Сперва было тихо, только цветы в горшках шуршали листвой. Борис Иванович вслушивался, хотел угадать по шагам — она или мать. И на вопрос: «Кто там?» — решил пошутить: «Гостей принимаете?» Но почему-то было тихо. Наконец внутри глухо стукнула дверь, кто-то твердо и незнакомо зашагал по сеням. Борис Иванович даже отступил в волненье. Но тут стукнула щеколда, и дверь беззвучно растворилась.
Перед ним в темном проеме стояла Сима. Бледная в предутреннем свете, как восковая, гладко зачесана, в платье — будто не ночь ей.
— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал Борис Иванович бодро. — Принимай, — и улыбнулся.
У нее и бровь не дрогнула. Тихо, без удивления посторонилась. И он шагнул через порог. За его спиной она притворила дверь и все никак не могла закрыть щеколду, не попадала в проем… Он уверенно шел в темноте сеней, вытянул руку вперед, навстречу двери. Забытые запахи кадок, дорожного инструмента, полынных веников приятно охватили его. Вот коснулся клеенчатой старой обивки, привычно нашарил ручку — все ту же чугунную, круглую, толкнул глухую дверь и по-хозяйски ступил в дом.
Едкий дух краски, олифы ударил в лицо. Борис Иванович еле устоял на досочке у порога — весь пол был выкрашен. И по пустой комнате крест-накрест тянулись узкие дощатые мостки. От двери — к столу, к печи, к кровати, дивану. Доски были свежие, совсем белые. Та-ак. Борис Иванович постоял, не зная, куда деть чемодан. Потом, не выпуская его из рук, снял плащ, повесил на гвоздь в косяке и шляпу повесил. Пригладил волосы. А Сима не появлялась, замешкалась в сенях, чем-то гремела. А не ко времени — муж ведь вернулся. И матери не было видно, и сына. Только с печки из-за занавески свешивалось пестрое одеяло. Борис Иванович кашлянул и, неловко балансируя, прошел по досочке к столу, сел на единственный табурет, тоже на что-то поставленный. Положил чемодан на колени.
Вокруг все было не так, как он помнил, как ожидал. Вокруг неуютно было и голо, как в казарме, — голые стены, голая лампа под потолком, табуреты на койке вверх ножками. Ни штор, ни рамок, ни зеркала. И этот едкий запах! Да-а. Борис Иванович расстроился.
В сенях раздались шаги, опять чужие, тяжелые. Вошла Сима с ведром, ногой прихлопнула дверь. Она была в кирзовых солдатских сапогах. В сенях он их не заметил. Зажгла электричество, простучала по доскам к печи. Пол при свете стал ярко-рыжим, и будто сильнее запахло.
— Ну, здравствуй, Серафима, — сказал еще раз Борис Иванович, оглядывая ее.
Сейчас бы ему встать, подойти. Но табурет двигать нельзя и подойти не так просто.
— Здравствуйте, Борис Иванович, — сказала она вежливым, бесцветным голосом, хлопоча у печи.
Уважение это ему понравилось. Он боялся упреков, слез, ну а радости сразу, понятно, быть не может. Стесненье, еще и обида, конечно. Надо повременить маленько, потом подарки достать. Хотя, в общем, жена могла бы быть потеплее. Не сосед ведь зашел с обхода чайком погреться. Хозяин вернулся.
— Не ждала небось, а? — усмехнулся он.
— Да где уж ждать? — Она включила электроплитку, плеснула в миску масла, поставила что-то разогревать.
Борис Иванович помолчал, не торопился с расспросами. Разглядывал ее помаленьку.
Она была, как прежде, — маленькая, незавидная, и платье будто то же. И руки мелькали так же быстро-быстро. Только голос стал глухой, словно мертвый. И поступь твердая, широкая, как у солдатки. Это ему не понравилось. Она чистила картошку, переступая по листу жести, прибитому у поддувала, и лист жестко и сухо потрескивал. А бывало, ходила неслышно, мелко, как плавала.
— Вот ведь как вы попали-то, — заговорила она спокойно, не отрываясь от дела. — С окон все посдирала, с комода, с коек. Все в стирке, все вверх ногами.
— Ничего-ничего, — ободрил он.
Он сидел с чемоданом на коленях, очень неловко, как на вокзале.
— А что, приемничек-то работает? — На голом комоде стоял знакомый ящик «Рекорда».
— А кто его знает? — она ссыпала очистки в ведро. — Мишка крутил чего-то. Любит он эту технику. Может, перекрутил, а может, работает.
Борис Иванович промолчал.
— А где же он? — и покосился на лежанку. Жесть под сапогами хрустнула. Сима вытирала плиту.
— На чердаке спит. Тут воздух дурной. Да и вообще он все лето на вышке, — голос был тихий, без выражения.
И Борис Иванович не выдержал, велел ей строго:
— Так шумни-ка его! Скажи — отец приехал.
Она прикрыла кастрюлю и вышла в сени. Через обитую дверь он услышал, как она позвала негромко:
— Миш, а Миш. Спустись-ка. Отец приехал.
Борис Иванович положил чемодан на стол, расстегнул блестящие замки и, довольный, стал ждать. Услышал, как в сенях хлопнула крышка погреба, видно, опять Серафима полезла за чем-то. А сын все не шел. Каким-то он стал? Два с лишним года прошло. Небось уже в школу пошел? Пожалуй, пошел…
Дверь приоткрылась, и, щурясь от электричества, вошел сонный мальчик в майке. Он был острижен наголо, и голова его с узким личиком в частых веснушках, с пятнышками глаз напомнила пестрое лесное яичко. Он стоял босиком у двери, не поднимая глаз… Да-а. Совсем другой стал мальчишка, вытянулся. И не понять теперь, в кого. В мать ли, в него ли? Раньше в него был.
