выгребут, это их не колышит.
— Неужели тысячу?
— В другой год и больше набивалось. За перевыполнение нашему дорогому начальству почет, ордена, премии немереные. А наши родовые участки, которые получше, нужным людям, в основном из области. Тоже не за красивые глаза — ты ему, он тебе. Вот и получается: тайге война, а ему мать родна.
— И что, никто этого не видит? Не понимает?
— А ты на кладбище нашем побывай. Между могилками поброди. Мужики, которые покрепче, не раз зубы скалили, даже сопротивление начинали. Так они по одиночке, а за этими такие зубры подпирают… На персональных вертолетах водку жрать на природе прилетали. Лишат несогласного мужика участка, припасов не выдадут, бабу с работы выпрут, пацанов из садика… Чего ему остается? Либо водку жрать, либо жопу лизать. А лизать начнешь, снова водка, чтобы не так противно и тошно было. Самые лучшие и крепкие сгинули за эти годы. Тайга криком кричит, да только кто ее слышит.
— А сейчас как?
— И сейчас не лучше, если не хуже. Роман Викентьевич только заикнулся, что по-другому надо все это хозяйство вести, помощь научную предложил, так его сейчас убивать будут.
— Разве за это?
— За это тоже. У нас чужих категорически не любят. Жить они им мешают, как тут привыкли. Я по первости да по глупости выводы делал — у нас здесь у одних так-то. А когда поразмышлял хорошенько, в психушке вот побывал, с умными людьми посоветовался, окончательно понял — везде так. Человечество о своем будущем думать не желает. Останемся скоро на сплошных выгорах и каменюках. Друг друга жрать начнем. Жрем уже.
— Может, все-таки не так все мрачно? Вы вот все это разглядели, осмыслили, сопротивляетесь как можете. Роман Викентьевич с научной стороны доказывает. Уверен, есть еще у вас союзники. И немало. Даже здесь. Все, о чем вы говорите, многим уже очевидно. Должны и наверху это понять. Не все же там дураки и подлецы.
— Это у тебя, Александрович, Бог наверху. Не исключаю, что ему все понятно. А у нас наверху человеки. И насчет их желания в наших делах полноценно разобраться, очень даже сомневаюсь. Поэтому нам теперь одно из двух остается: либо их на чистую воду выводить, все их планы порушить, либо Деревню Солнца окончательно забыть и пох…рить, как последнюю утопию угнетенного человечества.
— Хотите сказать — «Город Солнца»?
— Город нам даже с помощью ООН не потянуть. Сознательности такого масштаба не хватит. А деревеньку дворов на двадцать могли бы.
— Вы серьезно?
— Он уже два раза заявление на областное руководство писал, — не открывая глаз, пояснил Василий. — «Просим в порядке социального эксперимента местного масштаба разрешить на малоосвоенном участке тайги построить «Деревню Солнца» для полноценного научного освоения природных ресурсов и справедливого совместного проживания».
— Прореагировали?
— Позвонили.
— Кому?
— Артисту. Объяснили, если сам со своими придурками справиться не можешь, окажем помощь.
— В смысле?
— Поедет в эту самую деревню арии из любимых оперетт исполнять.
— Я бы его туда только в качестве наглядного пособия человеческой подлянки. Чтобы постигали, как из человека полная гнусь получается.
— Да он человеком еще ни разу не был. Разве только у мамки в пузе, — не согласился Василий.
— Почему вы его Артистом называете? Причина имеется какая-нибудь?
— Врет без остановки, — пробурчал Василий, поворачиваясь на другой бок.
— Слух у него, конечно, имеется, раз его рабочим сцены в оперетту приняли, когда из института за дурь выперли. Потом, правда, по партийной линии батя восстановил, поскольку в обкоме хозяйством заведовал. Так ведь уходить не хотел. Говорит: «Хочу артистом быть, а не охотоведом». Только тяму на своем стоять не хватило, отчего случилась наша общая непоправимая ошибка. По первости после Шабалина мы даже обрадовались. Веселый, на гармошке играет, за бабами не дурак. Пока Шабалин его за свою Надьку не пристроил. Разглядел своего полноценного заместителя.
— Ну, до старика ему далеко, — не выдержал Василий.
— Не скажи. У него еще возможностей на полную катушку себя проявить не случилось.
— Все равно до Змея Горыныча ему не дотянуть. Тот, если что, себя не пожалеет, до последнего на своем стоять будет. А Игореше только о себе, любимом, забота. Старик — листвяк закаменевший, а этот так, труха.
— От трухи всякая зараза и ползет.
Неожиданно насторожился и чуть слышно заворчал Кармак. Собеседники замолчали и уставились на пса.
— Ну вот и гости пожаловали, — легко поднявшись на ноги, сказал Василий. — Скорей всего, пиратов сговорили. Удостовериться, чтобы ошибочки не вышло. Заодно по сусекам пошарить. Значит так: я в засаду, на случай критической ситуации. Михаил — на кухню, второй вход прикроешь. Если они всерьез, пальни по ушам разок-другой, чтобы ощутили. Вы, отец Андрей, хорошо бы в сторонку — мол, я не я, хата не моя. Мы им сейчас устроим стыковочку-разборочку.
Кармак зарычал громче и напрягся, готовый кинуться.
Из соседней комнаты вышла Аграфена Иннокентьевна. В руках она держала старую двустволку мужа.
