Анна потерянно крестила помутневшими глазами голые столы да лавки: чего бы отправить дочери? Дома шаром покати: всё подчистую продано за кусок хлеба. Вспомнила: в сундуке где-то спрятан отрез на кофту, голубой шёлк в белый крупный горох, ещё сам покупал, Самуил. Берегла как память о любимом муже.
Не мешкая более, метнулась к обшарпанному сундуку, когда-то крашенному в цвет небес, сдёрнула покрывальце, шитое из множества разноцветных лоскутков; как помешанная, стала выкидывать из него барахлишко. На самом дне отыскала дорогой отрез. Ласково приложилась к нему щекой, словно прощаясь навсегда, и кинула в ободранный чемодан. Как в забытьи, оказалась в избе соседа-мельника, бросилась ему в ноги, вымаливая взаймы калач.
Немолодой уже, но приятный на внешность мельник, никогда не имевший детей, хотя был женат дважды, не выдержал скорбного взгляда, пожалел вдову, отвалил сразу четыре штуки: большие, запашистые, мягкие. Анна сглотнула обильную слюну, не утерпела – отщипнула кроху. Хорош хлебец!
…На станции полно народищу. И всё люди какие-то чужие, почти одно мужичьё; пассажирских поездов не видать, стоит только товарняк. Из вагонов выпрыгивают парни, толпятся около торговок жареной рыбой и прочей снедью.
Анна приметила, что чужаки брать-то берут, расхватывают, а денег не платят. Таську уже обступили, скалят зубы:
– Деушка, а деушка! Поедем с нами, поездов всё равно не будет сёдни.
– Поедем, красавица! – а сами шарят жадными глазищами по ридикюльчику.
Анна почуяла неладное, протиснулась ближе, зашептала в самое ухо:
– Таисия Архиповна, голубушка, не езди ты, ради Христа! Это же ширмачи… бандюги!
Но Таська-вертушка и слушать не желала, всё хиханьки да хаханьки, подхватила чемодан и подалась к вагону. Десятки рук с готовностью потянулись к ней. У вокзала послышались истошные крики и брань:
– Мамоньки, грабют! Помогите!
– Куды ж ты, варнак, попёр без денег-то?
– Люди добрые, спаси-и-ите! Убива-а-ают!
Анну затрясло, как в лихорадке. И откуда только сила взялась: вырвала свой чемодан – и давай бог ноги!
Парни прыгали за уплывающей добычей, терзали лапищами чемодан в разные стороны. Но Анна, в расстёгнутой затасканной фуфайчонке, такая маленькая, тоненькая, простоволосая, с рассыпавшимися тяжёлыми прядями, зацепила своё добро мёртвой хваткой.
Кто-то полоснул по рукам опасной бритвой, потом ещё… ещё раз и трижды по щеке.
До Таськи вдруг дошло, в чём тут дело, дёрнулась было выскочить из вагона, а ридикюльчик – хлоп! – и раскрылся. Посыпались денежки… Ровно три тысячи… «купить чонить по мелочи».
Про Анну враз забыли, отстали. Опомнившись, она рванула с бешеной силой Таську за рукав шикарного костюма и, пачкая кровью, поволокла девку прочь…
Варюшка
Пришла Варюшка из школы, послонялась по комнате пустой из угла в угол (всю мебель продали), послушала жалобы своего животика. Старалась про еду и не думать: ещё тошнее станет.
Шла война. Голодно жилось семилетней девочке в отчем доме. Мать ночью сторожила в экспедиции – на день уходила работать по людям: кому постирать, кому побелить. А приносила что уж Бог пошлёт: то хлеба кусок, то картошки чуток. Да ещё люди добрые отдавали очистки картофельные (их пекли на дверке печи). Тем и живы были.
Занялась Варюшка самодельной тряпочной куклой. Завернула её в лоскуток и уложила на пол, на старую фуфайку. «Нельзя голодную спать укладывать, – она тяжело, по-взрослому вздохнула. – Э-э… чем же покормить-то тебя?» – и приложила куколку, словно дитя, к груди. «Баю-баю-баюшки…», – тоненько затянул голосок. Реденькие волосики закрыли большие тёмные глаза, бледные реснички незаметно сомкнулись…
Проспала Варюшка часа два, осторожно положила «дочку» в угол, одёрнула примятое платьишко, латаное-перелатанное во многих местах. Тошнота не улеглась, но голова болеть перестала.
«Ой, как есть хочется… Куда бы пойти?» – тоскливо подумала девочка.
У подружки Нины она уже была вчера. Та брала её с собой в пекарню, где работала её мать. Тётя Галя одарила тогда каждую ломтем горячего душистого чёрного хлеба, налила подсолнечного масла в блюдце, и девчонки, макая хлеб и озираясь по сторонам, как голодные собачата, наелись до отвала.
От таких приятных воспоминаний дурманящий запах хлеба защекотал нос. Стыдно снова идти к Нине, но непослушные ноги сами понесли её туда.
Она немного потопталась у дверей подружки и, наконец, несмело постучалась. Поняв, что её не слышат, повторила ещё раз, но уже настойчивее. В окно выглянула Нина, мотнула одобрительно смешной мордашкой: оттопыренные уши и нос пуговкой.
В посёлке квартиры не запирались, и Варюшка, как затравленный зверёк, осторожно, на носочках, шмыгнула в сенцы, подкралась к полатям и посмотрела на мешок с сухарями, который притаился среди всякого барахла. К счастью, он оказался на прежнем месте.
