— Ох, добытчик! Люди вон в город ездят, холодильники в дом везут. Еще что. А этот все в лес бежит, леший… Да хоть бы с толком, — и поправит шаль на плечах, кинет в рот каленый орешек.
Сергуня на это молчал, не обижался. Думал, может, это у нее после покойного мужа, счетовода Глушкова, осталось, ворчание это. С первых же дней он почувствовал к ней какое-то необъяснимое почтение и даже любовь. Может быть, потому, что сам был сухой, как ломоть черствого хлеба, а она была пухлая, белая, как пшеничная шаньга, и степенная, как луна, к тому же была умелой хозяйкой в своем ладном просторном доме с горницей в кружевах, с красным ковром на стене, с абажуром над круглым столом. Правда, в этой благости Сергуня еще не прижился. Все здесь напоминало ему о прежнем хозяине, и он ходил по дому осторожно, словно по льду. Зато на кухне, во дворе и в сарае, где была привязана Белка, чувствовал себя куда лучше, вольготнее. К тому же про холодильник Лучиха говорила чистую правду. Про холодильник она толковала с первых же дней его переезда. «Баньку сейчас мне не надо, — добродушно отмахивалась она. — Баньку весной поставишь. Ты холодильник добудь. И у фельдшера есть, и у Сухаревых, даже у Нюрки-свинарки есть, а я, что ли, хуже?» Сергуня не знал, что на это ответить. По правде сказать, он не очень-то понимал, зачем ей дался холодильник. Ну шкаф — это ясно. Шкаф новый, полированный, с зеркалом, они сразу купили. И кровать деревянную тоже. Зараз привезли на машине из Бийска. А зачем холодильник в деревне? Холодильник — чтоб холодить, а зимою и так морозы — по ночам дом трещит, не одевшись в сени не выйдешь, да и летом в погребе снег по углам. Но раз баба моду взяла, то лучше не спорить, тем более что она уже и место холодильнику отвела — в центре горницы, между окнами, вместо комода. Но холодильников в продаже не было, и Сергуня не знал, что делать, как его доставать. Молчаливо маялся, потому что, как выяснилось, и вправду ничего не умел доставать, ничего не умел устраивать и вообще делать то, постороннее, что никак не зависело от его собственных рук и смекалки. Однако недавно Лучиха растолковала ему кое-что.
В заготпункте у Степки Варакина для охотников лежат любые товары. За пушнину можно купить не то что холодильник, а даже сервизы всякие, приемники, японские транзисторы и вообще черта в ступе. Для Сергуни, конечно, это была не новость. Он и раньше там видел на полках яркие свитеры и приемники, только все это было ему ни к чему. А теперь где же взять ее было, эту пушнину, и в таком огромном количестве? Не идти же на белку за Эдиган на два месяца. И какой теперь из него охотник, какой промысловик? Так, названье одно.
Да к тому же Сергуня тех мест и не знал как следует. Был когда-то там в юности, в далекой, почти уж забытой давности, да и был не один, а в отряде Ивана Зырянова в пятьдесят человек. Все верхами, да еще гнали нескольких лошадей для прокорма. Переход был отчаянный, но главное — тайный, через весь Эдиган по скалам, глубоким снегам, по белкам, напрямик к Талице, к заброшенной, забытой богом деревне, где засела последняя банда во главе с Каплуновым, мужиком чернобородым, сметливым и хитрым. Он был жесток, хорошо вооружен и всю Талицкую округу держал в страхе. Банда поджидала отряд Зырянова, выставляла дозоры, высылала разведку, но все, конечно, по тракту, все вдоль реки, по ущельям. А чтоб с тылу, с хребтов — об этом никто и подумать не мог. Но они прошли, пробились, мглистым, студеным рассветом неслышно спустились в морозной дымке, как с неба черные ангелы, — прямо к Талице. Неподалеку, на заимке, оставили измученных лошадей, обледенелых, обросших инеем. Хоронясь, рассыпались цепью по огородам, по сыпучему, хрусткому, точно соль, снегу. Банду, как и рассчитывали, застали врасплох, спящей по избам. Однако втихую взять не пришлось. Хлопнул выстрел, потом еще и еще, затрещал пулемет. Заметались, забегали по дворам каплуновцы в подштанниках, заржали кони. Кто-то верхом рванулся по улице вон из деревни. Но лошадь сразу же подсекли, и Сергуня, перелезая через прясла, видел, как она повалилась бессильно, подмяв седока. Пыталась встать и все сучила ногами по воздуху.
Бой был трудный и долгий: Талица — деревня разбросанная. Только к полудню, когда выкатило над Эдиганом большое малиновое, без лучей, солнце и снега стали зарными, молодой, краснощекий Сергунька Литяев, разгоряченный, но очень расстроенный, вез в санях на площадь труп кудлатого Каплунова. Тело только что выволокли из подвала, бандит сам пустил себе пулю в рот. И все жалели, что так и не взяли его живым. Сергуня нахлестывал лошадь, гнал вовсю, чтоб не дать высыпавшим на улицу настрадавшимся деревенским разодрать Каплунова в куски. Тело было огромное, неловко лежало в санях, и сапоги волочились по снегу, чертя последний след по земле. А командира Ивана Зырянова нашли только к вечеру, когда все утихло, во дворе у сбежавшего подкулачника Тишки Субботина. Иван был заколот у дровяного сарая вилами в спину. Застывшая кровь под ним накрепко смерзлась с землей, и отрывать его от земли было трудно, словно Иван не хотел расставаться с нею, родимой…
Сколько же лет прошло с тех пор? — подумал Сергуня. Наверно, лет пятьдесят уже будет. Точно, полвека будет, не меньше. Шутка сказать — полвека. Никого уже из его молодости нет в живых, все зарыты по разным могилам. Один Эдиган остался — молчаливый свидетель всего. Да вот еще он, Сергуня, зажился на этой земле, все еще бегает, что-то делает, чего-то хочет.
