— Когда она узнает, какой мы тебе тетке отдали, она только рада будет.
— Почему?
— Тетка тебе штаны зашьет, супом накормит, сказки рассказывать будет. И вообще она тетка хорошая, не то что мы с дедом. Сам слыхал, как мать переживала: «У вас не воспитание, а сплошное безобразие». — Чего они бабы понимают? — нахмурился Сашка. — Мне безобразие нравится. Что я, маленький, — сказки слушать. Одни выдумки. Все равно в тайгу за вами убегу.
Уазик остановился у дома, палисадник перед которым был сплошь в ярких кустах георгин. Почти тотчас открылась калитка, и белобрысая девчонка лет шести, внимательно оглядев приезжих, закричала:
— Приехали! Приехали!
Калитка распахнулась шире, и человек шесть мальчишек и девчонок разного возраста, самому старшему из которых вряд ли стукнуло десять, высыпали на улицу и так же внимательно стали изучать Сашку и Ермакова.
— А хозяйка где? — спросил Ермаков, вытаскивая из машины заробевшего Сашку.
Ребятишки, как по команде, оглянулись на выходившую из калитки крупную красивую женщину, на ходу вытиравшую фартуком мокрые руки.
— И кого же ты нам тут привез, Родион Ильич? — весело спросила она. — Этого, что ль? Ну, чего насупился, как сыч? Вылитый дед Егор. Испугался, что ль, моих одуванчиков? Не боись, они, когда спят, вовсе безобидные, а когда играют, гостей не кусают. Иди знакомься, они тебе все свои прилады покажут.
— Какие такие прилады? — не поднимая глаз, спросил Сашка.
— Разные. Стараются, чтобы жизнь интересной была.
— У нас Колька самолет построил, а Мураш говорит, надо еще вышку и посадочную полосу делать. Пойдем, будешь нам помогать, — затараторила девочка, первой выглянувшая из калитки.
— А я могу так спрятаться, никто на свете не найдет, — заявил Сашка, делая неуверенный шаг в сторону ребят.
— Спорим, за две минуты найду, — ухмыльнулся самый старший из высыпавшей на улицу команды.
— Спорим! — согласился Сашка.
— На что?
Сашка, подумав, вытащил из кармана охотничий манок и сунул в рот. Призывный свист рябка вызвал улыбку на всех без исключения ребячьих лицах.
— Лады, — согласился старший. — Меня Колькой зовут. А это — Генка, Мураш, Светка, Кира…
— А я — Иришка, — сама представилась белобрысенькая. — Пошли во двор. Он у нас, знаешь, какой большой? Всю жизнь можно прятаться.
Ребятня скрылась за калиткой.
— Ну что, сестренка, покараулишь пацана, пока его мамка рожает?
— А вы, значит, в тайгу? Другого времени не нашли?
— Не мы его назначаем, само диктует. Сейчас опоздаешь, потом не нагонишь. Только что навстречу городской крутяк нарисовался. Или сами чего пронюхали, или местные беспредельщики на помощь вызвали. Самый раз разобраться, а времени — фиг.
— Какими только словами себя ни кляла, что вас втянула. Может, все это только выдумка одна. Там уже, наверное, и запаха того золота не осталось. И на что оно нам? Жили без него и дальше жить будем. Или разбогатеть захотелось?
— Разбогатеть, хотя бы по минимуму, неплохо, конечно. Только не в этом дело, сестренка. Как там господин Ильин писал в своем смертном послании? Помнишь? А я наизусть. «Пока есть надежда хоть малой пользы державе, пусть не сейчас, пусть когда-нибудь, значит, не напрасно прошли мы этот крестный путь в неведомое. Золото, которое мы оставили там, всего лишь знак, от которого путь должно продолжить тем, кто будет счастливее нас». Понимаешь, сестренка, вера у него была. На наше счастье надеялся. Потому не хочу, чтобы счастливыми оказались бандюки и прочая сволота, готовая глотку перегрызть за свои темные интересы. В счастливый для меня час ты эти дневники разыскала. А то скучно жить стало. В кабинете со злом тоже можно бороться, только результат, как говорится, за кадром. Хочется своими руками…
— Много тут один навоюешь?
— Были такие сомнения. Я поначалу, когда тут копать начинал, думал, полная чернуха — зги не видать. Накопилось за век, не разгрести вовек. Полностью ошибался. Да с одним дедом этого пацаненка можно всех окрестных отморозков в бараний рог скрутить. И еще такие есть. Есть, есть! Не веришь?
— Ты, Родион Ильич, поосторожней все-таки. Тут под ними половина поселка, не меньше. Кто долгами, кто деньгами, а кто и кровушкой в кабале. Кто-то их боится, а кто-то за свою прежнюю жизнь, к которой привыкли, насмерть станут.
— Бог не выдаст, свинья не съест. По-разному, конечно, раскрутиться может. Только у меня предчувствие… — Ермаков трижды сплюнул. — В общем, нормальное предчувствие, сестренка.
— Послушает кто, подумают, правда, сестренка. Седьмая вода на киселе, сто верст — и те лесом.
— Сестренка, не сестренка, а общий родственник имеется, хотя и в позапрошлом веке. Ладно, родней мы еще посчитаемся. Выясним досконально, кто нам с тобой встречу здесь сообразил. Черт, леший или кто-нибудь совсем из другого ведомства. Ты пока свой детский сад сберегай. Сыщу клад, дворец для твоих приемышей выстрою. Ну, поцелуемся, что ль, перед дальней дорогой?
