Энтони Бучер. Далеко не близко
Посвящается Джону У. Кэмпбеллу-младшему по неизвестным причинам
Аномальный случай с пустым человеком
— Это как раз для вас, — сухо проговорил инспектор Абрахамс. — Еще одна мерзость.
Я опоздал и запыхался. Каким-то образом я очутился на Маркет-стрит посреди ежегодного парада Ассоциации торговцев центра города, и некоторое время казалось, что я проведу день в окружении гигантских воздушных шаров, пародирующих человечество. Но нужно нечто большее, нежели резиновые Гулливеры, чтобы удержать меня, когда инспектор Абрахамс объявляет, что у него есть дело из разряда, именуемого им ‘для Лэмба’.
А Сан-Франциско — именно тот город, где такое может произойти. Ни у кого больше не было такого мотива для убийства, как у дворецкого Фрэнка Миллера в 1896 году[1], или такого способа ограбить банк, как у чокнутого мистера Уилла в 1952 году[2]. Загляните в ‘Убийства Сан-Франциско’ Джо Джексона, и вы увидите, что у нас к этому особый вкус. А когда мы что-то такое делаем, Абрахамс приглашает меня.
Объяснять ничего Абрахамс не стал. Он просто открыл дверь квартиры. Я вошел первым. Подобное место могло бы мне понравиться, если бы не то, что лежало на полу.
Две стены состояли преимущественно из окон. Из одного открывался прекрасный вид на мост ‘Золотые ворота’[3]. Из другого в хорошую погоду можно было разглядеть Фараллоновы острова[4], а погода стояла хорошая.
Другие две стены были заняты пластинками и проигрывателем. Я слышал о коллекции ранних оперных записей, собранной Стамбо. Находись я там по любому иному делу, у меня текли бы слюнки от возможности услышать исчезнувшие великие голоса.
— Если вы сможете извлечь из этого что-то осмысленное, — проворчал инспектор, — добро пожаловать — плата обычная. — То есть ужин в пиццерии ‘У Лупо’, состоящий из пиццы ‘Карус’, томатов со свежим базиликом и кислого французского хлеба, вбирающего в себя вдохновенный соус из особых calamari (для вас — кальмары) Лупо. — Здесь все осталось так, как мы нашли.
Я посмотрел на недопитый виски, теперь уже почти бесцветный, с растаявшим льдом и испарившейся содовой. Посмотрел на цилиндрик пепла от сгоревшей дотла сигареты. Посмотрел на пылесос — шокирующе утилитарный объект в этом пристанище бытового изящества. Посмотрел на проигрыватель, все еще работающий, все еще методично делающий свои семьдесят восемь оборотов в минуту при пустом вращающемся диске.
Затем я снова решился взглянуть на то, что лежало на полу.
Это было хуже, чем тело. Это походило на безвкусную, бескровную пародию на обычного обитателя места, помеченного косым крестом. Беспорядочно разбросанная одежда казалась бы нормальной — возможно, даже более нормальной для холостяцкой квартиры, чем должным образом развешанная в шкафах. Но это…
Поверх воротника халата лежали очки. Внутри рукавов халата помещались рукава рубашки. Рубашка была застегнута вплоть до воротничка, на пуговице которого был туго завязан шелковый галстук. Полы рубашки были аккуратно заправлены в застегнутые на молнию и должным образом подпоясанные брюки. Под обшлагами брюк под вполне естественным углом лежали туфли, из которых торчали верхушки носков.
— Под рубашкой майка, — безутешно пробормотал инспектор Абрахамс, — а под брюками кальсоны. Полный комплект: это и будет носить хорошо одевающийся мужчина. Только мужчины внутри нет.
На Джеймса Стамбо словно напал некий растворитель, пожирающий только плоть и оставляющий все неодушевленные предметы. Или какое-то гиперпространственное всасывание вытащило живого человека из его платья, оставив лишь портняжную оболочку.
— Могу я испачкать здесь пепельницу? — проговорил я.
— Я держал все нетронутым, чтобы вы посмотрели, — кивнул Абрахамс. — У нас есть фотографии.
Пока я закуривал, он подошел к проигрывателю и выключил его. — Проклятая вертушка действует мне на нервы.
— А на мои действует вся эта проклятая ситуация, — сказал я. — Похоже на стриптиз-версию ‘Марии-Селесты’. Только этот стриптиз не был постепенным заигрыванием; просто внезапно — фьюить! — человек удалился. В какой-то момент он, удобно одетый, сидит в своей квартире, курит, выпивает, слушает пластинки. В следующий миг он абсолютно голый — но где и что он делает?
Абрахамс потянул себя за нос, в удлинении вовсе не нуждавшийся.
— Мы попросили японца-камердинера проверить гардероб. Все предметы одежды, принадлежавшие Джеймсу Стамбо, до сих пор находятся в квартире.
— Кто его нашел? — спросил я.
— Кагучи. Слуга. Прошлым вечером у него был выходной. Он вошел сегодня утром, чтобы, как обычно, приготовить кофе и ‘Устрицу прерии’[5]. И нашел это.
— Кровь? — рискнул я.
