И снова звонок. Миша взял трубку и сказал радостно:
— Олег Иванович! Обрыв на линии Валькумей устранен, — он обожал инженера, прямо в рот смотрел. Даже куртку носил такую же. — Что дальше, Олег Иванович?..
«Валькумей» — правда, слово красивое? По-чукотски это — гора ветров, — писал он летом Лоре в Харьков, — совсем рядом отсюда. Но ветров сейчас нет. Сопки в цветах, и солнце всю ночь напролет. В общем, чудо. Тебе понравится. Я жду вас с Егоркой в августе, как мы решили. Ему тут сюрприз, поймал полярную мышку, пушистого серого лемминга, живет в коробке из-под обуви. Так что хозяйство мое увеличилось, ждет тебя. С продуктами здесь хорошо, с детсадом тоже, я все узнал. И комната будет. Даже квартира, Лорка! Семейным квартиры дают. А мы же будем семейные! Ведь так? И я тебе… обещаю, все у нас будет, все. Представь, здесь даже духи есть французские…»
Он подошел к микрофону, тихо сказал по внутренней связи:
— Внимание на рабочих местах! Включаем рудник Валькумей.
И низкий, спокойный голос его загремел по всем залам станции: «Включаем рудник Валькумей! Через второй трансформатор!.. Внимание на рабочих местах!»
Ни боли, ни жгучего ветра Зойка не чувствовала. Она, как кошка, вцепилась руками во что-то твердое и держалась. Кажется, это были доски короба — обшивка труб отопления. При сильных порывах доски гнулись, пружинили, готовые оторваться. Зоя уперлась ногами в снежный заструг и стала медленно поворачиваться к ветру спиной. Под очками было мокро, снег забил стекла. Она разглядела лишь тонкие столбики над сугробом. Кажется, это были перила, что за сберкассой. Сколько же ее пронесло? Но главное — в сторону комбината. Лишь бы не мимо… Лишь бы не мимо… И вдруг сквозь свист она расслышала стук мотора. Вездеход! Или трактор!.. Звук приближался. И вот сквозь снежные языки пробился свет фар, проступило пятно тягача. Он был совсем близко, рядом лязгали гусеницы.
— Э-эй! Э-эй!.. — Зойка захлебнулась.
Тягач надвигался темной стеной.
— Э-эй! — заорала она что было сил.
Стена проходила мимо. «Не заметят ведь… не заметят!» И, оторвав одну руку от досок, отчаянно замахала над головой.
— Я здесь! Эй! — снег захлестнул лицо. Сорвал очки. Она зажмурилась. Звук мотора стихал. И совсем умолк. Будто уши забило ватой. Что же делать? Что делать? Как глупо все. Катя сказала, в прошлом году мальчика унесло. Теперь вот ее. Вот он и есть, край света…
В диспетчерской — как в шторм на капитанском мостике. У распределительного щита вахтенные, у пульта даются команды, принимаются сведения. И Миронов, как капитан, на голову выше всех, тихо шагает меж столов, аппаратов.
— Вы бы хоть чаю хлебнули, Олег Иванович. — Миша вытащил из ведра кипятильник. — Заварочка свежая. На ведро как раз две пачки идет.
Миронов не слышит, смотрит на красные и зеленые огоньки пульта.
— Вольнов!.. Почему кислород завышен?.. Проверьте давление питательной воды.
Пришли ремонтники с трансформаторов. Звеня монтажными поясами, сели на лавки, никак не отдышатся. На пол с них потекло.
— В том году тоже дуло. — Миша заботливо заварил чай, поглядел на главного. — Метров тридцать, правда, не больше. Ворота наши чугунные в океан унесло. Завхоз все плакал.
По связи опять загремело:
— Диспетчер! На седьмом ликвидировал замыкание! Даешь разрешение на включение?
Миша кинулся было, но Миронов ответил сам:
— Включайтесь. Следите за охлаждающими насосами. — Он сел к столу, полистал дежурный журнал, почувствовал, что устал. Раньше такого не было. Это, наверно, от курения. Не стоит так много курить. Мама всегда ругала его за это. Лора тоже ругала. Особенно когда он бывал у нее. «Олег, родной, — просила она, — не кури хотя бы с утра. На голодный желудок». В светлом халатике, волосы по плечам, она привычно открывала балкон и шла ставить кофе.