— И так уже изо всех ворот глаза пялят.
— Пускай глядят и завидуют. А то они тут уже и целоваться и улыбаться разучились.
Ермаков поцеловал свою дальнюю-предальнюю родственницу Наталью Ильину, и через минуту его видавший виды «уазик» скрылся за поворотом.
Стол был накрыт в бывшем «греческом» зале бывшей столовой, ныне частном заведении ее бывшего директора Епифанова, прозванного местным населением Фаном, поскольку был он, несмотря на свое исконно российское происхождение, широкоскул, узкоглаз, по-кошачьи неслышен, плавен и осторожен в движениях и поступках, большинство из которых тоже вполне отвечали восточному стилю — почти незаметные по исполнению и весьма впечатляющие по результату. Двухэтажное здание некогда единственной в поселке точки общепита его стараниями в короткое время было превращено в достаточно комфортное заведение питейного профиля, первый этаж которого был отдан под круглосуточную торговлю самыми разнообразными напитками, а второй оказался неопределенным заведением, по мере надобности превращавшимся то в зал для приема особых гостей, то в сдаваемую в аренду площадь для проведения редких свадеб и частых поминок, то в место «производственных совещаний», которыми местные чиновники именовали обыкновенные пьянки, поводом для которых могло послужить любое мало-мальски подходящее событие, хотя бы слегка способное закамуфлировать желание надраться до полного забвения окружающей действительности. Зимой подобные совещания случались чуть ли не каждую неделю, а в особо морозные или ненастные дни и того чаще. И еще это же помещение полноценно размещало коллективные гулянки завершивших сезон и возвращающихся из тайги охотников. Сначала возвращались пришлые, редко задерживающиеся в тайге больше месяца, соразмерно выбитому под это дело отпускному времени. Ближе к Новому году, когда морозы надолго переваливали за сорокоградусную отметку, выползали с ухожей и свои, местные. Отогревшись в баньке и бегло осознав происшедшие в доме за время почти четырехмесячного отсутствия перемены, спешили узнать, на какой день и час назначен всеобщий сбор для подведения итогов и последующего многодневного загула, редко заканчивающегося без тяжкого материального и физического урона для большей части собравшихся. Фан после Нового года, подсчитывая доходы, отделял от них невеликий процент и закрывал второй этаж на непродолжительный косметический ремонт, которого хватало до первомайских праздников, по давно заведенной традиции, лишенной какой-либо политической окраски, тоже отмечавшихся коллективно и бурно. Начальство приурочивало к этому времени вручение премий и почетных грамот. На премии особо глаз не клали, поскольку их тут же полностью разменивали на спиртное. К получившим же грамоты относились завистливо и ревниво, поскольку «грамотеи» могли рассчитывать на первоочередной заброс на участки и выделение дополнительных материальных ресурсов в виде охотничьих припасов, спецодежды и лишней бутылки спирта, который в разгар охотничьего сезона был на вес золота.
Лето для функционирования зала считалось мертвым сезоном, поэтому Фан, еще вчера получивший от Домнича предупреждение по поводу приезда «очень нужных» гостей, расстарался на всю катушку. Такому столу, какой под бдительным руководством жены Фана накрыл здешний повар, когда-то удачно потрафлявший высшему партийному руководству области, позавидовали бы в элитном городском ресторане.
— О-го-го! — удивился Проценко, проходя вдоль стола и приподнимая бутылки, чтобы разглядеть этикетку. — Вот вам и таежные дебри. Красиво живете, добытчики мягкого золота. Стол, достойный президента.
— Мы тут сами себе — и президенты, и премьеры, и министры обороны, — проворчал Чикин. Он первым уселся за стол и тут же потянулся за бутылкой коньяка, намереваясь наполнить им фужер. Притормозивший за его спиной старик Шабалин придержал лапищу начальника милиции с зажатой в ней бутылкой.
— Мое предложение такое… — сказал он и замолчал, дожидаясь, пока все перестанут греметь стульями и рассядутся по местам. Убедившись, что собравшиеся смотрят на него и ждут продолжения, позвал: — Фан!
Хозяин немедленно выдвинулся из-за какой-то ширмы и с выжидающей улыбкой чуть наклонил большую бритую голову.
— Сообрази легкую музыку. И чтобы умеренно, не как всегда. После чего исчезай со своими кадрами на расстояние полной неслышимости. Меньше знаешь — дольше живешь.
Фан, еще раз внимательно оглядев гостей, согласно кивнул и исчез. Почти сразу зазвучала музыка.
— Береженого Бог бережет, — объяснил старик свои распоряжения. — Дело у нас серьезное, поэтому предлагаю особо не расслабляться, пока как следует все не обсудим. Достигнем взаимопонимания, тогда можно хоть до поросячьего визга. Ставлю вопрос на голосование. Единогласно. Зятек, докладай!
Домнич нехотя поднялся, нерешительно пробормотал: — По первой-то можно было для успокоения нервов…
— В целях экономии времени и нервов предлагаю несколько иной вариант, — неожиданно вмешался Проценко. — Разрешим Игорю Кирилловичу для снятия стресса — у него сегодня, судя по всему, выдался очень трудный день. А я пока