1
Пожар начался среди белого дня.
Где-то за горизонтом, в раскаленном от солнечных лучей воздухе возник смерч. Огромная юла бешено закружилась на одной ноге и поскакала по степи.
У лесополосы, в тенечке, разместился бригадный стан.
В раскрытом котле упревал борщ. Повариха пошла за солью, а когда вернулась, солить было нечего. Смерч опрокинул котел и разбросал огонь по стерне.
Надежда Щербак правила скирду. Оглушенная гулом молотилки, доносившимся с тока, она не сразу поняла, почему всполошилась бригада. Рявкнула и утихла молотилка, от косарей, спотыкаясь о валки, бежал растрепанный Гаевой.
— Где плуги? — кричал он. — Гоните к плугам коней!
Почти невидимое при дневном свете, призрачно пляшущее пламя широким веером расползалось от лагеря, ветер разбрасывал в стороны искры, в небо косо потянулся густеющий дым.
Надежда сбросила вниз вилы, сползла со скирды. Ей стало страшно. В юности, еще до замужества, она уже видела степной пожар под Сергеевкой. Тогда все сгорело дотла и люди, будто пьяные, бродили на пепелище и плакали черными от сажи слезами...
Плуг уже проложил темную борозду.
Огонь катился по жнивью желтой волной. Стерня трещала. Ржали, тревожно раздувая ноздри, лошади. За узкой серой полоской дороги начиналось нескошенное поле.
— Люди! — взлетел над степью полный отчаянья крик Надежды. — Родные мои, чего же мы стоим?!
В ту минуту они были похожи на солдат. Так же, как солдаты, отчаянно бежали в атаку и так же, не слыша собственного голоса, кричали. Только вместо винтовок руки сжимали лопаты, вилы, грабли и кричали они не фронтовое «ура», а что-то свое, неразборчивое, по-женски визгливое.
Вгрызались в землю и яростно швыряли ее в огонь, глушили пламя лопатами и топтали ногами. А Клим Гаевой гнал борозду за бороздою, пока не пересохло простреленное горло. Улька, насмешливая Улька вела его от плуга и шептала что-то ласковое.
...Надежду Щербак вынесли на руках, у нее обгорели ступни, покрылись пузырями икры. По телу растекался жар, мучила жажда. Кылына смачивала ее потрескавшиеся губы, жалобно хныкала:
— Ну что же ты, кумонька, наделала? Больше всех тебе надо? В самое пламя тебя понесло...
Подъехал на бедарке Карпуха, постукал кнутовищем о передок.
— Кыля!
— Чего тебе?
— Бригадир велел отвезти Щербачиху в больницу. Езжай со мной... Помрет еще в дороге, а Карпуха отвецай.
— Ах ты, фашистский прихвостень! — подскочила к нему Кылына. — Типун тебе на язык!.. Конечно же, поеду, тебе не доверю.
Карпуха зашаркал к скирде.
— Вот-вот. На Карпуху теперь все можно валить, он без права голоса. Скажи, что, мол, Карпуха стерню поджег — поверят. А как же? Не чей-то там отец, полицаев...
— Не вкусила душа чеснока — то не завоняет. Ты куда, идол, солому прешь? Не видишь, какие ноги? Сенца подай, да зелененького...
Скрипели, словно коростель, колеса. Рядом с возом, заглядывая через борт, шла Катя.
— Вы давно, тетя, дома не были? С воскресенья? А я вчера в райком ходила. Смотрю, на вашу хату голуби сели. Хохлатенькие. Такие у Антона были. Может, они?
— Хорошая примета, дочка! — отозвалась Кылына. — Голуби вернулись, и Антошка вернется. Слышишь, кума?
Надежда лежала на охапке сена, глядела в небо. Там, вверху, плыли прозрачные кисейные облака, сквозь них просвечивала выцветшая от жары голубизна.
«Я не испугалась, — думала Надежда. — Как это хорошо, что я не испугалась. А было страшно... Огонь... Он до сих пор еще жжет, притаился... в ногах... Ждет, когда усну. Но я не усну... не усну... Не дождешься, проклятый...»