Абрахамс покачал головой.
— Посетители?
— В этом доме десять квартир. В трех из них вчера вечером устраивали вечеринки. Можете себе представить, как нам помог лифтер.
— Выпивка?
— Мы сдали образец в лабораторию. Ничего, кроме наилучшего скотча.
Я посмотрел на пылесос и нахмурился.
— Что он тут делает? Должен стоять в чулане.
— Кагучи тоже удивился. Даже говорит, что, когда нашел его, тот был слегка теплым, словно его использовали. Но мы заглянули в мешок. Заверяю вас, туда Стамбо не засасывало.
— Мотив?
— Наш мистер Стамбо был тот еще кобелек. Может быть, читали колонку сплетен Херба Кэна[6]? И Кагучи нам подбавил. Братья, отцы, мужья… Мотивов слишком много.
— Но почему именно так? — задался я вопросом. — Избавиться от него — естественно. Но зачем оставлять эту полую оболочку…
— Не только зачем, Лэмб. Как!
— Как? Должно быть, это вполне легко…
— Попробуйте. Попробуйте вставить рукава в рукава, штанины в штанины, чтобы они лежали гладко и ровно, как на теле. Я пробовал с другой одеждой из гардероба. Не выходит.
У меня возникла идея.
— Их не надо вставлять, — самодовольно проговорил я. — Их надо снять. Смотрите. — Я расстегнул свои пиджак и рубашку, ослабил галстук и снял все сразу. — Вот, — добавил я, — рукава в рукавах. — Я расстегнул молнию и стащил брюки и трусы. — Вот, штанины в штанинах.
Инспектор Абрахамс насвистывал припев ‘Стрип-польки’.
— Вы упустили свое истинное предназначение, Лэмб, — проговорил он. — Только теперь вам надо поместить полы рубашки между брюками и трусами, оставив их отглаженными. И загляните сюда. — Он поднял ботинок и, достав карманный фонарик, осветил его изнутри. — Носок зацепился за небольшую трещинку в одной из металлических проушин для шнурков. Это не дало ему смяться, и внутри все еще слабо заметны следы пальцев ног. Попробуйте стащить зашнурованный ботинок, и посмотрим, достигнете ли вы такого результата.
Я одевался обратно и чувствовал себя полным дураком.
— Есть еще какие-нибудь источники вдохновения? — ухмыльнулся Абрахамс.
— Лишь то, куда я сейчас направляюсь.
— Когда-нибудь, — буркнул инспектор, — я узнаю, куда вы ходите за своими особо светлыми мыслями.
— Как сказала одна старая леди рабочему в слоновнике, — пробормотал я, — вы не поверите мне, если я вам и скажу.
Комплекс Монтгомери (для местных — Обезьяний квартал) — древний, паршивый лабиринт офисов и студий между Чайна-тауном на Грант-авеню и итальянско-мексиканско-франко-баскским кварталом на Коламбус-авеню. Нужная мне студия находилась в конце длинного коридора, за очень американским поворотом от кабинета Тинн Хью Ю, доктора философии и нотариуса, за угол, к итальянской газете ‘Corriere del Popolo’.
В тот день в студии доктора Вернера было относительно спокойно. Славко Катенич все еще отбивал куски от своей мраморной глыбы, очевидно, исходя из теории, что присущая камню естественная форма проявится, если по нему достаточно часто бить. Ирма Бориджян пробегала вокальные упражнения и иногда проверяла себя, нажимая на ту или иную клавишу фортепиано, что, по-видимому, успокаивало ее куда больше, чем меня. Эти двое плюс пара усердно фехтовавших ребят, которых я до того ни разу не видел, в тот день были единственными присутствующими членами ‘Вариаций Вернера’.
Ирма заахала и порозовела, фехтовальщики щелкнули рапирами, Славко с трудом удержался на ногах, а посредине всех этих децибелов шума стоял за своей пятифутовой лекторской кафедрой Старик, решительно творивший гусиным пером величественные периоды ‘Анатомии ненауки’, того так никогда и не завершенного собрания курьезов, что напоминало наполовину Роберта Бертона[7], а наполовину Чарльза Форта[8].
Он посмотрел на меня, выразив взглядом нечто среднее. Не поспешное ‘Только одно предложение’ или запрещающее ‘Дорогой мальчик, нужно закончить эту страницу’, а промежуточное ‘Еще один бессмертный абзац’. Я схватил стул и попытался смотреть пение Ирмы и слушать ваяние Славко.
Доктора Вернера не опишешь. Можно сказать, что возраст его где-то между семьюдесятью и сотней лет. Можно сказать, что у него грива волос льва-альбиноса и небольшая бородка кентуккийского полковника[9], никогда не слышавшего о сигарах. (‘Когда волосы мужчины поседели, — слышал я от него однажды, — табак и борода становятся взаимоисключающими пороками’.) Можно упомянуть вздымающуюся ввысь фигуру, неанглийскую подвижность побелевших старых рук и сбивающее с толку мерцание невозможно голубых глаз. И все равно описание будет столь же удовлетворительным, как если сказать, что Тадж-Махал — квадратное здание из белого мрамора с куполом.