м, как губами, первые глотки воздуха. Потом выбросит лист еще и еще, и тоже все большие, широкие, так и начинает помаленьку дышать, одеваться. К лету, глядишь, и прикроет свою безобразную наготу. А о нем говорят: «Хорошо, что обрезали. Какие крупные листья!» «Нет! — вздыхает Сергуня. — Ничего нет прекрасней свободного, вольного дерева!»
Пока хозяин стоит, неутомимая охотница Белка шныряет по сторонам, звонко лая и горячась на следах. Снует взад и вперед. Порой втыкает острую морду в ароматный снег и от удовольствия подпрыгивает, громко фыркает. Сергуня не дает ей далеко убегать, старается держать на глазах. Окликает ласково: «Белка! Собачка! Назад!» А то рябка, куропатку поднимет в воздух или белку отыщет — не отзовешь, может час пролаять, подвывая и задирая морду. А Сергуня рассчитывал засветло быть у Поющего водопада. Но вдруг он обмер. Словно подкошенный, повалился в кустах за корень вывороченной сосны. Напряженно вытянул шею.
Меж стволами берез по лучистым снегам колдовским виденьем мелькнула на солнце черная лисица. Не простая, а черная. Старик не верил глазам. Красных и рыжих встречал во множестве, но черно-бурой в тайге отродясь не видывал. Но вот она снова явилась перед глазами в просвете берез и поплыла живым чудом, как тучка по ясному небу, еле касаясь снега своей черной шубкой. Не спеша покружила перед Сергуней по редколесью, принюхиваясь, перебирая тонкими, легкими ножками все ближе и ближе. Старик, ошеломленный такой несказанной удачей, стал осторожно, дрожащими от волнения руками выпрастывать ружье. Но вдруг лисица метнулась, темной стрелой полетела куда-то в глубь чащи, все удаляясь и исчезая из глаз. Это собака, завидев ее, выскочила из-за деревьев и с громким лаем бросилась по следу, гоня прочь. Сергуня вскочил в отчаянии, завопил диким голосом на весь лес, потрясая руками: «Белка! Стерва! Нох! Нох!» Но она уже скрылась.
Кое-как вернул он собаку из чащи и вот тут-то в первый раз больно побил. Потом до ночи неприкаянно ходил по следу. Белка рвалась на веревке, скулила и получала пинки. А деликатные лисьи следы маленькими листочками все стелились и стелились под ногами и бесконечно водили, водили по тайге.
— Стерва ты, стерва, Белка, — на бегу чуть не плакал Сергуня. — И надо тебе было выскочить. Ищи ее теперь. Может, она уже за сто верст отсюда играет. А то набежит на ружье какому-нито дураку, — и сердце у него колотилось от этой мысли, от волнения и усталости.
Однако за многие километры, за целый день ходу следов человека им не попалось, и это Сергуню немного успокоило. К тому же по лисьим следочкам, по сторожкой звериной повадке Сергуня понял, что лисица эта нездешняя, набеглая, что недавно из чужих мест. По желтым метинам на снегу у комлей стволов узнал, что лиса — кобелек. И еще заметил, что бежит она по распадкам и по низинам к востоку, под Эдиган.
Промерзший, сердитый Сергуня вернулся домой уже затемно, когда деревенские окна светлой цепочкой горели в ночи. О лисице решил молчать: ведь сказать кому, что упустил, — засмеют. Стыд головушке! У крыльца скинул лыжи, отбил сосульки с промокших и твердых, как жесть, ватных штанин, шугнул стоявшую в ожидании собаку — не пустил в избу погреться, буркнул сердито:
— Не положено тебе в этот дом. От тебя, говорят, псиной пахнет, вот чего… Да и не заслужила нынче, охотница. — Вытащив из кармана ломоть хлеба, кинул ей. И Белка, подхватив его на лету, покорно и виновато ушла к себе в дровяник, на солому. А Сергуня на неловких, чужих после лыж ногах взошел с ружьем на крыльцо, освещенное светом окон. Толкнул дверь и неожиданно нос к носу столкнулся с приемщиком пушнины Степкой Варакиным. В черной собачьей дохе, похожий на медведя, вставшего на задние лапы, Степан поспешно нахлобучивал шапку. Большое, плоское лицо его в полутьме улыбалось.
— А-а, хозяин явился, — голос был громкий, неестественно бодрый. — Много ли зверя набил, старатель? — он бочком, чтоб не задеть старика, прошел на крыльцо. — А я по делу был. Хозяйка твоя зайти просила, — не спеша он спустился с крыльца. — Заходи сам-то, чего не заходишь? Пушнину давай, а то план у меня горит, — и солидно пошел через двор, скрипя твердыми белыми бурками с широкими отворотами.
В кухне Сергуня присел на промятый диван возле печи. Молчал. Бурое, опаленное ветром лицо его было мокро от инея. Напротив него в раме двери, в глубине жарко натопленной горницы, несмотря на поздний час, сиял на столе самовар, стояли недопитая бутылка, чашки, тарелки. По вязаной скатерти была разбросана скорлупа от орехов.
— Может, поешь чего? — ласково, нараспев спросила Лучиха из комнаты.
Сергуня молчал, почему-то думая про свою собаку, про то, что сейчас его Белка лежит там на стуже, на каленом морозе и дрогнет.
— Что-то поздние гости, однако, — наконец буркнул он, поглядев исподлобья в горницу. Но Лучихи там не было видно. Наконец она появилась в новой розовой кофте с длинными рукавами, расшитой у ворота. Не спеша принялась убирать со стола. Уйдет в сторону и снова явится в раме двери. Уйдет и явится. Лицо у нее лоснилось румянцем, было довольное и вроде даже смущенное.
