Он подхватил за узду неподвижно стоявшего коня и с готовностью повернулся к Ильину.
— Пошли, что ль?
— Слышь, беспоповец, — окликнул его Иван Рудых. — Выходишь коня, про спотычку твою думать забудем. А дурное чего удумаешь, на корысть не рассчитывай. На первой же осине отдыхать пристроим.
— Смерть, дяденька, по грехам страшна, — обернулся на угрозу Никита. А все одно прежде веку помирать неохота, — обратился он уже к Ильину, шагавшему рядом.
— Раньше времени — это, конечно, несправедливо, — чему-то улыбаясь, согласился Ильин. — Лучше поберечься, если есть такая возможность.
— И сам поберегусь, и тебе подмогну в случае чего, — расплылся в улыбке парень. — А конягу я выхожу. Мне бы только травку одну сыскать да болячку его от мошки тряпицей обвязать. Может, у тебя какая неприглядная отыщется?..
Когда они скрылись в темноте, ротмистр устало опустился на ближний камень и покачал головой.
— Прост и глуп еще наш народишко. И от простоты своей на всякие соблазны податлив. Беспоповцы, хлысты, молокане, скопцы, анархисты, марксисты, кадеты, теософы, философы — каждой твари по паре. Всех перечислять язык устанет. Поневоле о конце света думать начнешь.
— Это уж вы, Николай Александрович, не по рангу замахнулись. До конца, мне кажется, еще далековато.
— Не скажите. Нутром чую, как всех их могучий инстинкт к неизбежному нашему всеобщему концу гонит.
— Что за инстинкт?
— Фарт!
— Что, что?
— Не ослышались. Всего-навсего фарт. Надежда на свалившееся с неба счастье. Причем свалиться оно должно на их головы вовсе не по трудам и заслугам. А, мол, придет некто, все объяснит и за руку поведет к лучшей жизни. Вот за это они и помереть не откажутся, на изуверства и душегубства всяческие очень даже легко сподвигнутся. Трудиться день ото дня ради лучшей доли — скучно. Разбойничать, воровать, водку пить и на фарт надеяться куда как веселее. Ненавижу сладенькие сказочки о народе-богоносце, о якобы великой нашей народной мудрости и таланте. Где она эта мудрость? Где таланты? Грязь, скотство, темнота, жадность, звериная зависть к тем немногим, кто своими трудами хоть как-то пытается разорвать эту паутину невежества и лени. Так вот всю Россию за этот свой фарт в распыл пустят. Правильно ваш Иван говорит: «Кровью умоемся».
— Он еще и так говорит: «А мы на что?»
— Так ведь на каждую дурь нас не хватит. Если к каждому вахлаку по казаку, то и тогда мира не будет.
— С чего этот неожиданный пессимизм, Николай Александрович?
— Сам не знаю. К предчувствиям не склонен, но на душе почему-то в последнее время весьма гадостно. То ли от всех этих передряг, то ли от мест здешних мысли всякие… Заметили, какое тут небо по ночам?
Они одновременно подняли головы.
Узкая полоса неба над долиной реки, открытая взгляду лишь в ограниченном пространстве между круто всползающих вверх скалистых берегов на огромной высоте, особо ощутимой со дна речной щели, неожиданно высветилась сполохами переливающегося серебристого света, напоминающего полосы невесомых перистых облаков, которые то погасали, то снова появлялись, меняя форму и расположение относительно друг друга. И странно было, что этот высокий и, казалось бы, вполне внятный свет, отчетливо видимый глазом, у самой земли не справлялся с окрестной густой темью июньской ночи, так что, если не смотреть вверх, был совершенно не ощутим и незаметен. Даже на поверхности реки, пропавшей из виду после того, как казаки торопливо затоптали костры, не отразилось это волшебное стратосферное сияние, похожее скорее не на свет, а на память света, которая случается, если долго лежать в темноте с закрытыми глазами, обманывая себя возможностью никак не наступающего сна.
— Удивительно, — сказал после долгого созерцания необычного явления подъесаул. — Никогда не видел ничего подобного. Напоминает и полярное сияние, и серебристые облака. Но совершенно ясно, что это не то и не другое.
— Прошлой ночью было то же самое. Все спали, кроме часовых и моего орочона. Он первый увидел и показал мне на небо. Стал объяснять, что верхний и нижний мир хотят соединиться, и если этому не помешать, будет большая беда.
— Он считает, что этому можно как-то помешать?
— Сказал, надо убить свой страх.
— Но мы-то, кажется, не из трусливых.
— Вот-вот, я тоже ему об этом.
— А он?
— Сказал, что страх обязательно будет, и тогда его надо убить. Я правильно говорю, Оро?
Орочон бесшумно появился из темноты и согласно наклонил голову.
— Правильно говоришь.
— Считаешь, что нас подстерегает опасность?
— Никто не знает. Надо скоро идти в горы, начальника. Горы к верхнему миру близко. Огонь с нижнего мира часто бывает, с верхнего совсем мало бывает.
— Не очень верю в твои пророчества, но поспешать действительно стоит. Слишком много времени мы потеряли. Ротмистр, напомните, какое сегодня число?
— Двадцать седьмое июня.
— Вот видите. По расчетам, мы должны уже были выйти в междуречье, а не прошли еще и половины.