2
После неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года в Растенбурге по всей Германии и за ее пределами прокатилась волна арестов. Трибунал, возглавляемый Фрейслером, не успевал выносить приговоры. Специальная комиссия по расследованию заговора, которую возглавлял оберштурмбанфюрер СС Кизель, была наделена безграничными полномочиями. Однако иногда и она не решалась действовать привычными для нее методами — слишком высокие чины вермахта были причастны к заговору и арестовать их, избежав нежелательной огласки, было не просто.
Командующего парижским гарнизоном генерал-полковника Штюльпнагеля вызвал к себе Кейтель. Прекрасно понимая причину вызова, генерал по дороге в Германию выстрелил себе в голову, но остался жив, только повредил себе зрительный нерв. Слепого Штюльпнагеля все же привезли в Берлин и вскоре казнили.
Получил вызов от Кейтеля и командующий всеми немецко-фашистскими войсками на Западе генерал-фельдмаршал Клюге. На другой день он выехал в расположение войск, намереваясь перейти линию фронта и сдаться в плен американцам, но стал жертвой нерешительного характера. После долгих колебаний девятнадцатого августа Клюге вылетел в ставку. В самолете его снова охватили сомнения и страх. Перед посадкой в Меце генерал-фельдмаршал принял яд.
Роммеля, казалось бы, судьба щадила. Семнадцатого июля, за три дня до взрыва бомбы фон Штауффенберга[44] в Растенбурге, генерал-фельдмаршал возвращался из поездки на фронт. Неожиданно его машину атаковал истребитель. С простреленной головой и несколькими ранениями Роммеля привезли в госпиталь под Парижем, а вскоре — домой в городок Герлинген неподалеку от Ульма.
Роммель был связан с заговорщиками, хотя на убийство Гитлера согласия не давал. У него был свой план «спасения Германии», сводившийся к тому, что фюрера достаточно арестовать, после чего немедленно подписать сепаратное соглашение с союзниками на Западе.
Неизвестно, что сыграло роль — умеренная позиция фельдмаршала, прошлые заслуги перед рейхом или тяжелое ранение, а может, все вместе взятое, однако долгое время Роммеля не трогали. Но 14 октября за ним приехали из Берлина генералы Бургдорф и Майзель. Роммель успел шепнуть сыну, что его выдал начальник штаба группы армий «Б» Шпейдель.
Через пятнадцать минут после ухода из дому в сопровождении генералов семье сообщили, что фельдмаршал умер от кровоизлияния в мозг. На самом деле генералы учтиво передали Роммелю в машине высочайшее разрешение покончить жизнь самоубийством...
Некоторое время немецко-фашистскими войсками на Западе командовал генерал-фельдмаршал Модель. Вскоре его сменил престарелый Рунштедт, которого Гитлер то снимал с постов, то снова проникался к нему доверием. Моделю было приказано возглавить группу армий «Б».
Пока в ставке Гитлера продолжалась генеральская чехарда, действия на Западном фронте развивались своим чередом. Полуразрушенный Шербур и временные причалы в бухте Сены не успевали пропускать потоки грузов, шедших через Ла-Манш в Нормандию. Союзным войскам необходимы были порты Бретани.
Первого августа армия генерала Бредли после ожесточенных боев взяла город Авранш, размещенный на высоком взгорье у выхода в залив Сен-Мало. Открылась дорога на Бретань, по ней в глубь полуострова хлынули мотомеханизированные дивизии 8‑го американского корпуса.
Немецкому командованию было уже не до Бретани. Возложив заботы о портах на местные гарнизоны, в штабе группы армий «Б» ломали голову над тем, как спасти положение на левом фланге в районе Мортена.
Седьмого августа немцы предприняли контрудар по Авраншу четырьмя дивизиями. Им удалось сковать основные силы армии Бредли, но тем временем 3‑я американская армия генерала Паттона прорвала фронт севернее Майенна, заняла Ле-Ман и развернула 15‑й корпус круто на север. Нависла угроза полного окружения двадцати немецких дивизий в так называемом «фалезском мешке».
Однако «мешок» этот был затянут с опозданием на целую неделю, когда немцы успели вывести из-под удара значительную часть своих войск. И все же 7‑я пехотная и 5‑я танковая армии оказались окруженными. Только двадцатого августа ценою больших потерь они прорвали кольцо и отошли за Сену.
В конце августа, как раз в то время, когда оперативный отдел штаба 2‑й английской армии генерала Демпси разрабатывал план форсирования Сены, разведка 30‑го корпуса неожиданно доложила, что противника за рекою нет. Командир корпуса генерал Харрокс разведчикам не поверил и послал на восточный берег танковую дивизию. Вскоре выяснилось, что немцы в самом деле покинули водный рубеж и скрытно оторвались от преследования.
30‑й корпус, а за ним и вся 2‑я армия бросились к переправам. По холмам французской Пикардии и равнинам бельгийской Фландрии танки шли без единого выстрела триумфальным маршем. Этому способствовало успешное восстание бельгийских патриотов, которые сумели до подхода английских войск захватить важнейшие коммуникации, изгнав врага из нескольких провинций и городов.
Правительство Пьерло выступило с заявлением, в котором осудило призыв Национального комитета движения Сопротивления к восстанию. Но, поняв вскоре, что такая позиция может окончательно подорвать собственный авторитет, поспешило объявить о поддержке восставших.
Вечером третьего сентября английские войска вступили в Брюссель.
Над городом плыли черные тучи — горели баржи на каналах Шарлеруа и Виллебрук, в центре столицы дымил Дворец правосудия. Днем позже партизаны Фронта независимости заставили капитулировать немецкий гарнизон Антверпена.
Не зная, куда девать военнопленных до прихода англичан, патриоты посадили их в пустые клетки зоопарка. На клетках еще сохранились дощечки с надписями: «горилла», «гиена», «шакал». Тысячи жителей освобожденного партизанами города пришли посмотреть на присмиревших фашистов, которые около четырех лет господствовали в их древнем городе. С молниеносной быстротой по улицам разлетелась песенка неизвестного автора: «Подайте горилле банан».
На Льеж через Арденны наступала 1‑я американская армия. Продвижение ее сдерживала гористая местность.
Эсэсовский полк, которым после самоубийства штандартенфюрера Франца Энке командовал бывший комендант Риважа оберштурмбанфюрер Гейнц, неожиданно снялся с квартир и, подбирая на станциях свои гарнизоны, двинулся долиной Урта в направлении Льежа. Партизаны Антона Щербака сопровождали его, устраивая в глухих ущельях засады. Эсэсовцы ожесточенно отбивались. В этих боях каратели потеряли третью часть личного состава.
Потерпев неудачи на фронтах, фашисты жестоко расправлялись с бельгийскими патриотами, особенно в крупных рабочих городах. В Льеже начались массовые облавы, аресты, расстрелы. Компартия в этих условиях приняла решение вывести максимальное количество людей в горы.
В середине сентября 4‑й партизанский полк насчитывал около тысячи бойцов. Из Льежа прибыло еще почти столько же. И хотя оружия, как и раньше, не хватало, это было серьезное формирование.
Командант Щербак рассредоточил батальоны по всей округе в долинах Урта и Амблева, решив оседлать горные дороги, по которым отходили пощипанные в боях немецкие части из Южной Франции. Герсон разместился в замке Лануа и контролировал плато Д’оннёр, Ксешинский действовал в районе Эсню и Пульсойера, батальон Денелона, «гвардия» Довбыша и сам Щербак оставались на базе Либерте. Летучие отряды подстерегали на дорогах небольшие группы и обозы врага, добывая таким путем себе оружие.
Штаб разослал по окрестным городкам, станциям и селениям воззвание, в котором сообщалось, что отныне и до конца войны власть на территории коммуны Комбле-о-Пон и окрестной местности в долине Урт-Амблев берет в руки командование 4‑го полка ПА. Всем бургомистрам и населению предписывалось выполнять его приказания. Пользоваться телеграфом и междугородным телефоном без разрешения партизанского командования было строго запрещено.
...Щербак еще раз перечитал подпольно отпечатанное в Комбле-о-Поне воззвание.
— Строго запрещается, — задумчиво произнес он. — Не слишком ли? Не перегибаем?
— Власть есть власть, — сказал Балю. — К тому же военная. Речь идет о возможности пользоваться связью, а связь во время войны — это, если угодно, тоже оружие.
— Что ж, возможно, вы и правы, — согласился Щербак. — Но, для того чтобы стать реальной властью, нам необходимо спуститься в долины, к людям, разместить батальоны в населенных пунктах и помочь создать местное самоуправление. Как вы думаете, Франсуа?