В первый раз он увидел ее на сцене, в политехническом. На студенческий вечер прибыли поэты, местные знаменитости. Народу набилось — жутко. В черном платье, с русым пучком на затылке, она тоже читала стихи. Нет, она не читала, а пела:
Весна. Бормочет обалдело
Всю ночь ручей под звонкий всхлип
В последний раз обледенелых
Тонкоголосых, стройных лип…
«Почему тонкоголосых?» — он, ироничный дипломник, в кожаной куртке, сидел в зале, нога на ногу, среди восхищенных сокурсников и снисходительно слушал. Стихи были слабые, это понял сразу, как говорят — женские. Но она все читала, читала, бережно выдыхая каждое слово, и привставала на цыпочки. Он стал вслушиваться и постепенно, с интересом глядя на стройную женщину на каблучках, стал все принимать всерьез.
Хочу, чтоб вечно было лето
И плыли радугою блики,
Сиреневым осколком света,
Голубизною голубики…
Да, он принял ее всерьез, и потом всегда, все, что касалось ее, даже стихи, принимал всерьез, всем трепетом сердца. В том зале была их первая встреча. Тогда у нее уже сын был и муж.
Миша-диспетчер подал трубку:
— Олег Иванович! — А в глазах такое сочувствие. — Шли бы домой, вы же тут с ночи.
В трубке гудело, но сквозь шум Миронов расслышал:
— Булкина говорит. У нас вагонетки для вывоза шлака в отвал побросало. Прямо с грузом. Бункер переполняется!
— Какой агрегат это, пятый? — он встал. — Я сам приду! — И Мише спокойно: — Останови пятый котел. Приготовься к пуску шестого. Синоптикам позвони и в гараж, чтоб вездеходы прислали.
Миша развел руками:
— Да нету ни одного. Все наши на линии. Вот хоть мастеров спросите.
Олег нахмурился:
— Проси у геологов, у спасателей. Но чтоб транспорт был. Нужно в первую очередь женщин сменить на вахтах, — и пошел к двери, сунув в карман сигареты. Выходя, услышал: «А ничего у нас главный?..» — «А ты думал? Как дирижер!»
Зоя пыталась двигаться. Медленно перебирала по доскам руками. Пальцы закоченели и боли не чувствовали. Валенки были набиты снегом. Южак толкал ее, рвал от коробки. Но рук отпустить было нельзя. Она почему-то вспомнила старую детскую сказку — оторвешь лепесток цветика, и любое желанье исполнится. Вот если б ей сейчас такой лепесток — она хотела бы очутиться у самых дверей общежития. А впрочем, нет, она все равно не смогла бы открыть их. Лучше уж к маме, в Саратов, на кухню. Мама гремит кастрюльками, пахнет супом. «Вот я же тебе говорила…» — заведет сразу мама. Нет. Лучше на станцию. Конечно, на станцию. И в вестибюле сказать, на удивление Миронову: «Я вообще опаздывать не люблю. Тем более на работу…» Сквозь вихрь Зоя увидела, как мимо по дороге, подскакивая как мяч, пронеслась железная бочка. Потом, не касаясь земли, как спичечные коробки, пролетели ящики, один, второй, третий. «Забор на складах снесло, — догадалась она. — А как же на станции? Все с девяти на работе. Даже Булкина там, и девочки в бухгалтерии. Миронов покуривает в тепле. И ведь никто не знает, никто не знает, что она тут гибнет, что ее почти уже нет, что стоит разжать руки…» — Она захлебывалась ветром, в глаза хлестало, стоять уже не было сил. Она зажмурилась и разжала пальцы.