— Мать, не возникай, сиди у себя. Сами управимся. Кармака с собой прихвати, чтобы не подстрелили сдуру. Мне тогда с Арсением Павловичем лучше не встречаться.
— Интересно, как они свое появление объяснять будут? В такое время даже по пьянке в гости не ходят, — ни к кому не обращаясь, поинтересовался Михаил.
В дверь осторожно постучали.
Василий отступил за полуоткрытую дверь Машиной комнаты.
Кармак злобно рычал и рвался от удерживающей его Аграфены Иннокентьевны.
Отец Андрей поднялся и шагнул было к двери, но Михаил, изобразив лицом нечто похожее на предупреждение не трогаться с места, для усиления эффекта повел туда-сюда карабином.
Постучали сильнее.
— Кто там? — сонно, словно спросонья, подала голос Иннокентьевна, едва удержав рванувшегося к дверям пса.
— Свои, мать, открой, — раздался голос Виталия.
— Интересное кино, — выглянул из-за двери Василий. — Как говорил наш старлей, «лучше неприятная неожиданность, чем неожиданность непонятная». Открывай, мать, узнаем, чем старшой нас порадует. Видать, серьезное что-то, если Виталька ни свет ни заря из-под Райкиного бока выпростался. Открывай, открывай…
— Свой, — не очень уверенно сказала Аграфена Иннокентьевна Кармаку. — Свой, сидеть! — И не открывая дверь, спросила: — Случилось чего?
— Случилось. Открывай давай скорей. Времени всего ничего.
— Погоди, кобеля закрою. А то порвет еще. Он чужих на дух не переносит.
Иннокентьевна завела Кармака в соседнюю комнату и пошла открывать. Но у самой двери снова замешкалась. Смутное сомнение не давало ей покоя. Слишком необычным было это внезапное ни свет ни заря появление Виталия.
— Ты там один или с кем? — тихо, словно боялась, что ее услышит еще кто-то стоящий за дверью, спросила она.
— Мне еще только «с кем» не хватало. Узнают, что я сюда подался, можно будет домовину заказывать. Открывай.
Василий подал знак матери: «Открывай»! и снова скрылся в Машиной комнате.
Аграфена Иннокентьевна отодвинула щеколду. Виталий распахнул дверь, но в комнату почему-то заходить не стал, так и остался на пороге.
— Значит, мать, такое дело… Зарубин в город рванул, так?
— Ну. Ты-то откуда узнал? Никому не было говорено. Всего часа три как уехал.
— С дочкой?
— С кем еще? Только об этом никто знать не должон.
— Кому надо узнали.
— Узнали, и ладно. Теперь-то чего?
— Теперь-то? Теперь только и начнется все. Давай, мать, рвем отсюда, пока никого.
— Чего начнется-то, можешь сказать аль нет? Несешь незнамо чего.
— Было незнамо, пока добрые люди не намекнули. Доедут они там до города, еще неизвестно, а здесь вам теперь делать нечего. И попу лучше подальше отсюда. Они разбираться не будут.
— Да кто они-то?! — закричала Аграфена Иннокентьевна. — Без моего согласия никто сюда и шагу не ступит. Викентич меня за хозяйку оставил. Во двор никого не пущу, не то чтобы в дом. Ружье возьму, Кармака спущу — пусть только сунутся.
— Будет называться — вооруженное сопротивление законной власти. Вы хоть, товарищ священник, ей объясните.
Отец Андрей подошел и стал рядом с Аграфеной Иннокентьевной.
— Может быть, все-таки объясните, что произошло? Или, если я вас правильно понял, может произойти?
— Виталий это, старшой мой, — неожиданно всхлипнула Аграфена. — Напугали, видать, раз ни свет ни заря нарисовался. Райка-то хоть знает, куда ты подался?
— При чем тут Райка? Тебе как объяснять-то еще? Обыск тут сейчас производить будут.
— С какого рожна обыск-то? Бандиты, что ль, какие тут проживают?
— Обыск без хозяина, без повода, без санкции — грубейшее нарушение Конституции, — поддержал Аграфену Иннокентьевну отец Андрей.
— У нас тут своя конституция, — хмыкнул Виталий. — Ладно, не хотел говорить… Райкина сеструха где сидит? На коммутаторе. Так? Поэтому сведения у нее с самого переднего края.
— Какие сведения? — спросила Аграфена Иннокентьевна почему-то у отца Андрея.
Тот пожал плечами.
— Страшенная авария на Багдаринском обрыве. Ни машин, ни следов, как и не было ничего.
— Видать, и не было, раз никаких следов.
— Да нет, есть.
— Что есть?
— След.
— Какой? — не утерпел отец Андрей.
— Выбрался один…
— Кто? — вместе спросили Аграфена Иннокентьевна и отец Андрей.
— Гришка Кандеев. Живого места нет, но языком маленько ворочает. Говорит — леспромхозовский КамАЗ и Роман Викентьевич с дочкой в другой машине. Ну и того… все враз. Не разъехались. Степка Добрецов еще в КамАЗе находился.
— А Кандей откуда там взялся? — высунулся из-за дверей, ведущих на кухню, Михаил.
Виталия испугало его неожиданное появление. Он вздрогнул и, не отводя глаз от карабина в руках Тельминова, спросил: — Ты как тут?
— Мне в психушке объясняли, если пациент на вопрос тем же самым вопросом реагирует, значит, прокол.