— Слава богу, что хоть это преодолели. Здесь часто бывает такое небо, Оро?
— Никогда не бывает.
— По-твоему, что-то должно случиться?
— Уже случилось, однако.
— Что случилось?
— Никогда такое небо не бывает.
Немыслимая небесная высь, словно подтверждая неуверенные слова орочона, полыхнула пульсирующими дымчатыми разводами и вдруг разом погасла, словно кто-то неведомый задернул плотный занавес между ней и ослепшей, испуганно притихшей землей. От реки потянуло знобкой сырой прохладой. Привязанные поодаль кони нетерпеливо вытягивали шеи, настороженно прислушиваясь к ночным звукам. Страшный предсмертный крик донесся с того берега и, незаконченный, оборвался, словно кричавшему зажали рот или полоснули ножом по горлу, окончательно обрывая земное существование заблудившейся грешной души.
— Что я вам говорил, — остановился, прислушиваясь, ротмистр.
— Вы о чем?
— О Страшном суде. Ежели суждено, то начало ему у нас. То есть непременно у нас, в России. За грехи наши. Прошлые, настоящие и будущие.
— Простите великодушно, не разделяю. Это у вас от усталости. Возможно, окружающая местность тоже каким-то образом причастна. Ощущается в ней, знаете ли, нечто. Так и тянет перекреститься.
— Перекреститься? Почему бы нет.
Ротмистр остановился и снова посмотрел на небо. Потом по-военному четко и размашисто перекрестился.
Отвязав коней и ведя их в поводу, они неторопливо пошли по только что проложенной тропе, обозначенной свежесломанными ветками.
— Подождал бы еще лет десять — пятнадцать, — неожиданно сказал ротмистр.
— Кто?
— Господь.
— Что вы имеете в виду?
— Впрочем, полагаю, не он нам Страшный суд, а мы сами. Себе. И будет он пострашнее его всадников Апокалипсиса. Безжалостней. Бог грешников судить будет, а тут в первую очередь лучшие из лучших сгинут.
— Отвечу вам, Николай Александрович, по-нашему, по-казацки: воспрепятствуем этому всеми своими силами. И ныне, и присно, и во веки веков.
— Не опоздать бы, — пробормотал себе под нос ротмистр.
На другой день от реки круто повернули к югу, а еще через день, обойдя по отрогу обширное болото, вышли вплотную к подножью гольцов, неровная цепь которых, судя по всему, была лишь нижней ступенькой безымянного хребта, круто отгородившего в направлении движения видимый горизонт. За хребтом, преодолеть который предстояло через неведомый перевал, предполагался спуск в обширную и тоже еще неведомую долину, миновав которую и преодолев еще один подпиравший долину с юга хребет, рассчитывали наконец выйти в верховья Угрюма, где могли уже встретиться редкие малолюдные улусы лесных бурят. А там и до Читы рукой подать — всего несколько дневных переходов.
Ротмистр на последнем биваке, сторожась, чтобы не услышали казаки, рассказал подъесаулу, как два года назад они допрашивали пойманного у самого прииска Сухой Лог беглого каторжника, неведомо как сумевшего из верховий Угрюма добраться до первого человеческого жилья, встреченного им на тысячекилометровом пути через неведомое, до сих пор ни на каких картах не обозначенное пространство. В выцветших глазах каторжника метался огонек притаившегося безумия. Он, не переставая, крестился и на все вопросы отвечал, задыхаясь:
— Бог спас, милостивцы, Бог спас, не допустил до погибели…
— Раз каторжник прошел, то и казаку путь не заказан, — усмехнулся подъесаул, но потом надолго и хмуро задумался, глядя в сторону заснеженных вершин, четко рисовавшихся на фоне полыхавшего ярким тревожным закатом неба.
Разговор этот случайно услыхал прикорнувший за стволом ближнего кедра Никита. Парень, не оставляя с трудом бредущего за отрядом коня, часто надолго отставал, но к привалу или ночевке, хоть и с немалой задержкой, объявлялся. Молча устраивался в стороне от остальных и с жадным любопытством приглядывался к походному быту, прислушивался к разговорам. Ильин подзывал его к общей трапезе, но парень на первых порах явно побаивался прямого общения с казаками и оставленную ему еду, стесняясь посторонних взглядов, старался незаметно съесть, хоронясь то за грудой камней, то за огромным стволом кедра, который на каменистом взгорье, почти лишенном почвы, вымахал почему-то редкостным великаном.
Услышав слова ротмистра, Никита несколько раз испуганно перекрестился.
— Чего крестишься, паря? Спугался чего, или душа из потемок выхода ищет? — остановился проходивший мимо Иван Рудых. — А может, замышляешь чего недоброе?
— Грех вам, дяденька, напраслину возводить, — обиделся Никита. — На меня тоже чертовы лапти надеты. Незнамо кто путь нам правит, кто следом идет. Одна надежа на Божью защиту.
— Молиться опосля будешь, когда места достигнем. А на тутошний момент, коли не брешешь, что в травах смысл понимаешь, глянь, как Пашке Тыжнову облегчение оказать. Нехристь из твоих дружков бывших ножичком его маленько достал. Вчера похужело, а нонче лихоманит, спасу нет. Как бы огнивица не вступила.