— А ты не крути, — бабка встала, — а то в кино не пустит, — аккуратно размотала полотенце, полюбовалась.
— И не надо, — вскочил Вовка. — Я эти «Тайны любви» сто раз смотрел, — и скорей в сени, загремел там железками. — Зато киножурнал привезли новый. В шесть крутить начнут.
— Пирожка вот поешь, — она за нож взялась, — праздничный, сладкий…
А он уж, «механизатор», за железки — и вон из избы, только дверь хлопнула.
Так и осталась она над нетронутым пирогом. А сколько хлопот было. Даже ночью к тесту вставала.
К шести часам Дуся заторопилась.
Чугунки в ватник завернула. Сапоги надела ладные, новые, косынку назад концами повязала — решила в клуб сходить.
На улице теплынь. Горько, по-весеннему пахнет тополем. Людно. Флаги красным пунктиром ведут к площади. И опять с разных сторон:
— С праздником, теть Дусь!
— С праздничком, Евдокея!
— Взаимно… И вас так же, — она твердо, как солдатка, шагала по дороге, обгоняла парочки.
А в домах весело. Окна раскрыты, музыка разная. И на площади перед чайной репродуктор играет: «Где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои-и-и…» Это все Трофим старается, завклубом. Недавно новую радиоустановку достал. А уж стар стал. Только мотоцикл и спасает. Вон у клуба с ним возится. То ли «иж», то ли «Ява» — Дуся не разбирается.
— Здравствуй, Трофим.
Тот выпрямился, рукой заслонился от солнца, кепку снял:
— Здравствуй, Евдокия Григорьевна.
А у самых дверей Дуся нагнала Катерину. Идет Катерина, в черном вся, сутулится. Так вместе и вошли.
В клубе пахло свежевымытыми полами. Желтый солнечный свет из окон падал на людей, на яркие плакаты, на беленные Дусей стены, на серый экран.
Они с Катериной долго выбирали местечко поближе. Здоровались на разные стороны — на людях и праздник. Наконец уселись, огляделись.
На сеансе народу много. Все больше старые или молодежь, что в последних рядах сидит. А в проходе малышня озорует, школьники. Ее внуков нет вроде. А то неудобно, вон и учительница тут.
Из будки, хромая, вышел Трофим. Малышня врассыпную сразу. Он закашлял, застучал деревяшкой вдоль рядов — гривенники собирал, билетики синие выдавал. Потом сказал хрипло:
— Семечки на пол не лузгать — оштрафую, — и пошел на улицу ставни закрывать.
Трофим одно окно ставнем закрыл — солнце притушил.
Второй ставень закрыл — стало тише, темней. Ребятня поуселась… Потом — третий.
В темноте закашляли. Заскрипели лавки.
Потом над сценой вспыхнул экран, началась музыка. Показывали киножурнал-хронику, про Советскую Армию. Только не новую хронику, а старую — Дуся это сразу поняла. Она смотрела, как бойцам обмундирование выдавали, оружие — автоматы и ружья. И звучала песня, знакомая, давняя, аж сердце щемило: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Солдаты строились и целовали знамя. Потом генералы планы чертили, по картам двигались, совещались. И диктор громко так, отчетливо объяснял, что к чему. Но в задних рядах смотрели плохо, шушукались, пересмеивались. Конечно, что им, молодым? Им спорт подавай, да и старым сейчас про спорт или, скажем, «За рубежом» — тоже поинтересней. А тут разберешься ли в тактике? Но все же потом стало тише. И сзади примолкли.
По экрану танки поползли темные, с крестами. И лес промелькнул обугленный. И взрывы пошли — кустами, кустами.
— Фашисты! — крикнул мальчишка в зале. — Бей их!
На него зашикали.
А танки все ползли и стреляли. И от деревни, точно такой же деревни как их, только печи остались и дым… дым.
— Да бей же их, бей! — крикнул впереди детский голос. Дуся сразу узнала внука.
И тут, как в ответ, с экрана негромко так, будто далеко:
— Ура-а! — И бросились по снежному полю солдаты, наши уже, родимые. С автоматами.
— Ураа-а-а! — дружно загудели ребята.
В зале по лицам блуждал свет экрана. Зал теперь жил вместе с экраном. И вдруг Евдокию словно током ударило. В рядах кто-то громко сказал:
— Гляди-ка, Федя, Федор вроде. Дуськин мужик.
