то в ногах. Сейчас одному ему было пасмурно, одиноко, являлись мысли о предстоящей встрече. А думать об этом загодя он не хотел, вот и решил в карты перекинуться, время убить.
— Ну что, молодежь, играем?
Ему не ответили.
Он заглянул девушке в карты, оценивая положение:
— Сыграть, что ли, партию? Схожу скоро, Копань, может, слышали?
— Не слышали, — парень недовольно шлепнул картой по столу.
Пассажир подумал и, вытащив папиросы, угостил его:
— Боря, Борис Иванович.
Тот помедлил, но все же взял. А Боря — Борис Иванович заговорил:
— Студенты небось? Правильно. Учиться, как говорится, всегда пригодится. — Чиркнув спичкой, он прикурил, на бритом твердом лице стали видны частые веснушки. Он по-хозяйски собрал битые карты в колоду. — Онегин, Обломов — лишние люди? Как же, как же, знаем, — стал виртуозно тасовать. — Так кто мы будем? — наклонился он к девушке. — Дама «пик» или «треф»?
Та хмыкнула, была она молоденькая, смешливая. Видал он таких по городам, бегают, сверкают коленками. Оглядел ее, прикинул:
— «Треф», пожалуй, — и мановением пальцев выдернул даму «треф». — Пожалте.
Она просияла вся:
— И вальта можете?
Парень безучастно курил, будто и не касалась его эта игра.
А Борис Иванович опять мгновенно:
— Пожалте, любую.
— А я знаю! Знаю! Вы карты загибаете, да?
Но Борис Иванович дальше будто не слышал, ловко сдавал:
— Ну что, молодежь, в подкидного?
Парень уже жалел, что взял у него папиросу. Трепливый мужик оказался. Такие вот часто встречаются в поездах. С любым заговорит, с любым за пять минут в приятелях. И не отвяжешься. Разве что сойдет.
Игра шла споро, бездумно. Карты шлепались одна на другую. Борис Иванович подмигивал, невзначай заглядывал соседке через плечо, был как рыба в воде.
Парень подкинул ему козырную, он не смутился:
— Э-э, брат ты мой, не пугай. Борис Иванович в картишках толк знает, — прикинул, какой бить. — Я, брат, сам человек маленький, а с кем только не играл, — щелкнул ногтем по тузу. — И с начальником дороги приходилось, и с депутатом, — и ударил тузом, «начальником дороги», по козырю. — Их всех использовать надо. Только вовремя. Чего их беречь? — и откинул битые. — Вот вы, молодежь. Все учитесь. А вот знаете, к примеру, кто такой околоточный?
Девушка уже ждала от него шутки, кокетливо плечом повела:
— Жандарм, что ли?
Он так и знал, улыбнулся:
— Эхма! Вам бы все эти, как их? — Покрутил пальцами в воздухе: — Твисты. «Мария-Мария». — И, подкидывая парню карты, одну за другой, стал объяснять, что это — мастер-путеец и без него никакого движения на участке не будет. И что вот он как раз и есть такой мастер.
Парень мрачно, с усмешкой принял:
— Значит, на вашем участке теперь никакого движения?
Девчонка укоризненно глянула. Но Борис Иванович не обиделся, он легкий был человек:
— Свято место пусто не бывает, — и скинул ему последнюю карту.
В коридоре хлопнула дверь, проводница загремела крышкой бачка. И места за окном пошли знакомые, пятый участок вроде бы. Борис Иванович поднялся.
— Ну, мерси за компанию. Подарил бы фотку, да при себе нету.
Девчонка хмыкнула.