— Здравствуйте.
По ту сторону пути, в полутьме, разглядела человека с чемоданчиком, невысокого такого, чудного, наверно, оттого, что в обнимку с огромной дыней.
— Здравствуйте, — вежливо повторил он, подходя.
— Здрасьте, — сказала она небрежно и подумала: «Вот чудик-то. С поезда, что ли, прыгнул с дыней-то?» — и пошла к будке, покачивая фонарем.
И вдруг оглянулась: «Не солдат ли? Или почудилось?» Он шел следом и был действительно в солдатской выгоревшей форме, в пилотке, и голос был мягкий:
— Встречаете или провожаете?
Валька пожала голыми плечами:
— А у нас профессия такая, встречать-провожать.
Подошли к будке, и здесь, при свете, поставив фонарь на ступеньку, она мельком оглядела его: кирзовые пыльные сапоги с широкими голенищами, светлая, выношенная пилотка на глаза. Усмехнулась: «Хоть для порядку бы набочок сдвинул». А лицо его в темноте было бледное и какое-то мило-вежливое, совсем не подходящее к этой форме.
Они еще ничего не успели сказать, как вышла Зюзина:
— Ой, ба-а-тюшки! Это что ж, демобилизованный? С товарняка, что ли?
— Да что вы! — он смутился даже. — Я вон там, на взгорье, сидел, — кивнул в темноту. — Вашу песню слушал. Красивая песня.
— А это что ж за фрукт такой? — перебила Зюзина. — Совсем зеленый, однако.
— Нет, это сорт такой. Знаете, я у вас спросить хотел…
— А за спрос деньги берут, — засмеялась Зюзина и понесла фонарь в будку.
Он поставил чемоданчик, перехватив дыню, полез в карман.
Валька испугалась даже:
— Да она шутит, какие тут деньги.
Он улыбнулся, достав платок, вытер усталое лицо:
— Да я понимаю, что́ вы.
А она устыдилась и рассердилась на себя, уселась на ступеньку «Чешскую кухню» читать. Сверкнула яркая глянцевая обложка.
— Я только спросить хотел, когда поезд на Абакан?
Зюзина сказала из будки:
— Уже был, милок. В двенадцать десять. Стоянка была две минуты. Опоздал, что ль?
— Да нет, я о товарном спрашиваю, — он перехватил тяжелую, неловкую дыню из руки в руку. — Возможно, вскоре пойдет какой-то?
Зюзина вышла на крыльцо и уже с любопытством разглядывала его.
— Поизжился, что ль? Ты чей будешь-то? Или в гости к кому приезжал?
Валька замерла над книгой.
Он посмотрел в темноту:
— В гости. — И сразу: — Так вы не знаете?
У Зюзиной заварка на плите побежала, она кинулась в будку.
Валька буркнула в книжку:
— Да будет. Утром будет. В пять ноль-ноль. Вон на седьмом пути, с лесом.
Он за чемоданом нагнулся:
— Ну, спасибо.
Но выглянула Зюзина, всполошилась:
— Да господи! Погоди ты, посиди! Чего ты в темень-то? Сколько часов еще ждать, — уж больно разбирало ее любопытство.
А он вроде даже обрадовался. Сразу чемоданчик на попа поставил, довольный уселся в квадрате света, напротив женщин, с дыней в руках, как с младенцем:
— Спойте еще что-нибудь. Я люблю слушать.
Зюзина головой мотнула:
— Да вон она все не тянет.
А Валька спросила, не подняв головы:
— Чай-то пить будем?
— Заварка готова. За водой бы на водокачку надо.
Но Валька не двинулась. А Зюзина, скрестив руки на груди, спросила его:
— Так ты к кому все ж таки? Я ведь, мил, всех тут знаю. Всех до единого.
Он подумал и вдруг с надеждой поднял глаза:
— И учителей в школе знаете?
Она обрадовалась:
— Да как же, мил! У меня даже квартирует одна новенькая. Я их всех наперечет знаю. Всем крою́. Все ко мне бегают.
Он смотрел напряженно:
— Какая новенькая?
Она смекнула, досказала быстро:
— Молоденькая такая, по химии, Вер Пална. А что?
Взгляд его сразу потух:
— Не она, — помолчал невесело. — Вообще-то, я уже был в школе. Уезжать уж пора.
Зюзина головой закачала:
— Ай-яй-яй. Значит, адресок неверный дала? Ну, и де-е-е-вка.
Он молчал.
— Ты гляди-ка, — обернулась Зюзина к Вальке. — Обманула. А он прикатил. Ну что за девки пошли? А сейчас-то ты издалека? Где служил-то?
— В Чимкенте, в Средней Азии, — он опять достал платок, вытер лицо — волновался, что ли.
А Зюзина все головой качала, обдумывала этакий факт:
— Ай-яй-яй. — Потом спохватилась: — Чай-то, чай поставить? Сейчас я водички налью мигом. — На Вальку глянула: — Молодых-то не заставишь, — и, прихватив чайник, поплыла куда-то во тьму, к водокачке, в черной своей шинели.
Они остались вдвоем. Валька сидела, уткнувшись в книгу, — читала. Видно, очень занятная была эта книга, и вовсе ее не интересовали его дела и его присутствие. Но ему молчать уже было невмочь, и потому он, похлопав дыню по тугому боку, тихо сказал то ли ей, то ли вообще:
— Она раньше в Канске работала, педагогом. Пенье преподавала (у Вальки руки застыли над страницей). Мы с ней год переписывались. Даже больше. Год и два месяца.