Зная осторожность начальника штаба, он был готов к возражениям, однако Балю без колебаний поддержал его, пообещав не позднее завтрашнего дня доложить план дислокации.
— Госпиталь оставим пока здесь. Безопасней. Да и руки не будут связаны.
Щербак решил наведаться к Мишустину. После недавних боев под Риважем и Эсню в помещении инструменталки, где когда-то лечился он сам, стало тесно. В распиловочном цехе остро пахло йодом и хлоркою. Между нарами шустро сновала кругленькая, как кочан капусты, Франсуаза. В черном платье, которое она носила в знак траура после смерти мужа, и высоком белом чепчике Франсуаза была похожа на монахиню.
— Бинтов маловато, — жаловался Мишустин. — Такое дело... Прикажи Марше, пусть поищет. Девчата корпию щиплют, как в первую мировую...
— Растолстел ты, Иван Семенович, ремень не сходится, — сказал Щербак. — Где Николь?
— Отдыхает после ночного дежурства, — Мишустин ласково взглянул на Франсуазу. — Трудно им, товарищ командир, с ног сбиваются... Адъютанта твоего я сегодня выписал. Такое дело, фурункулов стыдится. У людей, говорит, раны, а у меня черт знает что, после войны стыдно вспомнить будет.
— Ишь ты, — хмыкнул Щербак. — Раны ему захотелось... Успеется.
Николь прикорнула в тени под сосной. Солнце нашло щелочку между веткой и высветило раннюю седину; под глазами темные круги. Антон не решился будить Николь, оставил для нее записку от Люна и, махнув рукою Мишустину, пошел на базу...
Из Комбле-о-Пона возвратились разведчики. Фернан доложил: в городке остановилась немецкая автоколонна. Арестовали бургомистра и сорок женщин, как заложниц. Но бургомистра вскоре выпустили — некому добывать провиант для гарнизона.
Пока Балю собирал командиров на совещание, слух о взятых гитлеровцами заложниках разлетелся среди партизан.
Около штаба накапливалась толпа вооруженных людей. Бойцы взволнованно шумели: у многих в Комбле-о-Поне остались семьи...
Совещание затянулось. Довбыш и Денелон предлагали немедленно атаковать врага, Балю колебался.
— А заложники? Ведь постреляют! К тому же учтите: у бошей артиллерия... Что мы можем противопоставить ей?
Решили переправиться ночью на левый берег Урта и взять городок в кольцо. Довбыш вызвался оседлать мост через Амблев, а Герсону послали приказ обойти Комбле-о-Пон с севера. Ксешинский не мог принять участие в операции, так как его батальон все еще задерживался на станции Пульсойер.
К утру городок был окружен. Он лежал внизу, в долине, как оазис в скалах — белые прямоугольники домов, красные хребты крыш, — чистенький, ухоженный, притихший. По запруженным армейскими машинами улицам метались солдаты в зеленых мундирах.
— Хотел бы я знать: в самом деле у них есть артиллерия или разведчики перепутали дуло с дышлом? — пробормотал Антон, вглядываясь в полевой бинокль.
— У Фернана точный глаз, — возразил Балю. — Не мог он ошибиться.
Они лежали втроем у известняковой скалы, за которой начинался каменистый спуск в долину. Третьим был адъютант Иван Шульга. Иван с завистью поглядывал на бинокль. Ему казалось, что командант и начальник штаба слишком долго раздумывают. Вместо того чтобы неожиданно атаковать, послали в осажденный город ультиматум.
Из расщелины вынырнула маленькая фигурка Фернана.
— Наконец-то! — вскочил Щербак. Как всегда перед боем, его охватывало нетерпение. — Я уж думал, что тебя тоже приобщили к заложникам.
— Дудки! — выдохнул Фернан. Черные глаза начальника разведки возбужденно блестели. — Ждал очереди на прием к бургомистру.
— Передал?
— А как же! И письмо, и на, словах, как было приказано: «Вы окружены. Предлагаю отпустить заложников и сложить оружие, иначе поступим по законам военного времени... Срок — два часа». Предупредил, чтобы вручил оккупантам нашу бумагу ровно через полчаса. Пока тихо?
— Забегали! — сказал Балю, опуская бинокль.
