меня с мамкой соображали. Потом, значит, вся последующая окружающая жизнь. У нас ведь как: пьяный ты — не человек, а трезвый — еще хужей, поскольку только под ногами мешаешься. Пьяному хоть потеплее маленько и мозги отшибает, а по трезвянке… Сколь раз уже завязать собирался.
— Вот и надо было.
— Я, тетя Груня, не с этим делом завязать. С этим — полный бесполезняк. Я в другом направлении. Был Серуня — нет Серуни. Пал в борьбе с собственным наследственным несовершенством. Один раз совсем уже решение принял. Веревку в гараже у мужиков втихаря позаимствовал. У них за каким-то хреном на ней коленвал висел.
— Это кто ж на веревку коленвал повесил? — весело вмешался в разговор вошедший в комнату Василий.
— Я и говорю — нарочно не придумаешь, — согласился Серуня. — Говорят, из-за ограниченности ремонтного пространства. А я из-за этой ограниченности чуть второй ноги не лишился.
— Каким образом? — поинтересовался Василий, подходя к зеркалу. Провел ладонью по двухдневной щетине на щеках, спросил у матери: — Мать, не в курсе, у Арсения насчет морду поскрести что-нибудь имеется?
— Вроде была какая-то трещалка, сейчас гляну. Куда на ночь-то глядя?
— Как говорил наш старлей, «регулярно приводить себя в порядок необходимо для самоуважения». А то зарос, как чечен в зеленке. Люди шарахаются.
— Они не от тебя шарахаются. Сами себя боятся. На каждого готовы кидаться, а от правды скрываться. Привыкли, что у нас тут небо в тумане, а земля в обмане. Зло привечают, а добра не замечают.
— Всех скопом-то не понужай, хорошенько приглядеться, такие еще люди-человеки отыщутся, ни в сказке сказать, ни пером описать. Забыла, как про Марью-царевну нам рассказывала? С самим Кощеем в два счета управились.
— Кому Маша, а кому Любаша.
— Не понял, мать. Ты об чем?
Аграфена Иннокентьевна только рукой махнула.
— Безоговорочно согласен насчет всеобщего нынешнего перепугу, — неожиданно вмешался Серуня. — Я когда с веревки этой долбаной навернулся в самом центре нашего районного захоронения, Корней Карабешкин, как назло, поблизости находился. Разглядел, значит, как я на карачках ползу, из-за покалеченности неудачным падением. Да еще веревка на шее, как у собаки, следом волочится. Врать не буду, на такущую сосну махом заскочил до самой верхушки. А оттуда уже потекло с него, считай, со всех дырок.
— Не надоест врать-то? — проворчала Аграфена Иннокентьевна и вышла в соседнюю комнату.
— Ни на граммуличку. Все как есть — чистая правда. Чистейшая.
— Так он не узнал тебя, что ли? — спросил Василий, во второй или третий раз поглядев на часы.
— Я бы и сам себя не узнал в тот самый момент. Вокруг темнота и, можно сказать, тишина. Хотя, врать не буду, луна маленько просвечивала в противоположном от меня направлении.
— Сзади, что ль?
— Зачем сзади? Сверху. А когда я его, Корнея, то есть, окликнул для помощи, заместо слов получилось сплошное ни хр…на не поймешь по причине частично поврежденного горла. Да еще в глине весь перемазанный. Из-за этой падлы гнилой в могилку заготовленную навернулся. Я ведь прямо над нею приспособился, чтобы без хлопот для остального живого населения. Еле потом с нее выбрался.
— Ну, ты даешь! — только и нашелся что сказать Василий и снова посмотрел на часы.
— А Корней чего ночью там делал? — спросила вернувшаяся Аграфена Иннокентьевна и протянула Василию электробритву.
— Так это… Проволоку из венков изымал для ремонта.
— Какого ремонта? — удивился Василий.
— Собственного неблагополучного материального положения, — витиевато объяснил Серуня и стал вытирать неожиданно навернувшиеся на глаза слезы. — Мы потом с Корнеем пузырь приговорили, с условием, чтобы никому об этом деле ни-ни.
— Вот и молчал бы, — в сердцах сказала Аграфена. — Нашел об чем рассказывать. Стыдно небось?
— Стыд от меня еще в неполной средней школе убежал. А Корнею теперь и вовсе не до того. Где кормился, там и пригодился.
— Это как? — спросил Василий, включая бритву.
— Весной еще помер. А чего ему еще оставалось? Ничего ему больше не оставалось, когда Артист участка лишил. Участок — двух белок за сезон не добудешь. Так и тот отнял. В целях, говорит, лекарственные травы разводить. А там, кроме свинячьего багульника и поганок, разводить нечего. Сплошная марь и сухомятина. На старой лесосеке и то больше добудешь.
— Один он, что ль, такой? — не выдержала Аграфена.
— Ясное дело, — согласился Серуня. — Только каждый по-своему сопротивление оказывает.
— Сопротивление? — не оборачиваясь, спросил Василий.
Серуня покосился на его спину, неуверенно пробормотал, словно убеждая самого себя: — А чего? Корней говорил, что несогласие — тоже форма сопротивления.
— С чем несогласие?
— С обстоятельствами окружающей жизни, которые лично от нас не зависят.
— Зачем тогда сюда пришел? Сам говоришь, с риском для жизни. Зависят, получается?
— Так ведь это… Нельзя, чтобы совсем без справедливости. Пусть теперь меня Кандей окончательно приговорит, зато потом, может, вспомнят, что я Сергей Афанасьевич, а не Серуня.
