Вейла стояла в полном неглиже, одетая лишь в непременное ожерелье да тонкие резиновые перчатки, доходящие до локтя, и задумчиво разглядывала оранжевое полиэтиленовое ведро с торчащей половой тряпкой, явно не решаясь приступать. Да, влажная уборка жилища первобытными техническими средствами – серьёзное испытание для высокоцивилизованной иномейки. Чего нельзя сказать про меня. Ну да, да – грешен, я ж не отрицаю!
– Во, уселся… – фыркнула иномейка, искоса глядя, как я умещаюсь в уголке дивана с ногами. – Ну вот скажи, чем можно любоваться, наблюдая, как раскоряченная голая женщина трёт мокрой тряпкой пол? Это же не танец!
– Кое-чем всё же можно, – почтительно возразил я. – Ты ж не забывай, я дремучий дикарь. И уровень культурного восприятия соответствующий.
– Да, не успела я убраться до твоего возвращения… Прогнать тебя на кухню, что ли? – Теперь она задумчиво разглядывала уже меня.
– И лишишься возможности ловить на себе восхищённые взгляды любимого. Так хоть какая-то моральная компенсация этого противного поломойства.
– Ладно, уговорил! – рассмеялась она, берясь за тряпку.
Само собой мытьё полов не танец, в этой части моя ненаглядная права. А вот во второй части, насчёт «нечем тут любоваться», не права абсолютно. Гибкий стан, изумительные, неповторимые движения тонких изящных рук… Тугие округлые груди с топорщащимися сосками, прыгающие при резких движениях, как мячики… Переливаются, играют мускулы на ягодицах и длиннейших, потрясающе стройных ногах, широко расставленных… и там меж ними… Я просто млел…
– А в стихах? – Она распрямилась, порозовев и став от этого неправдоподобно красивой.
– М… чего в стихах?
– Ну если все восторги, что крутятся у тебя в голове, попробовать изложить не в презренной прозе, а в стихотворном виде? – Она уже полоскала тряпку.
– Я не умею, – грустно признался я. – А то бы непременно. Такое зрелище и надо увековечить в нетленных строках. «Я помню чудное мгновенье»…
И мы разом расхохотались.
– Слушай, а вот если бы тут, на моём месте, была женщина-иннурийка? – Вейла старательно тёрла пол в углу, опустившись на колени. – Мохнатая такая между ног… неужто тоже красиво?
– Я не могу представлять непредставимое, – возразил я. – На твоём месте я не могу представить никакую другую женщину. Есть только ты… и никого кроме.
– Спасибо, Антоша… – тихо произнесла она, порозовев ещё сильнее. Коротко рассмеялась. – Слушай, а не такое уж и противное это занятие, оказывается, – мытьё полов…
– Так я ж говорил, а ты мне не верила!
– Так… – она вновь распрямилась, вытерла лоб сгибом руки. – Остались кухня, ванная и прихожая. Твоя часть работы. Только всё сними с себя, пожалуйста.
– Ы?! – я озадаченно выпятил челюсть.
– Что-то не так? – в её глазах плясали бесенята. – По-моему, это будет справедливо. Настоящая компенсация морального ущерба от поломойства!
Массивная пузатая кружка-термос курилась паром, распространяя пряный аромат. Отхлебнув глоток, Инбер почмокал, облизнул губы. Неплохо, совсем неплохо, будем честны… Глинтвейн, изготовленный из некоторых местных вин и специй, если подойти к вопросу творчески, получается ничуть не хуже, чем на прекрасной Иноме.
Иномеец вновь отхлебнул из кружки, расслабленно откинулся в кресле и прикрыл глаза. Выпавшая пауза в череде бесконечных дел слишком коротка, чтобы можно было проведать родных на Иноме. Просто тихий, солнечный иннурийский вечер… короткий, как взмах ресниц. Как раз хватит на кружку-другую глинтвейна, посидеть, подумать… Это всегда полезно, думать. Хотя и не всегда приятно.
Резидент вновь отхлебнул горячий напиток. Девочка моя… знала бы ты, как я понимаю все терзающие тебя вопросы. Кто не любил по-настоящему, тот не поймёт тебя… К счастью, на прекрасной Иноме такие моральные уроды редкость. И не сердись на свою мать, она просто мечется, как попавшая в силок птица… чего не выдумаешь сгоряча. Материнская любовь – это ведь тоже любовь, пойми. Ей невыносима мысль, что дочь может стать несчастной… несчастной на всю жизнь.
Новый глоток из кружки. Иномеец криво усмехнулся. Да, это там, на прекрасной Иноме, моральные уроды редкость. А тут, на дикой Иннуру, явление массовое и обыденное. Здешнее общество вовсе не нацелено на всемерное удовлетворение этой основной и главной потребности разумного существа – потребности любить. Да она, собственно, вообще не считается тут не то что главной, но даже и серьёзной. Здесь практически официально полагают, что счастье не в деньгах, а в их количестве. Это там, на Иноме, Совет Матерей ежесуточно отчитывается перед избравшими их, сколько на планете пар, несчастливых в браке, и сколько несчастных, оставшихся без любимых, и каковы пути уменьшения уровня этого горя… Здесь в пятилетних планах намечается выход на новые показатели по выплавке стали и выработке цемента. Смешно? Ты права, девочка моя, – это не смешно. Это страшно.