Валька замерла вся, застыла.
Слышалось, как где-то поодаль льется поток воды. Он поглядел на Вальку внимательней, пожалел ее — в светлой майке, маленькую, сухую, с твердыми ключицами:
— Вам, должно быть, холодно в майке?
Она промолчала. Он сам ответил:
— Вообще-то, я слышал, здесь климат такой, дни жаркие, ночи холодные, как у нас в Чимкенте. Это она мне писала.
Валька резко захлопнула книгу, встала:
— Ты что, так и будешь сидеть тут до пяти?
Он чуть растерялся от ее низкого, грубого голоса:
— Да я… собственно…
— Пойдем, — твердо велела она. — Вставай и пойдем, — тряхнула своими кудрями и зашагала по шлаку, в сторону товарняков на запасных путях.
Он помедлил, но все же поднялся и, прихватив вещи, послушно двинулся следом.
А издали, из темноты, с усмешкой глядела им вслед Зюзина с чайником. Потом, не отрывая взгляда, стала пить холодную воду прямо из носика.
Одинаково стуча по шпалам ботинками и сапогами, перешагивая рельсы и пятна мазута, пролезая под составами, они вышли в тупик, к депо, где в стороне темнела сцепка жилых вагончиков.
Молча шагали в густой тени, вдоль спящих теплушек с метелками антенн на крышах. На стенках тускло блестели тазы, цинковые корыта.
Валька остановилась у одной из приставных лесенок:
— Прибыли. — От стенки тянулась веревка с бельем к соседней теплушке.
Она поднялась, толкнула незапертую дверь, предупредила негромко:
— Второй ступеньки нету, — и скрылась.
Он помедлил, перехватил дыню и шагнул вверх.
В темном тамбуре долго не мог повернуться, найти дверь. Наконец толкнул коленом.
В ярко освещенной кухоньке из-за плакатов не было видно стен: «Ваш выигрыш — время», «Переходя пути…», «За 30 копеек ты можешь…».
Скинув башмаки, Валька стояла посредине этой пестроты под голой электрической лампочкой, неожиданно иная, какая-то смущенная, тихая. Не знала, куда девать руки. Темные, в трещинах, руки.
— Вот так я и живу, — почему-то волнуясь, оглядела собственные стены. — С подружкой. А в той половине — спим, — кивнула на пеструю занавеску. — Она в отпуску сейчас. К матери в деревню поехала.
Он стоял в дверях:
— Да я, собственно… не думал как-то…
Она помолчала и вдруг взъерошила волосы пальцами, словно стряхивая растерянность:
— Голодный небось? — и захлопотала скорей. В стол полезла, загремела посудой, точно этого и ждала. Потом хлопнула ладошкой по клеенке: — Ты садись давай, садись. У нас тут все запросто.
Он поставил у дверей чемоданчик, рядом опустил дыню, она ему все руки отмотала. Потом пилоточку повесил на косяк — все никак не вешалась. Гимнастерку одернул.
— Садись давай! — Валька вынимала из стола колбасу в газете, холодную круглую картошку, хлеб в пластмассовой вазе, усмехнулась: — Посуды вот нету, тарелка да блюдце. Мы тут все в столовой питаемся, кроме семейных, — она радостно суетилась.
Он присел на табурет:
— Вы не беспокойтесь, я не голоден, я сегодня обедал на станции.
А она уже выставила все на стол и опять не знала, что же делать, — молча присела напротив него по ту сторону стола. Клеенку разгладила аккуратненько:
— Ну ешь давай, ешь. Колбасу бери, хлеб.
Но он не брал. Ему неловко было сидеть, ноги некуда было девать, колени в стол упирались, да и вообще было как-то неловко и за нее, и за себя.
Она вдруг вскочила:
— Ой, давай, что ли, картошку подогрею, — и в угол, к плитке, резать принялась, быстро-быстро орудуя руками. Не оглядываясь, спросила: — Ты прямо из армии или как?
— Да, прямо из части. Дома еще не был.
Она отложила нож и, неслышно ступая, ушла за цветастую шторку в другую половину теплушки. А он один на один остался с плакатами. На него строго глядели крестьяне, женщины, дети, похожие друг на друга как две капли воды и мудрые, которые регулярно сберегали, страховали и выигрывали.
Но вот явилась Валька и поставила перед ним полбутылки ликера, темного кофейного ликера.
Он совсем растерялся:
— Да что вы, я не пью. Уж и забыл за эти два года.
— Ерунда. За встречу не вредно. Это я подружку в отпуск провожала, так осталось вот, — она достала два граненых стакана. На свет глянула, пошла мыть к рукомойнику. — Тут в сельпо нет ничего порядочного, шампанское да ликер. Теперь, может, к празднику забросят. Тут не в Канске, мы в Канске стояли… — и осеклась.
Он голову вскинул:
— Вы в Канске бывали?!
Она подошла, села, стала наливать в стаканы поровну:
— Была я в Канске.
Он взволновался:
— А из школы там никого не знали, из учителей?
Она опустила под стол пустую бутылку:
— Нет, не знала. — Она старалась не смотреть на него, твердым кулаком подперла щеку, подняла стакан: — Мы с этими же вагончиками там стояли. Шпалы ворочали. Вот так, — усмехнулась. — Ну, выпьем, что ли?
Он вздохнул огорченно:
— Выпьем.
Был он какой-то тихий, нездешний.
Она стукнула своим стаканом о его:
— Люблю чокаться.
На плитке уже шипела, потрескивала картошка. Он с аппетитом ел колбасу, говорил оживленно, негромко: