Далеко ли до Чукотки? — страница 47 из 57

— Вы знаете, мы заочно с ней познакомились. Она к нам в часть письмо прислала, в многотиражку «За доблесть». Про песню там одну написала свое мнение. Я сам чертежник, а в армии в многотиражке служил. Ну, получил первый. Подумал, подумал и ответил. И знаете, — он счастливо улыбнулся, — такая оказалась подкованная… такая, знаете… замечательная девушка. Стихи мне посылать стала разных поэтов, песни, вырезки из журналов, вообще вкусы у нас очень совпали.

Валька ушла к плитке и долго стояла там, отвернувшись к стене. Потом принесла сковородку с шипящей картошкой.

— Вон ту дыню я ей везу, — он засмеялся, — ох и натерпелся я с ней. У меня ее в поезде все в карты выиграть хотели. А потом спрятали в другом купе, еле нашел, — и опять засмеялся, вспомнил.

Картошка дымилась посреди стола. Валька молча сидела в засаленной своей майке и, обхватив руками голые плечи, смотрела на него пристально и нежно, ловила каждое слово. А он не замечал. Он брал ложкой горячий картофель и, обжигаясь, восторженно говорил:

— Вы не представляете, какая она. Ну… Целеустремленная, что ли. Музучилище кончила. И поет. А я не поступал даже, боялся, — он помолчал. — А в День Советской Армии сигареты прислала с фильтром, «БТ», знаете? Целый блок. А я ведь не курю. Ребятам раздал. Все завидовали: «Ну и девчонка у тебя!» — И добавил тихо, как по секрету: — Я о ней даже маме написал… А она вот пропала.

Валька встала, полная какой-то решимости, и ушла за перегородку.

Опять он остался один на один с плакатами. Но теперь он притерпелся к их яркой пестроте, его не удивлял даже такой строительный лозунг: «По стенам не ходить. Опасно для жизни!» Его разморило от ликера, от тепла и еды. Он возил ложкой по сковородке и думал.

И тут вышла Валька, очень прямая и торжественная. В атласном оранжевом платье, с янтарными бусами и в босоножках. Она молча прошла через кухню и подсела к столу, на краешек табурета. А он и глазом не повел, ничего не заметил.

— Вы знаете, — заговорил он с горечью, — в последнем письме я написал ей в Канск, что приеду. Демобилизуюсь, мол, и приеду. Вообще по-серьезному все хотел. И устроился бы сразу, чертежники везде нужны. И ее бы догнал, в заочный пошел, — он на плакаты взглянул, помолчал. — А она не ответила. Черкнула только, что уезжает сюда, в Алатау, и все… И тут ее нет, — он горько взглянул Вальке в глаза. — Как думаете, почему? Может, считает, не пара я ей?

И Валька, такая прямая и твердая, вдруг голову уронила:

— Не знаю.

Они молча сидели друг против друга и думали о своем.

Сладко пахло дыней, пережаренной картошкой.

Совсем близко за стеной, по соседнему пути, прошел из депо паровоз. Он пыхтел в предутренней мгле и бил струей пара прямо в стенки вагонов.

Валька устало поднялась в своем новом платье, принялась убирать со стола. Машинально спрятала хлеб в вазе, сковородку. Погремев рукомойником, сполоснула стаканы.

— Я знаете, чего опасаюсь? — размышлял он. — Может, она там осталась, в Канске?.. Только вот я адреса ее не знаю. Всегда до востребования писал.

Она остановилась перед ним посреди кухоньки. Какая-то тихая, безразличная:

— Ты самбук из абрикосов ел? — Со стаканов капало на пол.

Он удивленно поднял глаза:

— Самбук!.. Ел, яблочный. До армии, конечно. Мама готовила, а что? — и вдруг увидел и ее атласное платье, и бусы, блестящие под электричеством. И первое, что мелькнуло, — куда это собралась в такое время, а во-вторых… потупился и опустил взгляд, как-то поспешно, неловко стал вылезать из-за стола: — Простите… засиделся я. Пора мне давно.

Валька стояла, спокойно следила за ним.

Он прошел к двери, зацепив половик, нахлобучил пилотку опять по самые брови:

— Вы говорили, поезд в пять? С седьмого пути?

— В пять ноль-ноль. С седьмого.

Он взял чемоданчик, поднял дыню, помедлил:

— Спасибо вам… — и руки не подать — заняты. — До свидания… — имени он даже не успел узнать.

— Валя, — подсказала она.

— Валя, — повторил он и глаза отвел. — Ее тоже Валей звали. — И уже бодро: — Ну, счастливо вам, Валя.

И тут Валька встрепенулась, шагнула к нему:

— Куда же ты?!

Но он отступил, сказал твердо:

— Искать поеду, в Канск. — И тише: — А вообще-то… не знаю, может, к маме поеду, — и пошел в тамбур.

Валька поставила стаканы, в окно поглядела:

— Лучше к маме езжай.

Он распахнул дверь теплушки и шагнул из яркого света в синий, прохладный, предутренний сумрак. По станции расстилался туман, и темные вагоны товарняка на седьмом пути были еле видны.

Упав на подружкину койку, в кружева, Валька ревела громко и безутешно. Худая спина ее дергалась под ярким платьем. Она ревела и слышала только себя. Свой низкий, грудной голос. Потом наконец притихла. Стала различать гудки на станции, лязг сцепок и тихую дальнюю песню:

Скатилось колечко со правой руки,

Забилось сердечко-о…

А может, ей просто почудилось. Но только постепенно она успокоилась.

Тяжело поднялась с некрасивым, красным лицом. Оправила чужую постель, головой тряхнула. Прошлась среди занавесок и вышивок. Заглянула в кухню, где еще пахло дыней, подумала: «Нет, это невозможно, невозможно это… Неужели он только что был здесь?» — и погасила свет.