— Ну, здравствуй, Михаил! — сказал торжественно Борис Иванович. — Здравствуй, герой! — Сейчас бы им сойтись, обняться по-мужски, но этот чертов пол…
— Здрасьте, — потупился мальчик.
— Ну, как учеба? Оценки как? В школу ходишь?
Мальчик переступил босыми ногами:
— Не-а.
— Это как так? — опешил Борис Иванович.
Мальчик сказал тихо:
— А мы на каникулах.
— А-а-а, — догадался Борис Иванович. — Верно, верно. Каникулы.
Дальше он не знал, о чем говорить. Пригладил волосы. А надо бы именно сейчас как-то потеплее, помягче быть. «Может, подарки отдать?» — решал он. Но подарки хотелось доставать при Симе, при матери — как-то торжественно. А та что-то не появлялась.
Борис Иванович только щелкал замком.
— На велосипеде катаешься?
— Катаюсь, — мальчик не смел поднять глаз, смотрел в угол.
— Ну а если сломается?
— Чиню. Он же старый.
В сенях опять что-то стукнуло.
— Ну а вообще как? — повертел рукой Борис Иванович. — Матери помогаешь?
И тут мальчик поднял голову, и Борис Иванович встретил неожиданно взрослый, насмешливый взгляд. И сразу сделалось как-то не по себе. Неловко стало вот так, один на один с этим незнакомым маленьким человеком. Сейчас бы встать, пройтись независимо, а тут сиди, как жук на иголке, гляди на него, придумывай говорить чего-то. И Серафима запропастилась.
Борис Иванович молчал, тишина становилась гнетущей. Вдруг зашипело, затрещало что-то на плитке, Борис Иванович сказал раздраженно:
— Ладно, иди спать. Утром поговорим.
И тот тихонько вышел, как и не было. Только в душе у Бориса Ивановича будто заноза осталась.
А на плите клокотало, шипело, сладко запахло тушеным. Сима пришла с капустой в мисочке, протопала к печке, пошебаршила там, позвякала ложкой и с полными руками, как официантка, подошла к Борису Ивановичу, да так близко, что платьем задела. Локтем отодвинула чемодан, не торопясь стала расставлять перед ним угощенье: горячее мясо с картошкой, капусту. И Борису Ивановичу стало теплей и уютней.
— Вот только выпить нечего, — огорченно вздыхала она. — Рассветет, Мишку пошлю на станцию. Магазин в восемь открывается.
— Да ладно, чего там, — он взялся за вилку и решил: вот поест и сразу отдаст подарки. Пора.
— Ну, как жилось-былось? Рассказывай. — Он ел с аппетитом, обжигаясь, дуя в тарелку: ничего себе — вкусно, не хуже прежнего приготовлено, мастерица она была глухаря или маралятину готовить.
— Это вы поездили, мир поглядели, а у нас чего нового? — Она глянула от печи на его широкую, склоненную к столу спину и отвернулась, жесть хрустнула под ногами. — Краску вон выдали, велели постройки обновить, ревизия скоро будет. Ну, осталось маленько — пол покрыла. Липнет еще, к утру должен просохнуть.
Борис Иванович жевал мясо с горячей картошкой, и капустка была — ничего, хорошо уквасилась.
— А на станции что?
Она наливала воду в чайник:
— Карпова сняли за аварию.
Он так и замер с открытым ртом.
— …Товарняк на пятый путь под обгон ставил, а там дрезина…
— Ну, и что?
— Ничего, обошлось. Сцепщик руку сломал, когда спрыгивал. — Она опять подошла, поставила колотый сахар в блюдце. — Дрезину списали, а Карпова — по собственному желанию. — Она смела крошки в ладонь. — Этот не пропадет, в Дорстрое теперь прорабом. На два дома живет. Семья на станции, а сам в вагончиках на седьмом километре — дорогу на прииск ведут. — Она усмехнулась. — Зато колесные получает. Кур под вагоном держит. Курятник устроил, яички свежие пьет по утрам.
— Та-ак, — дальше Борис Иванович слушал уже плохо, машинально ковырял вилкой. — Та-ак. А на моем месте кто же?
— Голиков, — и пошла прочь.
— Женька? — поразился Борис Иванович и тарелку в сторону. — Так он ведь шпана, сопляк. Он ведь шофером был, потом вагонщиком, буксы смазывал!
— Что ж, — пожала она плечами. — Заочные кончил. Нынче дом поставил, пятистенку.
— «Зао-очные»! — распалялся Борис Иванович. — Ишь охотник выискался. Помню, за мной все охотился. Все за браконьерство сцапать хотел. Да не вышло.
— Он и теперь заказники проверяет. Общественный контролер.
— Так, значит, он теперь мастером, — задумался Борис Иванович.
Сима поднялась на печь, стала стаскивать из-за занавески подушки и одеяла:
— Ребенок уже у него. Жену в Абакане взял. Ничего вроде, ладная.
«Та-ак, так, — думал Борис Иванович и понимал, что все у него пока выходит не так, все не так. — Карпов сгорел, значит, это козырь битый. Кто же еще остался на станции? Завгар? А на что ему завгар? Что он может?.. О-о-о! Папикян. Ревизор Папикян есть еще в запасе. Тоже туз приличный. Правда, он в Абакане, в управлении, но за делом и в Абакан махнуть можно… Ничего, он еще скажет этому Голикову «извини-подвинься»…