Вот он идет, держит путь в «экспедицию», шагает, торопится. Всегда, когда он подвыпьет с пенсии, его почему-то неудержимо тянет туда, к молодым. Забытые рукавички-лохматки торчат из карманов, воротник расстегнут, но он не чувствует холода, убеждает себя, что совершенно трезв и что идет не чесать язык с шоферами, удалыми парнями, и уж, конечно, не играть с ними в карты, а по очень важному делу, а какому — он и сам еще точно не знает. Рыжий треух одиноко маячит на пустынной улице, покачивается из стороны в сторону. И следом, точно на привязи, повторяя неровный путь хозяина, послушно плетется собака.
— Белка! — хрипло окликает старик. — Ко мне, Белка!
Лайка идет понуро, сохраняя дистанцию, аккуратно переступает стройными жесткими лапами и, склонив голову, ловит носом кислый водочный дух, он всегда ей внушает плохие предчувствия.
Сергуне не нравится ее понурый вид, прижатые уши, и он опять задиристо окликает:
— Белка!.. Вперед, Белка! Вперед!
Она послушно кидается вперед, в три прыжка обгоняя его.
А он, обрадованный, снова:
— Назад, Белка! Назад!.. Грейся, собачка!.. Вперед!.. Назад!..
Выполняя странные прихоти хозяина, собака бросается то вперед, то назад по улице, освещенной пятнами света из окон, и черная тень ее, то вытягиваясь, то сокращаясь, скользит рядом с ней.
Сергуня с нескрываемым удовольствием глядит на свою ученую, послушную лайку, и в душе его не столько гордость, сколько привязанность, нежность. За все время он побил ее только раз, один только раз. Но и было за что.
Как-то по свежему насту Сергуня отправился поохотиться к ущелью Каратык, к Поющему водопаду, известному ему еще с юности. На большую удачу не рассчитывал, хотел сперва осмотреться в тех дальних краях, поразведать — как насчет белки. Прямо от дома, перейдя реку на лыжах, сразу вступил в тайгу. Белка легко бежала, то обгоняя его, то отставая, возбужденная предстоящим. За первой же сопкой Сергуня круто взял влево и с километр шел по ручью вдоль просторного выпаса под названьем Маринки. Из года в год летом в Маринках ильинские пасли стадо, трава здесь богатая, водопой рядом, и до деревни рукой подать. По округе выгонов было несколько, и на той стороне разбоистой, быстрой реки, и на этой. Но Маринки были Сергуне особо памятны. Его тут когда-то в юности чуть не убили, прямо посреди стада, когда он доил корову. Стреляли из тех вон сосен, да и с другой стороны, из-за ручья, потом гнали его по кустам, как зайца. И все это на глазах пастуха Фирса Смородина, правда, сам Фирс тут был ни при чем…
С Маринок Сергуня свернул направо, забирая все выше и выше. И скоро четкий след широких лыж синей лентой легко побежал за ним по сопкам, то спускаясь, то поднимаясь. А вокруг петлял частым неровным пунктиром след его Белки. Было солнечно, ярко. Снег по насту лежал неглубокий, искристый, с голубыми легкими тенями. Воздух был свежий, ядреный. И дышалось Сергуне вольно и радостно, оттого что он жил на земле, ощущал себя частью этого дивного мира, принадлежал ему. Тайга вокруг светилась насквозь, как просторная горница в праздник, с только что вымытыми полами и окнами. Только жаль ему было, что больше никто не видит всей этой лесной красоты.
Порою в таких распадках свежо, по-весеннему зеленели в чаще стволы осин. На каменистых осыпях и карнизах голые, нежные лиственницы прикрывались желтою дымкою тонких ветвей. А выше, на сопках, торжественными громадами высились могучие кедры, щедро осыпанные снегом. Они стояли свободно, раскидисто, каждый по-своему. И Сергуня порой останавливался, глядел на них, щурясь от солнца, придерживая рукой шапку, чтоб не упала. А кое-где в распадках кедры столпились, будто кудрявые старики-великаны в черных катанках и теплых лохматых шубах, словно собрались покалякать на добром морозце, да так и стояли, не расходились. И, глядя на них, Сергуня думал, что нет ничего лучше, прекрасней высокого, вольного дерева, растущего по своим заветным законам. Не обрезанного человеком, не искромсанного, как в Бийске по скверам и улицам и даже как в их Ильинке возле правления и на площади. Ильинские тоже догадались однажды и «украсили», опилили деревья, как в городе. И теперь чернеют на площади стволы с ветками, обрубленными по основание. Торчат они в небо зимой, и весной, и осенью — коряво и страшно, как пальцы вскинутых рук. Грусть одна. А их режут и режут. Да еще норовят покороче, словно не знают, что дерево дышит листьями и по весне ищет веток с почками. И, не найдя, задыхается, заливается соками, погибает. А о нем говорят в удивлении: «Засохло чего-то». Да не засохло оно! Оно захлебнулось у всех на глазах. А иное отыщет почку где-нибудь на стволе, не у места, и скорее выбросит лист, большой, как можно больше, и ловит и