Стала медленно раздеваться в сером, чуть брезжущем сумраке. Она снимала бусы и платье. Разбирала свою по-солдатски заправленную постель: «Вот если сейчас же выскочить и с маневровым проскочить до стрелки, то еще можно успеть догнать его. И все рассказать…»

Потом легла под холодное ватное одеяло, натянула его на голову: «Да, наверно, можно было б догнать…»

На станцию выходили путейцы, шли на смену в депо рабочие. Курили, смеялись. Наступало утро.



http://www.ostrovdobroty.ru/

ЛА́МБУШКИ

В длинном переходе у станции метро «Белорусская» Игорь Анохин попал в затор. Он медленно двигался в плотном потоке людей и, приподняв портфель, слушал, как раздается под сводами шарканье множества ног. В час пик он не любил сутолоку метро и обычно ездил с работы домой троллейбусом. Это было удобней. Но сегодня с утра его вызвали в главк на совещание, а оттуда заехал к теще. Через неделю он собирался в отпуск с женой, и надо было к кому-то пристроить собаку. Дней на двадцать. Но это оказалось не просто. В прошлом году теща брала ее, а теперь категорически отказалась. «Я понимаю — болонка. Болонку я бы взяла. А ведь это теленок, а не собака. Нет, Игорь, нет. Как хочешь, но у меня давление и соседи…» Болонок Анохин терпеть не мог, и теща это прекрасно знала. У него был пойнтер, отличный трехлетний пойнтер. Когда-то Анохин мечтал об охоте, даже купил дорогое ружье. Но так и не выбрался, все как-то не удавалось.

В конце перехода, над головой, Анохин увидел голубой легкий шар. Он покачивался под низким беленым сводом, а, наверно, хотел подняться до самого неба. Но здесь оно и кончилось, все его небо. Сзади кто-то громко звал: «Гарик, Гарик!» — вероятно, потеряли ребенка.

Ближе к широкой лестнице толпа поредела, дышать стало свободнее. Он спустился вниз, к поездам, и опять услышал: «Гарик! Анохин!» С удивлением оглянулся и увидел, как сквозь толпу к нему пробирается какая-то женщина в очках и светлом платочке.

— Ну, здравствуй. А я смотрю, вроде ты или не ты? — сказала она, наконец подойдя и быстро дыша. — Здравствуй. Ты что же не откликаешься?

— Боже мой, Лиля! — он еле узнал ее, не видел лет пять, с самого института. — Какими судьбами?

— Я так боялась потерять тебя в толпе, — быстро говорила она. — У вас тут такая сутолока.

— Идем в сторонку, — он взял ее под руку, пропуская вперед себя.

Как сильно она изменилась! Стала как-то шире, полней. Или это фасон пальто такой неуклюжий, провинциальный. А ноги? Ноги все те же. Очень красивые ноги.

— Ну вот, кажется, здесь потише. — Она села в каком-то простенке на мраморную скамью, сунула перчатки в сумочку. — Садись же, садись.

У него в портфеле стояла банка тертой смородины, от тещи. Не любил он эти вечные передачки, то от матери, то от тещи. Но брать приходилось, и он осторожно сел, поставив портфель на колени.

А она все смотрела на него и смотрела — на черты лица, на руки.

— Ты знаешь, я просто не верю, что это мы. И опять в метро, на кольце, — она волновалась. — Ну, ладно. Рассказывай, как ты, что ты? Рассказывай самое главное.

«Ну что ей рассказывать? Не об утреннем же совещании?»

И он улыбнулся шутливо:

— О, я теперь большой начальник. Организуется новый отдел. Вот предложили возглавить. Аж сам не верю.

Она обрадованно кивнула:

— Мне говорил, говорил Садовский, что ты процветаешь. Но что с твоей диссертацией? Я всегда думала, что ты…

— Это какой Садовский, рыжий такой? Из управления?

— Ну да! С факультета мостов. Он часто бывает в Карелии. Ко мне в институт заезжает.

Тонкие золотые очки ее оттеняли нежную кожу, румянец. Нет, пожалуй, она была по-прежнему хороша, и очки эти были, наверно, все те же. Когда-то первый раз он целовал ее на Стромынке у общежития. Она ела яблоко, и он ощутил на губах его вкус, услышал дыханье и легкий шепот: «Гарик… Ну, пусти, сумасшедший… Сломаешь очки… Гарик…»

— Так какими же ты судьбами? — спросил он.

— Отгадай, — глаза ее стали лукавыми.

— В лотерею выиграла?

Она сказала победно:

— Привезла метроном на выставку.

— Занятно. Это какой же?

— Свой, электронный, с электрическим счетчиком. Импульс — семьдесят. — Она, как и раньше, была ясная, свежая. — Ты знаешь, я работала с патентным фондом — и ничего подобного! Сказали, прибор уникальный. — Она сияла, можно было подумать, что в жизни у нее все очень просто и гладко. — Это же новая программа. Перестройка всего учебного процесса.



…Когда-то из-за нее Игорь еле вытянул пятый семестр. Она доставала какие-то контрамарки, абонементы и водила его по концертам, на Баха, Генделя. А он, под тяжкие звуки органа, смотрел на ее зачарованное лицо и думал, как вечером в общежитии, пока нет соседки Бобровой, будет целовать эти щеки и губы. Но в общежитие после одиннадцати «чужих» не пускали. И тогда он сидел во дворе, на холодной траве, прислонившись спиной к трансформаторной будке, и в вышине среди множества окон видел только ее окно. А когда оно гасло, медленно разговаривал с ней, долго и нежно. Он всегда верил в силу своей телепатии…