— И все?
— Мне хватит.
— Ну и дурак! — Василий выключил бритву. — Я бы на твоем месте, раз уж ты крест на себе поставил, подпер бы дверь, облил бы бензином все это гнездо гадючье и поджег к чертовой матери. Корней бы тебя на том свете добрым словом помянул.
— Будете смеяться, но несколько раз была такая идея. А где бензину взять? Это на год, не меньше, завязать надо, чтобы на канистру нахарчить. Легче веревку покрепче сыскать.
— Дам тебе канистру, так ты скажешь — спичек нет.
— Зачем? На спички отыщу.
В комнату ворвался потный, запыхавшийся Тельминов.
— Докладаю, — начал он с порога. — Артист со своим орденоносным тестюшкой вызвали дополнительную ударную силу. На своих, видать, никакой надежды, коллективно обкакались из-за последних событий. Так там такие волки прибыли, мать родную живьем закопают, не поморщатся. Батюшка где?
— В летник прикорнуть пошел. Зачем он тебе? — спросила Аграфена, не отводя глаз от окна, где пока еще смутно обозначились сполохи далекого пожара.
— Насчет «не убий» уточнить требуется. Они ведь нас убивать прибыли. На большом расстоянии, видать. Ну, я им навел маленько шороху для профилактики. С оглядкой теперь передвигаться будут.
— Я тебя о чем предупреждал? Не встревай, пока до главного не дошло. Им только лишний повод статью припаять, — не очень строго пожурил Михаила Василий.
— На мою статью десять ихних, и то мало будет. Тут еще такое дополнительное обстоятельство: неизвестный мужик в самый ответственный момент нарисовался. Я бы, конечно, и без него в обстановке сориентировался, но вижу — полное сочувствие проявляет.
— Что за мужик?
— Передал, чтобы завтра чуть свет ты у Рудых объявился. По причине и с целью — сам вроде знаешь.
— Ермаков, — догадался Василий. — Мать, одеколону какого не сыщешь? После бритья полагается.
Услышав про одеколон, встрепенулся заскучавший было Серуня.
— Одеколон после бритья на морду поменьше, вовнутрь — побольше. Дольше поддерживает интеллигентное состояние.
— Какое, какое состояние? — разглядел наконец Михаил утонувшего в кресле Серуню.
— Интеллигентное.
— С какого рожна интеллигентное-то?
— Так запах… Женский пол особенно «Серебристый ландыш» и «Белую сирень» уважает.
— То-то тебя этот пол за километр обходит, — не выдержала Аграфена Иннокентьевна.
— Так где ты, тетя Груня, у нас интеллигентный женский пол видала? А если Василий Михайлович одеколоном интересуется, то в этом доме он исключительно зарубежного производства. Чем пахнет, фиг разберешь. Сплошная отрыжка.
— Не твоя ли, Михаил Иванович, случаем работа? — спросила вдруг Аграфена, показав на окно, где уже вполне отчетливо обозначилось зарево пожара. — Горит где-то. Кажись, на нашем конце.
Все, кроме Серуни, подошли к окнам.
— Точно, на вашем, — с ходу согласился Тельминов. — Я когда сюда передвигался, не видать, не слыхать. Запаха тоже не ощущалось. Я это к чему? Если само, то когда еще раскочегарится до кондиции, а ежели кто поджег, то мигом.
— Ты об чем?
— А кого на вашем конце поджигать? Бондаря, что ль? И не Кларку Валькову — та сама кого хочешь подожжет.
— Типун тебе, — отмахнулась Аграфена, опускаясь на ближайший стул — ноги не держали.
— Вполне даже вероятно, — поддержал Михаила Серуня. — С целью подмануть на огонек. Где пожар, там и базар.
— Расчет на спонтанную реакцию, как говорил наш старлей, — задумчиво согласился Василий.
— Чего, чего? — не понял Серуня.
— Как два пальца, — стал объяснять Михаил. — Расчет, говорю, как два пальца. Кто прибежит, тот на мушке. Получается дуплет: и хозяина нет, и дома нет. Хреновая рифмочка! Соображаю — приезжие охоту начинают. На приманку словить хотят. Девяносто девять процентов домовладельцев в таком подобном случае обязательно нарисуются. И будут категорически неправы. Попрошу, Василий Михайлович, поиметь это в виду.
— Приезжие, говоришь?
— Вполне возможный вариант.
— Вот и познакомимся, кто такие крутые у нас объявились. Проведем рекогнесценировку на местности. Пока без вступления в непосредственный контакт. Гляну, что к чему, — и назад.
— Вась, а Вась, — подала голос Аграфена Иннокентьевна. — Мишка-то правильно советует. Поостеречься сейчас надо. Может, вовсе и не наш горит, а рядом где. Отсюда разве разберешь? В самый раз мне туда сбегать. Какая я баба, коли про пожар на своей улице знать не буду? Я там разом у соседок все вызнаю.
— Не исключено, что такой вариант они тоже прокрутили. Аграфена Иннокентьевна туда, они — сюда и нас за жопу: «По какому такому праву в чужом доме находитесь?»
— Все, мать! — решительно сказал Василий. — Мне так и так надо было сегодня домой наведаться. Сапоги забрать, еще кой-чего… Как в тайгу без сапог? Согласна? А тебе отсюда нельзя. Палыч на тебя доверенность оставил, вот и блюди. Мы тут по закону даже права находиться не имеем. Так что без вариантов — я за сапогами, а вы тут.