Девочка прошла в избу и присела на краешек лавки возле русской печки. Мешок с сухарями не давал ей никакого покоя. Лихорадочно соображая, как бы добыть хоть один сухарик, она живо представляла себе, что он уже во рту у неё. Варюшка наконец, проглотив обильную слюну, решилась схитрить:
– Нин, а Нин, а давай в прятки играть, а?!
«Хозяйка» радостно захлопала в ладоши:
– Ура-а! Ура-а! Только, чур, – я первая считаю! «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, всё равно тебе голить!» Фу ты! Опять я голю. Раз-два-три-четыре-пять – я иду искать!
А Варюшка уже мышонком юркнула на полати, затаилась там в укромном местечке, проковыряла побольше дырочку, сделанную ещё в прошлый раз, дрожащей худенькой ручонкой вытянула сухарик, положила его на зубок и сладко зажмурилась…
Нина измаялась вся, обыскивая дом.
– Ва-а-ря!.. Ва-а-рь!.. Варька, я с тобой не играю, так нечестно! – загундосила она, собираясь вот-вот разреветься.
А та не могла оторваться от лакомства, и его, как нарочно, некуда было положить: длинное платье с чужого плеча – без карманов. Судорожно зажав сухую корочку в кулачок, нехотя вылезла и засобиралась:
– Нин, мне домой надо, а то мама заругается.
Подружка вроде ничего не приметила, только обиженно фыркнула, задрав и без того курносый нос:
– Ну и уходи, чёрт с тобой!
С лёгким сердцем Варюшка выскочила на улицу, свободно вздохнула, крадучись затолкала кусочек в рот и с огромным наслаждением обсосала его до последней крошки. Однако чувство голода не прошло, а аппетит разыгрался ещё больше.
Теперь самое время наведаться к Надьке Зубковой. Отец её был директором базы «Заготпушнины». Дом у них большой, купеческий, украшен резным деревом. В одной половине – пекарня, а в другой – Надька с родителями.
Вошла Варюшка бочком, переминаясь с ноги на ногу, бросила растерянный взгляд на ковры, что закрывали стены и пол: не натоптать бы! Постояла молчком. Не в первый раз она здесь, а оторопь берёт. Наконец выдавила из себя:
– Надь, давай поиграем.
– Давай! – радостно захлопала в ладоши подружка.
Девочка пригладила и без того прилизанные прямые чёрные волосы, туго заплетённые в косы. Она выглядела очень нарядной и чистенькой: с большими атласными бантами, в пышном ситцевом платье с весёленьким рисунком. И радость её была искренней.
Уговорились играть в «Дом». Разложили новенькую кукольную посудку, усадили настоящих «магазинских» кукол.
– Надо дочек покормить, – насмелилась Варюшка, – принеси им чего-нибудь поесть.
Надя дёрнула носом:
– Да ну, неохота. Мы ведь понарошку играем.
Не может придумать Варюшка, как бы ещё намекнуть подружке, что ей ужас как есть хочется. Всё-таки додумалась, проговорила жалобно:
– Наденька, я домой пойду: кушать уже пора.
– Ну и уходи! – рассердилась девочка.
Делать нечего. Чуть не плача, поплелась Варюшка восвояси несолоно хлебавши. Ну, к кому теперь подашься? Хотя… есть, правда, ещё одна подружка… Но к ней – нет! Ни за что на свете: жадина эта Римка, буржуйка!
Сегодня утром они вместе шагали в школу. Римма – круглощёкая толстушка, похожая на отъевшегося хомяка, в настоящей школьной форме, с кожаным портфелем в руке. А Варюшка – тощая, бледненькая, в каком-то хламье, с холщовой сумкой, как у побирушки… Римма держала кусище хлеба, жирно намазанный сливочным маслом, а сверху посыпанный сахаром. И не было никаких сил отвести заворожённый взгляд от этой вкуснятины.
«Вот сейчас… сейчас угостит…», – ожидала Варюшка.
Но хлеб неумолимо быстро исчезал.
– Рим, а Рим… Ну, Риммочка, дай хоть разок куснуть, а?
– Самой мало. Видишь? – слова еле выкарабкивались наружу из переполненного рта.
– Ну, Ри-и-иммочка… один только разочек!
– А… фиг тебе на постном масле! У, попрошайка! – ловко выпалила Римма, уже дожёвывая кусок и прицеливаясь к новому.
На пути у школьниц – дыра в заборе. Римма полезла первой. Портфель – вперёд, потом – сама, а рука с хлебом – позади, прямо перед самым Варюшкиным носом. Не понимая, что делает, Варюшка проворно отхватила добрую половину того, что ещё осталось в Римминой руке. Давясь, пыталась заглотить всё разом. Даже слёзы выступили от натуги.
Римма, тут же обнаружив пропажу, отвратительно завизжала:
– Варька, гадина! Воровка! – и, замахнувшись, ударила её по голове портфелем, да так, что у девочки в глазах замельтешили искры. И тогда Варюшка с перекошенным от боли и обиды ртом, набрав побольше воздуха в лёгкие, выкрикнула:
– А ты… а у тебя мамка сидит в тюряге… за кражу! И дед твой – буржуйское рыло! И бабка твоя – ворюга несчастная! Обворовала всю больницу. Тётка Лукерья сама сказывала. А ты… обжора ты толстопузая, вот кто!
– А?!.. – Римма чуть не задохнулась от возмущения. – А ты зато… – ноздри у неё раздулись, глаза страшно округлились, – а ты зато – голь перекатная! И ещё… – подыскивая самое гадкое, обидное словечко, дрожала в истерике, скорчив при этом омерзительную гримасу, и, словно плевок, бросила в Варюшкино лицо: – и… вшивая! У, вшивая! Вот тебе, на – выкуси! – и показала перепачканный маслом и сахаром длинный розовый язык.