…Борис Иванович спускался вниз по склону, к светлой дороге. Вот она уже проглянула между стволами. Вот кусты расступились, и он вышел к высокой насыпи полотна. Оглянулся. И сердце оборвалось: вдали, от станции, кто-то ехал на велосипеде. Он быстро отступил в кусты: неужели слышали выстрелы? Пригляделся. И вдруг понял: это же Мишка! Сын его!
Мальчик ехал, просунув босую ногу под рамой большого старого велосипеда, и привставал при каждом нажиме. Сетка с консервами, поллитрой и сигаретами тяжело покачивалась у него на руле. Он торопился, без передышки гнал седьмой километр, а сам всей душой своей был уже там, дома, с отцом. Колеса в мягкой пыли проворачивались с трудом, оставляя косичку следа. Мальчик напряженно переваливался на педалях. Веснушчатое личико его покраснело и взмокло. Он проехал совсем близко от кустов, где стоял отец, и тот услышал его частое детское дыхание.
Велосипед уже скрылся вдали, а Борис Иванович все стоял, пораженный встречей, среди шумного леса. Потом вышел на солнце, закинул ружье на плечо, закурил и пошел по мягкой теплой дороге вслед за мальчиком на велосипеде.
ЕВРАЗИЯ
Светлой памяти В. М. Шукшина
На Пушкинской площади на мокрой от капели стене он увидел наконец вывеску: «Переписка на машинке, 4 этаж, кв. 8, Корнеева Н. В., вход со двора». Под низкой аркой прошел во двор-колодец, полный детского гама и талого снега.
Постоял в воротах, оглядывая двери подъездов, спросил ребят, с пыхтеньем гоняющих шайбу:
— Квартира восемь — это в какую дверь?
— Первое парадное, — даже не повернувшись, сказал один и ударил по воде клюшкой.
Он быстро поднимался по пологим, некогда белым ступеням большого глухого подъезда. Высокие окна на площадках между этажами были пыльны, пахло кошками. Эти старые дома ему не нравились. Не такими он представлял себе дома в Москве, да еще в самом центре. Он шел, перехватывая чемоданчик из руки в руку, и боялся, уже в который раз, услышать с порога: «Нет, нет, молодой человек. У меня свои клиенты и много работы. Я посторонним сейчас не пишу. Пойдите на Тверской. Может быть, там…» А на Тверском через цепочку сказали: «Нет, что вы, голубчик, — «сегодня»! Я так загружена… Торопитесь? Ну, нынче все торопятся. Век такой!»
На косяке двери номер восемь было несколько кнопок разного цвета. Можно было звонить: Шаровой — один раз, Гольбергам — два, Скориным — три. Была и отдельная кнопка — «Только Мискину». Судя по всему, Корнеева здесь вовсе не проживала. Для верности он решил еще раз прочесть список, но услышал:
— Вы к кому?
Снизу поднималась женщина в берете, в черном пальто, с полной сумкой продуктов.
— Мне к Корнеевой.
Она остановилась на ступеньке, увидела его лохматый треух, пальто, ботинки на меху:
— А вы, извините, кто?
— Шульгин, — просто сказал он. — Я насчет переписки.
— А-а, — она сразу без интереса поднялась к двери. — Я все хочу снять эту доску. Там, правда, болты, — она торопливо рылась в сумочке. — Видите ли, ее нет.
Он огорчился:
— А вы не подскажете, где мне еще…
— Не знаю, не знаю, — она наконец нашла ключи, звякнув, стала отпирать английский замок.
Он поднял чемоданчик, больше ждать было нечего.
— Видите ли, — сказала опять женщина. Она нервничала, никак не могла отпереть замок. — Видите ли, она умерла. В январе умерла.
Он не знал, что сказать на это, постоял и все же шагнул к ступеням.
Вдруг женщина оглянулась:
— А вы ее знали? Она вам печатала?
— Да нет, — пожал он плечами. — Просто мне посоветовали: мол, она может.
— О-о, — женщина горько вздохнула. — Она все могла, все. Ах, этот проклятый ключ…
Ему стало неловко.
— Давайте я, что ли, — предложил он.
Она протянула ключи на колечке:
— Пожалуйста, вот этот желтенький, а то каждый раз мучаюсь.
Он оглядел его и почти без усилий выпрямил ножку.
— Все, порядок.
— Все? Не может быть. — Но замок щелкнул, и дверь открылась. — Вот спасибо.
— Да чего там, — буркнул он и заспешил вниз.
Он шел по стертым ступеням и не знал, куда же теперь идти. Должна же быть в Москве хоть какая-нибудь контора по переписке. Не может же человек вот так, целый день, бегать в поисках, когда у него в Москве столько дел и всего одни сутки. Он не дошел до третьего этажа, когда над ним гулко раздалось:
— Послушайте, молодой человек, — женщина перегнулась через перила, — я вам советую на Тверской сходить.
— Я уже был, — он глянул вверх. — Я все исходил. — Ему все же стало теплее от такого внимания.
— И куда же вы теперь?
Он улыбнулся:
— Да не знаю. Где наша не пропадала!
— Скажите, а много там у вас?
— Чего? — не понял он.
— Ну, текста? Перепечатки?
— Да чего ж много? Тетрадка.
— Ну, поднимитесь, — велела она и скрылась.
Кажется, ему везло! Он взлетел на четвертый и шагнул в открытую дверь.
В темном коридоре пахло луком, пылью и старой обувью.
— Проходите, пожалуйста, — услышал он издали ее мягкий голос. — Моя лампочка вчера перегорела.
Он наткнулся на что-то твердое.