Вот потому-то так немного молодых иномейцев, и иномеек в особенности, идут в нашу службу. На Тигайге не идут потому, что тамошней агентуре поневоле приходится обрастать шерстью. А сюда, на Иннуру, не идут по той же причине, отчего местные аборигены не рвутся трудиться в моргах и ассенизационных коллекторах. Да, уровень конвергенции двух видов, иннурийцев и иномейцев, весьма велик, и можно без курса биоморфии в своём естественном виде перейти на Иннуру. Но ещё неизвестно, что хуже – шерсть снаружи или обросшее шерстью сердце… обросшее от долгого пребывания в промороженных бетонных джунглях…
Инбер залпом допил глинтвейн. Нет, девочка моя. Не стану я тебе мешать. Строй своё счастье… Насколько это вообще возможно.
– Каша сегодня будет с изюмом!
– А курага?
– А курага вся вышла. Ну то есть кончилась. Фиговый из меня хозяин…
– Примерно как из меня хозяйка, – засмеялась иномейка. – Так ведь и не привыкла к тому, что все пропитание тут надобно запасать впрок. Ничего, изюм тоже неплохо!
Хмурое небо за окошком низко висело над городом, своим безрадостным видом скорее напоминая казённое байковое одеяло, нежели пресловутые светлые небеса. И это конец апреля… Как там у классика-то было: «А наше северное лето – карикатура южных зим…»
– А наше северное лето – карикатура южных зим, – неожиданно вслух повторил я.
– Я тоже сейчас об этом подумала, – отозвалась Вейла, по обыкновению уловив ход моих мыслей. – У вас тут не бывает по-настоящему жарко, с этим я как-то смирилась. Но скажи – когда-нибудь уже прекратится этот мерзкий холод? Только дома и чувствуешь себя комфортно!
Я лишь вздохнул. А что тут возразишь? Карикатура, она карикатура и есть…
Зато в квартире Марины Денисовны Рязанцевой царил микроклимат, вполне соответствующий иномейским представлениям о комфорте. Мощнейшие батареи отопления, даже зимой создававшие тут натуральные тропики, сейчас, в апреле, и при открытых настежь форточках уверенно держали температуру градусов тридцать пять и выше. Так что уже давненько я плюнул на пуританскую мораль и отныне дома щеголял в одном лишь цветастом кухонном фартуке, обёрнутом вокруг талии на манер амазонских индейцев и придававшем мне, по мнению ненаглядной, чрезвычайно солидный вид. Почему не в трусах? Да потому, что даже плавки вызывали у хозяйки дома весёлый блеск в глазах, переходивший в сдавленное хихиканье. Представьте себе водолаза в куцем обрезке скафандра на чреслах – примерно так воспринимались на иномейский взгляд штаны любой степени укороченности. Сама же ненаглядная просто и без затей ограничила домашний гардероб связкой амулетов, болтавшихся на шее. Я уже успел уяснить, что без ожерелья любой иномеец чувствует себя голым и униженным, так что снимают они свои цацки, лишь ложась спать. В дополнение к сему гардеробу Вейла позолотила соски какой-то помадой, и на лобке появилось псевдотату, красочное изображение ассигейры в полном цвету – последний писк иномейской моды. Единственное, чего не хватало, так это сакраментальной надписи «возьми меня сейчас». Вероятно, из расчёта, что взрослый парень при виде такой роскоши сообразит, что нужно делать, самостоятельно и без письменных пояснений… При одном виде ненаглядной в таком костюме мой фартук систематически предательски топорщился, что, в свою очередь, страшно нравилось иномейке. Тамошние-то мужчины, как я понял из разъяснений, спонтанной эрекцией не страдали. У них там боевой взвод инструмента происходит сугубо волевым усилием, примерно как руку поднять…
– Каша готова! И чай!
– К приёму каши готова! – Вейла, возникшая в дверях кухни по обыкновению бесшумно, отдала пионерский салют. – А это что? О! Абрикосовое варенье. У мамы утащил?
– И вовсе не утащил, а мне дали. Привет тебе с ним, кстати… Кстати, насчёт климата. Мне кажется-таки, ты зверски мёрзнешь в своей мини.
– Объясняла я тебе, Антоша, объясняла, и всё мимо… – ненаглядная с видимым удовольствием уплетала огненно-горячую кашу, запивая не менее огненным чаем. – Тело ведь не остывает мгновенно. Переход из гипертермальной фазы в мезотермальную при отсутствии одежды длится четыре-пять часов, при наличии одежды может растянуться и поболее. Ещё медленнее происходит переход из мезотермальной фазы в гипотермальную. И всё это время холод как дискомфорт не ощущается, поскольку организм использует даровой запас тепла. Зубы начинают клацать только тогда, когда запас иссякнет и организм вынужден включать печку.
– Вот ты и клацаешь после окончания рабочего дня, – я тоже принялся за свою порцию риса с изюмом, наконец-то остывшего до приемлемой человечьей температуры. – Не хватает запаса до конца…
– Это правда, – вздохнула Вейла. – Как жаль, что нельзя принять ванну утром, перед самым выходом из дома. Увы, на работу нужно являться уже изрядно остывшей, гипертермальная девушка будет выглядеть чересчур вызывающей…
– И что ещё хуже, невозможно нырнуть в кипяток сразу по приходу домой, – я сочувственно покивал. – Пока-то ненаглядный удовлетворит… э… обоюдное детское любопытство…