– И цо ты к хлебуску-то спиной стоис, нельзя задом-то к хлебуску, – всё учила нас.
Хлеб-то шибко почитали в наше времечко. Без хлебушка – никуды.
А как-то мама послала меня к куме за чаем. У неё была своя лавка, по-нонешному – магазин. Насыпала она мне чаю в мешочек, я иду обратно, мешочком этим трясу. Домой-то пришла, а чаю нет, весь по дороге высыпался. Вот приходит кума к нам, а меня такая икота разбирает, что не унять. Она и говорит:
– И не стыдно тебе, Грунька, ты намедни (недавно, значит) почто гребёнку у меня украла?
– Да вы чо, тётенька?!
И икоты у меня как не бывало. А она смеётся:
– Я нарочно тебя разыграла, чтоб икота прошла.
А иногда она позовёт маму:
– Приходи, Степановна, кету привезли.
Мама меня и пошлёт. Я выберу кету и тащу её домой, а голова и хвост по земле волочатся. Рыба-то на плече широка, тяжёла, умотаешься, пока дотащишь. А какая же она вкусная, эта кета!
Подросли мы с сестрой, стали на Святки гадать, какой муж будет у кого. У нас на кухне стоял курятник. И вот ночью, когда все улеглись, мы с Дуняшкой выпустили курицу и петуха. А петух-то как зачал орать, как зачал орать! Курица по куте (ну, по кухне) летает, зерно рассыпала, воду разлила. Отец услышал и заругался:
– Вы чо, девки, совсем сдурели? Свово ума нет, так займите у кого! Да вот хошь у Мотьки-дурочки. Она ить сёдни, поди, умнее вас будет.
Мы вроде как поутихли с гаданьем, но назавтра к нам подружки пришли. Пошептались мы да и опять удумали гадать: башмаки кидать или катанки. Кто-то кинул башмак – так прямо Дуняшке в лоб угодил. Слёзы, рёв… Только уговорили её, успокоили да и опять за своё:
– Девчонки, а может, крутиться зачнём? В каку сторону упадём, оттуда и жених. Дуняшка, тебе первой. Иди крутись.
Сестрёнка-то раскрутилась, и опять неудача вышла: головой ворота чуть не вышибла. Снова слёзы да рёв.
А когда семёновцы у нас на станции стояли, мы продавали им пирожки и котлеты. И вот видим, одна офицерша вышагивает. Расфуфыренная, как кукла, на каблуках. Это не то что мы, как играем в барыню, привяжем катки от ниток к башмакам. Идёт, значит, эта кукла по рельсам, платье по земле волочится, так она подол-то придерживает, чтоб не наступить на него. Того и гляди запнётся. Купила у нас обед и пошла обратно. В руках тарелочки у ей. А перед самым вагоном как упадёт!
Тарелочки разбились, котлеты разлетелись, сама вся в бульоне. Вот уж мы посмеялись! Она больше и не пришла к нам за едой.
Приехал на станцию атаман Семёнов. А нам интересно. Но там было тройное оцепление, и близко никого не подпускали. Совещание они в школе устроили. Мы хотели с деревьев в окна подглядеть, да разве увидишь? Отец-то как узнал, что мы собираемся идти туды, так отлупил нас ремнём и пригрозил ещё:
– Только попробуйте пойти, засеку!
А когда «красные» были у нас, Сергей Лазо всех в комсомол агитировал. В этой же школе. Дали нам бумажки. Но вскоре опять «белые» пришли, и мы эти бумажки посожгли… Ну, ладно, хватит на сёдни.
– А дальше-то? Ну, бабулечка, пожалуйста!
– Сказала – нет, значит нет. И не молите, и не просите. Делу время – потехе час. В другой раз обскажу. Покажьте-ка лучче, хорошо ли пошено перебрали…
«Забелка»
В память о моей матери Вере Степановне Ивениной
– Была я молодой, – начала рассказывать баба Вера.
– Да красивой, – хором подсказывают ей внучата.
– Да. Молодой да красивой, всем девкам «забелка», – соглашается она.
– Как это – «забелка»? – удивляются ребятишки.
– А чай молоком забеливали, вот как! Бывало, ни на одно гулянье девки без меня не и́дут: «Без Верочки там делать нечего. Парни не при́дут». Прибегает раз Тоська Витява и говорит: «Верунка, там опять парни из-за тебя дерутся!» Кабыть я их заставляю…
Внучата с любопытством, будто впервые увидя, разглядывают бабушку. И не верится им никак, что баба Вера, такая сейчас морщинистая, беззубая, но ещё с блестящими чёрными глазами и ямочками на полных щеках могла кружить голову всем деревенским парням.
– Дед-то ваш, Виктор Фёдорович, когда нашёл меня (сам из другой деревни), зацепил как коршун и не выпустил. А я в ту пору гуляла с одним пареньком. Несмелый такой, стеснительнай.
– Верочка, что он всё сидит окол тебя, губы грызёт? – это подружки-то мне. – Что ты такого-т не найдёшь, что ль?
Я его и бросила. А два года гуляла с ним. Потом сáма моя подружка Талька, Наталья Маврёнкова, и вышла за него. Стала Дунина. А сама несинпатичная, лицо длинное, как подойник. Так и прожил с ней век, не любя. Но сначала я вышла за вашего деда, а потом она. Сидели как-то на брёвнах, Дунин всё плакал и пел:
– Эх, матанечка, брось сурьёзы, дай платочек, утру слёзы…
Молоденькой я и замуж вышла. А через три дня после свадьбы принёс свёкор муки. Не килограмм, не два, а, как бы не сохвастать, целую пудовку. А у их квашня была ши-и-рока-широка, на девять караваев. Замешивать – на ведро воды. Наклонилась я в квашню тесто месить, а меня-то и не видно за ей. А тятька, дедушка вашего деда, за живот взился́ и целы сутки так ходил: перживал, что хлеб спорчу. Такой уж у его карахтер был.