В просторном турбинном зале плыл ровный, спокойный гул. Олег медленно шел по красному кафелю пола, и этот мощный, горячий гул слушал, как музыку. Он любил этот чистый огромный зал. Для него этот зал был как сердце, сердце станции или даже как собственное. От работы турбин здесь сам воздух был в напряжении, пол дрожал под ногами. И по этому полу мягко ступали его ботинки. Ботинки эти прислала мама, чешские, на меху. Его большой размер всегда было трудно найти. И мама после работы в библиотеке что-то вечно ему искала и доставала. Даже теперь, когда он уехал.
У седьмого генератора Миронов остановился. Прислушался. Сейчас в Билибине строилась атомная электростанция. Недавно его пригласил туда работать товарищ по институту, но он отказался. Он прижал ладони к обшивке седьмой турбины, постоял, ощущая дрожь и живое тепло. Механизм был старенький, но держался.
Из-за стола вскочил дежурный паренек, в шапке с опущенными ушами и в майке:
— Здрасьте, Олег Иванович, — из-за шума голоса не было слышно.
Миронов кивнул, улыбнулся:
— «Вокруг света» читаем?
Тот понял его по губам, смутился, задвинул ящик стола.
Олег еще школьником знал этот способ. Дома вместо уроков вот так же выдвинешь ящик стола и читаешь. Мама заглянет: «Как, Лелик, алгебра?» И в институте на лекциях так же. Очень удобный способ… Без книг он не мог. Когда уезжал из дому, вез сюда только книги. И Лора ему присылала. Иногда очень ценные, редкие. Как-то Бодлера прислала, правда, с возвратом… Это был ее любимый поэт. Ни в августе, ни в сентябре она к нему не приехала. А в октябре он получил из Болгарии красочный вид «Золотые пески» — море и ослепительный пляж. Открытка была прекрасная, он повесил ее у себя над кроватью. «Милый! — писала она размашисто. — Эта поездка такая случайная. И не в радость она без тебя. Когда же мы вместе увидим море?! Уж года три собираемся. Займись этим сам, ты же умница и все устроишь с путевками. Твои возможности на Чукотке теперь возросли! Ты — большой инженер…» О муже она не писала. Он тоже был инженером. И был с нею в Варне. Олег узнал это позже, случайно, от мамы.
Он шел по станции, по узким грохочущим проходам у агрегатов, по тихим, пустым коридорам администрации. Вверх-вниз по холодным лестницам, через две-три ступени, не держась за перила
Зойку с размаху ударило, привалило к чему-то твердому. Она лежала без шапки, темным кулем, не чувствовала ни рук, ни ног. Лежала и слушала ровный вой ветра. Снежные языки быстро запорашивали волосы, наметали под спину плотный сугроб. Она лежала и думала, что вот еще не замерзла, но, наверно, скоро замерзнет. Ее, конечно, найдут. В вестибюле повесят портрет с траурной лентой, и все будут мимо ходить и плакать, и вспоминать, какая она была скромная, смелая. Только вот где они возьмут хороший портрет? Можно, конечно, увеличить фотографию с пропуска. Или Булкина отдаст ту, где они вместе сфотографированы у клуба. Себе-то Булкина вон какую для Доски почета отгрохала, а вот Зойка не позаботилась. Она почувствовала, как тает под щекой снег и сосульки волос треплются по лицу. А лежать она будет в гробу, в месткоме. А может быть, в зале. В зале, конечно, лучше. Инженер Миронов скажет прощальную речь, ему будет стыдно за свое невнимание, он смахнет слезу и поцелует ее… Зойка чуть приоткрыла мокрые глаза. Сквозь снежные языки мелькало что-то красное, какие-то красные пятна. «Ну, вот и умираю», — подумала она, но все же с трудом потянула вперед руку. Пальцы наткнулись на твердое. Что это? Это был забор, а выше оборванные лохмотья афиши. Вот Т, вот А, разобрала Зойка, и вдруг поняла: «танцы». «Танцы!» — ведь эту афишу клеили на заборе у самых ворот станции! У самых ворот! Значит, если идти налево, забор должен кончиться, и она сразу попадет во двор… Зойка с трудом перевалилась на грудь, медленно подтянула коленки, уперлась в снег и стала вставать по стенке. Красные буквы рябили теперь у самых глаз. Уткнувшись в забор, она шагнула раз, другой и поняла, что одного валенка нет.