Безусый парень в ватнике, потный весь, на щеке сажа, автомат наперевес, перебежал полотно и скрылся вместе с другими за насыпью. Успел! И тут же по насыпи ухнуло, да так, что земля покачнулась и почернело все.
Евдокия напряглась, вытянулась — господи, он ли, родимый?
А парень опять появился. Живой! Усталый и грязный! Теперь он бежал и бежал, прямо в зал, во весь рост, словно глядя сюда, в далекую даль. Он бежал и никак не мог добежать. Но вот опять ударило черным взрывом. И уже по другому полю бежали уже другие солдаты. И кто-то падал, и кто-то кричал «ура!».
Экран погас.
В темноте щелкнул выключатель — зажгли свет. И все лица поворачивались к ней, к Дусе. И молодые и старые.
А она сидела как оглушенная. Не знала, что говорить, что думать.
Из будки вышел Трофим. Встал тихо к стенке, чуть деревяшкой стукнул. Лицо бледное, как восковое.
Кто-то сказал:
— Дядя Трофим, прокрути еще эту часть.
Он помедлил — и застучал к будке. Свет погас, и снова вспыхнул экран.
«Ура-а!» — и опять он, родимый, усталый, с автоматом наперевес, все бежал и бежал, во весь рост, прямо в зал.
У Евдокии в избе, залитой красным, вечерним солнцем, вдовы пили и ели. Брага, желтая, мутная, лилась по стаканам, капала на стол, на темные подолы:
— За Федю, Дусенька, за Федора!
А хозяйка — как именинница, пирог достала, разрезала:
— Ешьте, товарки, ешьте, — только кусок внукам отложила.
Дверь все хлопала. Входили новые вдовы. И молодежь. Шли со всей деревни. Глядели на Дусю, на развеселых соседок, тихо садились по стенкам. А она им по-русски полные стаканы подносила.
— Пейте, родные. За победу, — и сама хмельная была.
И Трофим выпил аккуратно, до дна. Веселье и на него наплывало. Тихой, печальной волной.
Закатное солнце плавилось за огородами. Играло в стеклах домов. И не понять было, где свет горит, а где — солнце.
Развеселые Дусины гости, вдовы-товарки, выходили на крыльцо и через двор за ворота. Рассаживались на лавке у сруба, под красным, горящим на солнце флагом да под черемухой. Как прежде, бывало, сиживали, молодухами. Только почернели теперь, постарели — всяк по-своему.
И Евдокия вышла. Сухая вся, прямая, в белом платочке, Федорову гармонь-четвертушку вынесла. Молча села меж вдов, уперла сапоги в землю и… мехи растянула. Страдания заиграла, нескладно, неровно.
И сразу Климовна выскочила, как колобок. Заголосила:
Эх, я иду, иду, иду, сирень качается на льду…
Если милый меня бросит, я сама его найду…
Она голосила, топала новыми неловкими каблуками — только себя слышала. Ее мужик-то в войну без вести пропал.
И вдруг вперед Катерина вышла. Огляделась — в глазах закат красный. Черной юбкой взмахнула и-и… забила больными ногами в твердую весеннюю землю, затряслась перед Климовной. А та опять в голос:
Ах, проводи меня домой, да полем небороненым!..
Ах, милый мой, да милый мой, на сердце уроненный!..
По улице проходил народ. Останавливались, смотрели молча, потом дальше шли, по домам — праздник гулять.
А Евдокия все играла — дробно, с переборами. Гармонь ползла у нее на коленях. Но тут рядом старая бабка с палкой, которая раньше была неприметна на празднике, вдруг перебила. Затянула протяжно и низко:
На позицию де-вушка
Провожала бойца-а-а…
И эту девичью песню, вдохновенно и жутко, вразноголосье подхватили старухи.
Темной ночью прости-и-илися-а
На ступеньках крыльца-а…
Баяны играли по всей деревне. Гитары играли и радиолы новые. Песни пелись разные.
Но даже у реки, над красной закатной водой, над ивняком и свежим, весенним лугом, и дальше — над всей русской землей, среди других, звучала вдовья песня: «И что было загадано, все исполнится в срок, не погаснет без времени золотой огонек».
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.