— Не знаю, как вы, Ильин, а я баиньки. — Прикрыв рот ладонью, ротмистр притворно зевнул и пошел к палатке.
Ильин вернулся к костру и, присев на камень, стал что-то записывать в походной тетради.
Краешек тусклого солнца, показавшийся из-за дальнего отрога хребта, едва пробился тревожным багровым светом сквозь рваные клочья тумана, наползавшего снизу из долины. Поеживаясь от нешуточной утренней прохлады и пронизывающей сырости, Иван Рудых разворошил угли почти погасшего костра, подбросил на них несколько корявых сучьев засохшего стланика, неодобрительно покосился на задремавшего неподалеку от спящего Зельдовича часового и замер, разглядев на вершине огромного камня неподвижную фигуру уставившегося на небо орочона. Покрутил то ли неодобрительно, то ли удивленно головой и направился было к озеру, но на полпути передумал, вернулся, с трудом забрался по крутой боковине скального обломка к молящемуся, как ему подумалось, проводнику. Сел рядом с орочоном и, как тот, тоже стал смотреть на небо.
— Беду какую дожидаешь? — спросил он, выждав почти минутную паузу.
— Зачем дожидаешь? Сама придет.
— Знак какой был? Или чуешь?
— Ты, однако, тоже чуешь.
— Я-то? Если бы у меня такая чуялка была, я бы уже в сотниках ходил. По правде сказать, муторно чегой-то на душе. Перед боем так-то было, когда черкесы половину сотни нашей порезали.
— Уходить надо.
— Уйдем.
— Скоро уходить надо.
— Чаю сварганим, коней заседлаем и двинем.
— Бога твоего проси, чтобы помогал.
— Берегись бед, пока их нет. Так, что ли?
— Уже есть, однако.
— Чего не помолиться, когда незнамо что творится. Может, мимо пронесет, как считаешь?
— Зверь ушел, птица ушел, никто живой кругом не остался. Верхний мир говорит — подыхать будем.
— Ну, подыхать погодим. Где наша не пропадала. Может, еще отмахаемся. Ладноть, пора казачков подымать.
Хорунжий выпрямился во весь свой немалый рост и зычно гаркнул, разрушая мертвую окрестную тишину: — Продирай глаза, служивые! Долго спать — счастья не видать. От пересыпу даже кони не скоком, а боком. И без того припозднились, солнышко через третий порог пробирается.
Казаки зашевелились, поднимаясь. Разбредались каждый к своему привычному делу.
Подъесаул, выйдя из палатки, хмуро оглядел временный стан отряда, озеро, уже полускрытое наползавшим туманом, вершины дальних заснеженных гольцов, из-за которых выкатывался красный шар не греющего солнца.
Мимо прошли возвращавшиеся с седловины перевала Ильин с Никитой. Никита тащил треногу теодолита, Ильин недовольно хмурился.
— Пустые хлопоты, — объяснил он вопросительно поглядевшему на него ротмистру. — Сплошной туман по долине. Зацепиться не за что.
— Как бы нам в этом тумане не завязнуть, — проворчал подъесаул. — В горах вслепую идти — беде на оборки наступать.
Как, хорунжий, может, переждем, пока не прояснеет? — спросил он подбежавшего Ивана Рудых.
— Оно бы и переждать… — нерешительно начал было тот, но вдруг словно спохватился: — Может, и прояснеет, а может, в самой середке завязнем. Казаки беспокоятся — ветра нет, а вода в озерке рябью идет, пузырится посередке, ровно закипеть норовит. Кони тоже беспокойство проявляют, сторожатся чего-то. Кондрат Трынков бает, ночью по северной стороне зарево, как от пожара, а потом сгасло разом, как и не было. И орочон наш, похоже, как не в себе — уходить гонит в немедленном порядке. Бог ихний вроде как сбежал отседа, никак себя давать знать не желает. Так что, ваше благородие, в незнамом месте никакая опаска лишней не будет. Глядишь, от беды убережемся.
— Пожалуй, — секунду-другую помедлив, согласился подъесаул. — От врага защита — ум да смелость, а от неведомо чего лишний раз и остеречься не помешает. Сворачиваемся, уходим! Полчаса на сборы!
Иван, отойдя в сторону, оглушительно засвистал, описав правой рукой круг, показывающий казакам на спешные сборы. Казаки засуетились. Часть побежала заседлывать коней, остальные, кто затягивал ремнями переметные сумы, кто спешно приводил себя в порядок. Проснувшийся Зельдович с трудом поднялся на ноги, болезненно морщась, оглядывался вокруг и, похоже, никак не мог понять, где он и что вокруг происходит.
— Что с этим делать? — спросил подъесаул ротмистра, поглядев в сторону добровольного пленника.
— Принужден буду взять под самоличную охрану и защиту. Он мне теперь в качестве ферзя в очень интересной шахматной партии с господами социалистами послужит. Надеюсь довести ее до благополучного окончания. С пользой для Отечества.
— Экие у вас пафосные замыслы с утра пораньше. А мне бы сейчас без потерь с перевала сверзнуться. Черт бы побрал этот туман проклятый! Что он там про озеро рассказывал?
Неожиданно с ясного неба, еще не скрытого туманом, раздался оглушительный не то рев, не то грохот. Прочерчивая наискось сверху вниз северную его сторону, неслось ослепительное огненное тело, оставляя за собой светящийся дымный след. Задрав головы, все в оцепенении замерли, и лишь Никита, едва только увидел проносящееся по небу огненное тело, похожее на пылающее бревно, сразу уверовал, что это и есть так пугавшее его с раннего детства явление антихриста, упал на колени и, не поднимая больше головы, путая слова, то и дело сбиваясь и всхлипывая, читал молитву и торопливо крестился. Непонятное людям явление скрылось за северным отрогом хребта, а минуту-другую спустя горячий вихрь, сметая клочья тумана стеной стремительно накатывающейся пыли и мелких камней, сбивая с ног людей, ослепив испуганно заметавшихся лошадей, пронесся вдоль склона хребта и, отброшенный отвесной стеной гор, замыкавших с запада узкое плоскогорье, на котором остановился на ночлег отряд, как-то разом стих. Клубы желтоватой пыли медленно оседали, постепенно открывая едва различимый, словно сквозь грязное стекло, горизонт. А погодя, через какое-то никем так и не отмеченное время, в той стороне, где скрылось из глаз непонятное явление, небо полыхнуло ослепительным сполохом. Земля под ногами покачнулась, дрогнули очертания вершин сначала дальних, а потом и ближних гольцов, вода в озере вдруг стала быстро отступать от берегов, словно сливалась в какую-то огромную воронку. С крутых склонов покатились камни.
— Держать коней! — срывая голос, закричал подъесаул.
Казаки бросились ловить сначала сбившихся в испуганную кучу, а потом внезапно помчавшихся по самому краю обрыва лошадей. Земля снова, на этот раз гораздо сильнее, качнулась под ногами. Взрывающийся грохот падающих, катящихся, сползающих со склонов гор камней, заглушил крики людей и ржание лошадей. Клубы густой пыли огромной накатывающейся на плоскогорье осыпи превратили раннее утро в непроглядный сумрак, сквозь который долго не могли пробиться лучи все выше всползающего над замутившимся горизонтом солнца. Послышался чей-то долгий болезненный стон, наступила тишина. И была она для немногих оставшихся в живых едва ли не страшнее недавнего грохота камней и гула качавшейся под ногами земли…
Многие наблюдатели и последующие исследователи отмечали, что падение Тунгусского метеорита вызвало в Восточной Сибири землетрясения, одно из которых, особенно сильное, случилось в районе мощного тектонического разлома в среднем течении Витима, на южном склоне Северо-Муйского хребта. Ученые потом оценили его силу не меньше одиннадцати баллов. Считалось, что непосредственных свидетелей этих мощных толчков не было. Эвенки и орочоны, коренные обитатели этих мест, гонимые неведомым предчувствием и страхом, заранее откочевали из этого района и лишь несколько лет спустя, снова оказавшись в этих местах, заметили резко изменившийся рисунок памятного им рельефа. С их слов записано, что «однако, совсем другие горы стали». После чего они снова откочевали на восток, в места столь же таинственные и в то время еще совсем неисследованные.
С трудом выкарабкиваясь из тяжелого беспамятства, Василий попытался открыть глаза. Удалось не сразу. Даже малейшее движение век вызвало резкую головную боль и тошноту, отозвавшуюся внутри болезненным спазмом. Едва удержавшись от рвотного позыва и сдержав невольный стон, он по частям, словно вспоминая, стал возвращать в сознание ощущение остального тела, которое поначалу заслоняла обжигающая боль в левом предплечье.
«Значит, ранен, не убит», — сформировалась наконец первая мысль. Вслед за нею стали складываться другие: «Почему не убили? Бросили или держат под прицелом? Дать знать, что живой или продолжать лежать, как лежу? Если только ранили, почему не могу пошевелить ни рукой, ни ногой?»
Скоро короткими вспышками стали прорываться сквозь отступающую боль непонятные звуки — не то гул мотора, не то хриплый кашляющий смех, не то вой и свист, разрываемый стремительным движением воздуха.
«Упаковали сволочи!» — догадался, пытаясь пошевелить сначала руками, потом ногами. Чуть шевельнулись только пальцы на правой руке.
«Мертвого не стали бы связывать, — промелькнуло успокаивающее соображение, тут же подкрепленное следующим: — Если бы серьезно ранили, тоже бы не стали. Открывать глаза или нет? А если следят? Может, лучше оставаться убитым?»
«В случае, если влипните, не спешите выдавать противнику свое состояние, — вспомнилось наставление старлея. — Пусть думает, что вы намного слабее, чем есть на самом деле». Да вот только вопрос, каков же он сейчас на самом деле?
«Кажется, начинаю маленько соображать, — попытался обобщить сменяющие друг друга вопросы. — Значит, все-таки живой…»
И вдруг новой полыхнувшей болью обожгло воспоминание: «Любаша!»
Забыв про осторожность, чуть повернул голову и сначала долго не мог понять, что загораживает пространство, которое должен был разглядеть с трудом приоткрывшийся глаз. Наконец догадался — лежит на рифленом подрагивающем полу, а перед самым лицом грудой свалены туго набитые рюкзаки. Чтобы разглядеть, что за ними, надо приподнять голову выше или даже сесть. Вот только хватит ли на это сил?