— А чего же не гости? — сказала она. — Или уж теперь людям зайти нельзя, — и вышла с самоваром в руках на кухню, розовая, большая. Мельком глянула свысока — А напугалси ты сё-таки… Напугалси, — мягкий рот ее растопился в улыбке. — Да ты бы лучше смекнул, для чего здеся-то он… Смекнул бы своей головой, — она возилась у печи, выдвигала чугун. — Вот на, ешь давай… Степан грит, все можно сделать. Практически, грит, и не такие дела решаются. — И понизила голос: — На складе, грит, есть один холодильник, «Север-6». В цене, грит, сойдемся. — Добавила, со значением: — С тобой, грит, надо потолковать.
— А чего мне с ним толковать? — Сергуня поднялся, скинул с печи на диван одеяло, подушку. — Деньги есть. Покупай. Мне чо, жалко?
Лучиха вздохнула тяжко:
— Ну вот и толкуй с ним, надейся, — недовольно протопала в комнату. — Люди чужие помогают, а этот что есть, что его нет, одни хлопоты, — в сердцах включила в горнице телевизор и потушила свет.
Сергуня напряженно лежал в темной кухне, свернувшись калачиком под одеялом. Есть совсем не хотелось. От тепла по озябшей спине пробегал озноб. Тревоги минувшего дня обступали его все плотней. Перед глазами навязчиво бежала голубая цепочка следов, то удаляясь, то приближаясь, и все лаяла, лаяла Белка. А за стеной гремел телевизор. Сергуня еще полежал без сна. Потом встал. Босой прошел в сени и, раскрыв дверь в студеную тьму, позвал коротко: «Белка».
Собака сразу же обозначилась в темноте светлым пятном. Осторожно вошла за ним в кухню, постукивая по полу когтями. Часто дыша, села возле хозяина у дивана и, чувствуя прощенье, сразу уткнула морду в колени, готовая радостно заскулить. Сергуня молча гладил, почесывал холодный густой загривок. А она в избытке чувств била об пол хвостом, тыкалась мордой ему в ладони и в грудь. И он порой ощущал прикосновение ее холодного носа то на руках, то на щеке.
— Ну, будет, будет, — ворчал он добродушно. — Возьмем мы эту лису. Подумаешь, дело какое… Ложись давай, спи… И не бойся, никто не прогонит, — и, похлопав ее, улегся на свой диван под одеяло, чувствуя наконец во всем теле усталый покой.
Но лису он не взял. Ни на следующий день, ни через неделю. Ходил упрямо и по тем же местам, и по новым, надеялся взять ее скрадом, но даже издали не видал мелькнувшего мимо носа счастья. Как в воду канула. А там неожиданно подул хиус. Пригнал тяжелые низкие облака, похожие на туман, посыпался липкий и мокрый снег. Валил он несколько дней подряд. Наст под ним ослабел и проламывался, не давал встать на лыжи. И осталось Сергуне одно — ждать морозов, ждать крепкого наста. О лисице он так никому и не говорил, боялся спугнуть удачу.
До «экспедиции» было уже совсем недалеко, когда в облаках над Эдиганом, в сизой морозной дымке вынырнула луна и осветила и долину реки, и деревню призрачным холодным сиянием. От ее печального света снега таинственно замерцали, а тени стали густыми, угольно-черными. Сергуню радовал, раззадоривал этот мороз, надо было, чтоб он подержался, надо было его не спугнуть, и старик лихо шагал, вскинув голову, и нарочно не застегивал ватника — что, мол, ты за мороз, кто такого боится, давай-ка еще поднажми, еще маленько поддай. Не спеша он прошел мимо просторной, высокой избы сельсовета с темным неподвижным флагом на фоне звездного неба. Этой избе, рубленной в лапу, было, поди, уж лет сто. Бывшее помещение сборни. Время ее заметно состарило, иссушило могучие бревна, покрыло морщинами, трещинами. Но сруб был поставлен на славу и все крепился, все не сдавал. На своем веку был он крыт поочередно и дранкой, и тесом, и шифером, а теперь вот стоит под железом — почетно. Сергуня прошел мимо палисадника, огороженного квадратом штакетника, высоко занесенного снегом, — как большая подушка посреди улицы. В середине этой подушки из сугроба между щетиной кустов торчала верхушка серой оцементированной пирамидки с красной звездочкой на конце. «Слава героям гражданской войны». А ниже, под снегом, невидимая глазу, была узкая жестяная табличка с фамилиями, выведенными белой масляной краской. От дождей и снегов эта краска лупилась и осыпалась. Но каждый год по весне школьники аккуратно подновляли написанное. Фамилии Сергуня знал наизусть по порядку: И. В. Зырянов, И. П. Литяев, О. В. Тырышкин… Многие из-за нехватки места были записаны на табличке посемейно. Мартьяновы, например, отец с сыновьями, братья Громовы. А вот Смородина Фирса в списке не было.
Смородина не утвердили на сельсовете. Сказали — не за что, не партизан. Он и правда партизаном не был, а был деревенским шорником и ружья в руки сроду не брал. Но лет десять назад Сергуня сам вывел карандашом его имя на первой же страничке школьной тетради, в которой составлял список всех местных героев гражданской войны для Клавы Мартьяновой, молоденькой румяной председательши сельсовета. Как-то летом под вечер, когда Поля белье стирала, она забежала к Литиевым — запыхавшаяся, с разлохмаченной ветром шестимесячной завивкой, со школьной тетрадкой в руке. Сергуня глядел на нее с отрадою и ожиданьем — Клавдя красавица: глаза черные, озорные, брови как наведенные, идет по улице — как выщелкнутая из скорлупочки, огонь из-под ног летит. И казалось, что она ни попроси сейчас, все бы для нее старик сделал.