Утром встаю, а свёкор всё окол меня стоит, наблюдаит.
– Мама, – говорю свекровке, – лепёшки-то мужики любют?
– Любют, – отвечает.
Напекла я к завтраку лепёшек. А свекровка не подымалась – навозилась. Всё к одному: бабушка померла, наша свадьба, – и свалилась. Я уж её только спрашиваю:
– По скольку горстей на каравай?
А горсть в две руки бралась. Никак, «две горсти» сказала.
Свёкор тут окол меня мельтешит. Расшвырял головёшки, чтобы под накалился. Когда хлеб поспел, беру широку лопату. Вот эдак.
Баба Вера откладывает вязанье в сторону и показывает. Признаться, порой её руки и лицо рассказывают больше, нежели слова. Однажды, повествуя о какой-то Марфуше, деревенской дурочке, баба Вера расплела свою косичку и встала на стул, на котором пряла шерсть. Внучата с открытыми ртами следили за ней и воочию убеждались, как страшна была Марфуша.
– Достаю, значит, хлебы, ставлю на такие вот нары, мочу полотенце и мокрым закрываю, а сверху сухим, чтобы корки отмякли. А тятька, покойный (царство ему Небесное!), всё за живот держится. Дедов брат, Шура, – ширк полотенцы. Берёт нож, отрезаит. Как закрычит:
– Маманька! Ты такого хлеба никогда не пекла. Вкусный!
– Правда, Шурынька? – и тятька в первый раз руки отпустил от живота.
Потом пошли вчетвером корову доить. Вымище большое, молока много давала. Только примусь доить, она как полыснет – и куды чего разлетелось: куды я, куды ведро. Я схитрила: подою в горшок, золовке в ведро вылью, она в дом несет. Корове уж и хвост к ноге привязывали, и ноги-то путали, и рога-то к колоде. Было дело!..
Да… семья была, не то что ноне, шутка ли – пятнадцать человек.
– Вера, сёдни суббота, баню топить надоть.
– Ну, что ж, папаша, натоплю.
А меня как мама учила, не то учила, а как говорила, полну бочку щёлока наделала – мыть голову заместо мыла – экономили. Я счас пол вымала, веники заварила, жар весь подгребла… и в горнушку, кажись (вот уж и запамятовала, как называется), поддала, горечь вся сошла. Ну и прихожу домой.
– Чо так долго топила? – спрашивают мужики. Свекровка-то чуть истопит, вода нагреется, нет ли, щёлок еще не мылкий. Пойдут первы-те – и не напарются. Тот говорит, я пойду вперед, другой говорит, я пойду вперед.
– Сгорите, – говорю, – немножко погодите.
Приходют мои мужики, раскраснелись:
– Вера, спасибо. Спа-си-бо! Никогда так не парились.
Я думала, смеются.
– Да ладно-ти вам. Правда, что ль?
Тятька пришел последний, довольнёхонький:
– В кой день парются, в тот день не старются.
Все перемылись, а пару полно. Давай родню сзывать. Все перемылись, давай опять соседев звать – и еще пару полно. Вот тогда свёкор и сказал:
– Да… мал золотник, да дорог. А большая Федора – дура.
Вот вам и «забелка»!
На этом месте баба Вера всплеснула руками:
– Ба! Закрутили вы мне голову. У меня ить картошка на плите!..
Как гадали на Святки
Новый год, Рождество, Старый Новый год… Для нас, ребятишек, это самые долгожданные праздники. В доме – ёлка, пахнет лесом и мандаринами.
Мы рассаживались поудобнее на голубом сундуке дедовских времён, аккуратно застеленном самодельным покрывалом. (На мешковину нашивались разноцветные, одинаковой формы лоскутки. И выглядело такое убранство очень нарядно).
Управившись по хозяйству, мама брала вязанье и не спеша уводила нас в своё сказочное прошлое:
– Любили мы гадать с девчонками. Подслушивали разговоры. Если говорят про хлеб – жених богатый будет. А если про угли – за бедного выйдешь. Ну, а если в разговоре услышишь про мешок, про суму, тут уж точно жених нищим окажется. Горюшка с ним хватишь.
Накануне Старого Нового года наряжались мы кто кем и ходили по домам колядовать. Вот сговорились мы зайти в один дом. Там мужик с бабой жили вдвоём. Зажиточные были люди, но бездетные. В праздники никогда они не скаредничали, подавали щедро. А с нами-то увязался и брат подружкин, Тоски Ланковой – Енька, Евгений, значит.
Мы его так захвостником и звали. Приходим. Спели песню, вот уж и запамятовала, какую. Угостили нас пряниками да пирогами. Мы и подались со двора. Вдруг слышим: с крыльца мужик кричит нам вдогонку:
– Эй, ряженые, нате-ка вам ещё гостинцев на дорожку. Марфа, неси скорее суму!
А нам-то в головы втемяшилось: коли про суму говорят, так к худому. Мы сдуру-то и заорали как оглашенные да дунули за воротья, кабыть нас и не бывало. А Енька, не будь дурак, свою кошёлку-то, ну, корзинку такую, подставил да все гостинцы себе и собрал. А потом ещё и надсмехался над нами.
Ещё по-другому гадали. Ходили к проруби, ложились на спину, запрокидывали назад правую руку и доставали из воды камушки. Если светлый вытянешь – жених попадётся белый, красивый, а если чёрный, то и жених будет чёрным. Собрались девки на речку, камушки с полыньи доставать. И Енька с имя тут как тут. Я и говорю Клавде: