— Я тебя умоляю, — напутствовал меня в командировку взволнованный режиссер. — Разберись там в этом бардаке и попытайся всеми силами и средствами сохранить юмор и оптимизм. У нас с тобой совершенно гениальное название. Такого еще никто не снимал. Постарайся отыскать соответствующего героя — их просто не может не быть. Надеюсь, ты хорошо понимаешь — это наш шанс.
И вот я еду за нашим «шансом» в просторной кабине лесовоза, с трудом преодолевающего скользкие подъемы и снежную морось усиливающегося мороза. Мои попытки разговорить водителя почти сразу закончились ничем.
— Сами разбирайтесь, — буркнул он. И добавил: — Крепче держитесь. Дорожки у нас еще те, не для каждого.
Что дорожки еще те, я ощутил на себе в полной мере. Когда, чуть не растянувшись на обочине, я спрыгнул на снег у поселкового магазина, мне хотелось только одного — тепла и покоя. Да еще бы чаю горячего, крепкого, желательно с медом.
— Вы, что ль, киношник? — вынырнул из быстро накатывающихся сумерек какой-то человек. В прошлый свой приезд сюда я его, кажется, здесь не встречал. У меня хорошая память на лица. Нет, точно не встречал. Этого я бы запомнил наверняка.
— Тельминов… Михаил, — представился он. И неожиданно спросил: — Тютчева уважаешь?
— Поэта, что ль? — удивился я.
— А что, есть еще какой-то Тютчев?
— Не знаю, может, и есть.
— «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Федор Иванович. В единственном и неповторимом числе. Тут такое дело… Звонил Ермаков… Знаешь такого? Да, Родион Ильич. Просил встретить и все по возможности тебе изложить. Предоставить, так сказать, материалы из первых рук.
— Из ваших?
— Из моих. Пошли.
— Куда?
— Сначала ко мне. Я тебе все по возможности изложу. Переночуем. А утром двинем.
— Куда?
— А в деревушку нашу. Ты, когда все усечешь, сам туда запросишься. Ермаков сказал, что без этого никакого у тебя материала не получится. Пошли?
— Если не получится, пошли. Далеко?
— По нашим меркам рядом, по вашим — не знаю. Замерз?
— Терплю. Но от чая не откажусь.
— Чай я тебе самый лучший предоставлю. С медом и облепихой. Если на живот слабоват, бадан добавим. А будет желание, найдем чего покрепче. Ты как насчет?
— Пока не знаю. Посмотрим.
— Ну и ладушки. Я своей Катьке велел на глаза не показываться, разговору не мешать. Изложу все, как было. В подробностях сам разберешься. Стихи уважаешь?
— Только хорошие.
— А что, плохие тоже бывают?
— Сколько угодно.
— Пока не встречал. Надо поинтересоваться.
По пути я, кажется, уже придумал новое название нашему будущему фильму — «Таежные рифмы».
Когда после второй кружки удивительно вкусного и пахучего чая Михаил начал свое повествование, и сон, и усталость с меня как рукой сняло. Я включил диктофон, менял одну за одной кассеты, торопливо записывал детали и имена — на диктофон могло записаться неразборчиво. Михаил, как мне показалось, кажется, впервые рассказывал так подробно обо всем случившемся здесь прошедшим летом. Не только рассказывал, но и пытался делать выводы и даже обобщать, что у него пока не очень получалось. Но мне было совершенно ясно, что все, о чем он рассказывал, для него жизненно важно. Чем-то мучительно, чем-то радостно, не до конца понятно и неполностью осмысленно. По сути дела, он рассказывал о своей жизни, которую сам еще не до конца разглядел и продолжения которой сам еще отчетливо не видел.
Когда он вроде бы закончил, я стал задавать ему вопросы. Просто не мог не задавать, пока хоть начерно не станет понятно, что же за прошедшее после тех событий время стало с теми людьми, о которых он рассказывал. Не привычный к таким длинным разговорам, заметно уставший Тельминов отвечал довольно однозначно, чаще отделываясь словами «сам увидишь».
— А где сейчас ваш главный герой?
— Так все главные. Ты про Ваську, что ль?
— Ну да. Он где сейчас?
— Так там, в деревне. Дом себе срубил. С Любашей обвенчались.
— Ты говорил, церковь у вас сожгли.
— Здесь сожгли, а там полностью целая. Подправили только маленько. Олег иконы там сейчас пишет. Старые, которые Рудых еще принес, порубили, когда раскулачивали. Так Олег, какие восстанавливает, какие новые пишет. Все как следует, по уму.
— Рудых какой? Хорунжий или Иннокентий? Который во время войны?
— И тот и другой. Никита Ефимович тоже в свое время раздобыл где-то в скиту. Суровые такие. Смотришь — мурашки по шее.
— А венчал отец Андрей?
— Когда оклемался маленько, сначала дяди Егора внучку окрестил, потом Любашу с Васькой повенчал. Его не так чтобы сильно обожгло, но поваляться пришлось. Баба к нему добралась с дочкой. Очень он переживал, что не приедет, а Роман Викентьевич их туда самолично доставил. Так она сразу заявила — только здесь жить будет. Очень ей это место приглянулось. Они с его Машкой теперь неразлейвода. Школу открывать собираются.
— Роман Викентьевич — это Зарубин?
— Он. Дорогу туда прокладывать будут. Договор уже заключил. Зимой мы с тобой туда доберемся, а летом только верхом да пешком, как раньше было. Там, главное дело, Убиенку стороной обойти. Зловредное место. Говорят, заговоренное. Трудно будет.
— А Артиста, выходит, похоронили?
— Вот хрен! Живой. Только не очень здоровый. Ноги отказали. На коляске передвигается. По судам по разным разъезжает. Надька его знать не хочет. Так он и ей развод не дает, да еще к одной вдовушке клинья подбивает. Видать, в качестве тягловой силы сговаривает.
— Версия, что Виталий Боковиков Шабалина застрелил, подтвердилась?
— Никита Ефимович Витальку на том самом месте нашел, где, по слухам, золото конвоированное когда-то находилось. Порасспрашивайте, он лучшей, чем я, расскажет. У нас еще переживания по этому поводу не улеглись. Аграфена то молчит, молчит, то как заплачет. Я, говорит, виноватая, что он таким непутевым вырос. А каким среди нас еще вырастешь? Тут от своей совести все зависит. Убережешь ее, сохранишь — подскажет, как надо, а как не надо. Федор Иванович, что писал:
— Не плоть, а дух растлился в наши дни
И человек отчаянно тоскует и жаждет веры,
Но о ней не просит.
Тут я что-то не очень соображаю — «жаждет, но не просит». Это как?
— Боится, наверное.
— Точно! Боится.
— Поджигатель ваш выжил? Ну, тот, в которого стреляли?
— Дробью стрельнула. Чего с ним сделается? На мое место отправили.
— Куда?
— А в психушку. Пусть ума поднаберется. Может, тогда сложится что у него? Видать, у Бога святой водички на всех не хватает. Только для тех, кто сам ее попросит.
Рано утром Сергей Афанасьевич Бурыкин подогнал старенький зарубинский трактор, и мы с Тельминовым, хорошенько предохранившись от крепчающего мороза, двинулись к дальней деревушке, которую Тельминов не раз называл Деревней Солнца.