— Идите сюда, — звала она из темноты. — Сюда, на звук голоса. Сейчас я дверь открою.
В глубине возник неясный свет, и он пошел прямо туда.
У него зарябило в глазах, потому что высоченная комната была заставлена и завешана множеством всяких безделиц — картин в золоченых рамах, пестрых тарелок, стекляшек и ваз на рояле, буфете, столе.
«И для чего человеку столько ненужных вещей?» — думал он. Но среди всего этого, над столом, он увидел карту. Два земных полушария, как будто два синих глаза, серьезно глядели в комнату.
— Присаживайтесь. — Она ушла куда-то за шкаф. — Вам жарко, наверно, в такой теплой шапке.
Он промолчал.
— Я, правда, не машинистка, — говорила она за шкафом, — но все-таки покажите мне рукопись, — и появилась оттуда совершенно неузнаваемая, совсем еще молодая, наверно его ровесница, в белой блузке, с темным пучком волос, чем-то похожая на его первую школьную учительницу. — Что же это вы на полу? — она смотрела, как он копается в чемодане. — Вот вам стул.
Он хотел пройти, но побоялся задеть что-нибудь.
— Да нет, не стоит, — и протянул тетрадку.
Она подошла, легко двигаясь между мебелью.
— Если б я знал, что в Москве так трудно, мне б у себя в конторе перепечатали.
— Это где, у себя? — она открыла тетрадь.
— Акташ, на Алтае. Может, слышали?
Ей не хотелось его обижать:
— Как будто бы… по радио.
— Во-во! В прошлый месяц передавали. Мы обязательство взяли.
— И почерк у вас разборчивый.
— Вот и я говорю, разборчивый. А они: нет да нет.
— И текст не технический.
— Не технический, — он ревниво следил за выражением ее лица. — В общем… это стихи, — и покраснел.
Но она не засмеялась и даже не усмехнулась, пригладила волосы и, встретив его тревожный взгляд, серьезно сказала:
— Ну и отлично. Оставляйте. И заходите через день. Вам в трех экземплярах?
— Как через день? — не понял он. — Мне нужно сегодня.
— Ну что вы, голубчик, — она сразу стала похожа на ту, с Тверского. — Это же нереально, — стала выкладывать из сумки хлеб, сырок, бутылку молока. — Тут страниц сорок, а я не машинистка. Я просто хотела…
— Дайте, — он быстро шагнул вперед. — Дайте сюда, — и взял тетрадь со стола. — А я думал, вы правда… — он раскрыл чемодан.
— И нечего горячиться, — она отставила сумку. — Вам даже за день никто…
— Ничего, обойдусь, — пыхтя, он засовывал тетрадь.
— Но у вас же безвыходное положение.
Он увидел, как ее ноги на каблучках подошли и встали рядом.
— Ничего, — бубнил он, — ничего, где наша не пропадала…
— Ну, подождите, — она протянула руку. — Я попробую. У меня завтра нет уроков. Быстро не обещаю, а часам к девяти вечера позвоните.
Он вздохнул, сидя на корточках, поглядел на нее снизу вверх, на такую чистенькую, беленькую.
— Вот вам мой номер, — у рояля она склонилась над листком. — Я ведь только из-за мамы. Она бы взялась. Она всегда всех выручала.
Он шел за ней по коридору. Сейчас тут было светлей. Под потолком теплилась лампочка. В простенке между вешалками кто-то, уткнувшись в стену, разговаривал по телефону.
Открыв дверь, она пропустила его на лестницу:
— Позвоните — спросите Женю, — и улыбнулась. — А вам в такой шапке не жарко?
— Вы тетрадь не потеряйте, — предупредил он.
Она засмеялась и захлопнула дверь. А смех остался, понесся по этажам. «Далась ей эта шапка. Шапка как шапка, вполне нормальная, из сурка. Еле достал в Барнауле».
Он шагал по широкой весенней улице к телеграфу, мимо Юрия Долгорукого. Где-то на Алтае лежали снега, а тут асфальт был почти сухой и у деревьев под решетками блестели лужи. Сколько раз, работая в Акташе, да, пожалуй, и раньше, учась в Томске, а скорее, еще раньше — мальчишкой в алтайской деревне Сетовке, он мечтал побывать в Москве. Читал о ней, знал, видел. Слышал разное. А вот чтобы самому, своими глазами и своими ногами!.. На площади у памятника копошились сизые сытые голуби. Запросто садились основателю Москвы на плечо. А на Алтае голуби дикие и больше белые. Сядет пара таких на свежую пахоту — заглядишься.
Вокруг Моссовета поднимались дома-громадины. Он с радостью узнавал их. Вот это дома так дома. Вот эти были ему по душе. И кто, интересно, живет в них? Вон шторы висят, форточка открыта. Наверно, очень заслуженные люди. Министры или, может, их замы, зайдет он к ним, познакомится, потолкует за чаем о делах, о жизни. И они будут с интересом слушать инженера с периферии. Как у них в Акташе, входи в любой дом, только рады будут. Но от этой нелепой мысли ему стало совсем грустно. Все здесь, в Москве, ему было пока чужим, холодным, к нему непричастным. Он-то Москву любил, а она его — нет. И это ему было очень обидно. Она даже не знала, что существует такой Вася Шульгин, с Алтая, что ходит по ее тротуарам и имеет к столице свои претензии. А претензии у него уже были. В редакции не взяли стихи. Даже читать не стали, сказали: обязательно на машинке. Музей Маяковского был закрыт. И самое главное, в министерстве ему отказали в новых буровых станках высокой производительности.