Внизу в самом деле поднялась суматоха. Теперь и невооруженным глазом было заметно, как суетились вражеские солдаты. Они группками растекались по переулкам, занимая оборону на околицах.
...В одиннадцать ноль-ноль срок ультиматума истек.
По сигналу — красная ракета — безлюдные скалы ожили. Сотни партизан появились на склонах гор и с трех сторон начали спускаться в долину. Молча, без единого выстрела, из-за скал появлялись новые и новые волны атакующих. У гитлеровского командования не выдержали нервы.
— Боши выбросили белый флаг! — закричал Балю, вытягивая руку с биноклем в сторону тополей, вдоль которых двигалась машина.
На окраину городка выскочил штабной «пикап». Высокий офицер в длиннополой шинели шагнул на обочину и замахал над головою белым платком.
Щербак дал знак своим остановиться и залечь.
— Ага, залихорадило! — весело воскликнул он. — Посмотрим, что вы теперь запоете.
Для встречи с парламентером отрядили Денелона, свободно владеющего немецким языком.
— Не трусь, Мишель! — кричал вслед ему Фернан. — На всякий случай я возьму того дылду на мушку!
Было душно. Офицер обливался потом. Во взгляде стеклянных глаз светилось откровенное презрение. Всем своим видом офицер показывал, что эта миссия ему не по душе. Он нервно мял платок, не решаясь отереть им пот с худого, до синевы выбритого лица, и смотрел куда-то в переносицу Денелона.
— Майор Штоль. С кем имею честь?.. Я уполномочен сообщить, что заложники, которых мы взяли в целях собственной безопасности, отпущены на свободу.
— Приятно слышать, — сказал Денелон. — Рассудительность никогда не бывает лишней.
— Мы перебазируемся в Германию, — продолжал после некоторой паузы майор. — И желали бы избежать кровопролития. Немецкое командование требует пропустить колонну на Льеж. Немедленно!
— Требует? Я правильно понял вас, господин майор?
Штоль побагровел.
— Если угодно: предлагает! — процедил он сквозь зубы. — Такая форма вас больше устраивает?
— Она соответствует реальной обстановке, господин майор, — усмехнулся Денелон. — Я доложу своему командованию о вашей просьбе.
Мишель небрежно козырнул и пошел вверх, очень довольный растерянностью фашиста.
Ждать гитлеровцу пришлось долго. Герсон, прибывший на командный пункт во время переговоров, колебался.
Балю был склонен выпустить немцев из западни, чтобы не рисковать жизнью своих бойцов. Да и за судьбу заложников он тоже не ручался, жестокость фашистов известна.
— Черт с ними! — гудел он, потупив глаза. — Пусть катятся на все четыре стороны!
— Франсуа, — переубеждал его Щербак, — мы не имеем права этого делать. Завтра они будут за Рейном, послезавтра их бросят на Вислу. Я — советский офицер, я не могу этого допустить. Там льется кровь моих соотечественников. За всех нас, Франсуа, и за Бельгию тоже... Феликс, почему вы молчите? Вас что — это не тревожит?
Герсон смущенно кашлянул.
— Принимайте решение. Вы командир, вам и приказывать. А я... я что ж, я выполню приказ.
— И все же я атакую врага силами хотя бы роты Довбыша, — сказал Антон. — Мы исполним свой солдатский долг. Пусть все ляжем в этом городке, зато по крайней мере...
— Я с вами, командант! — вскрикнул Фернан. — Приказывайте!
К нему присоединился Денелон:
— Балю просто струсил! Я отказываюсь его понимать!
— Ну-ну, поосторожнее! — Начальник штаба хмуро взглянул в его сторону. — Так, Мишель, можно черт знает до чего договориться. Вы что — думаете, я свою шкуру берегу?
— Зачем же вы в таком случае возражаете командиру, мсье Балю? — тихо спросил Ваня Шульга.
— В самом деле, зачем? — Балю нервно засмеялся. — Кто-то делает политику, а такие вот зеленые ребята, как вы, Жан, или вы, Мишель, могут и умирать. Каждому свое... Ну что ж, приказывайте, командант!
Парламентеры встретились снова.
На этот раз говорил только Денелон. Он сказал, что партизаны в последний раз предлагают сложить оружие и гарантируют жизнь всем солдатам и офицерам. В случае каких-либо репрессий против мирного населения командование полка отдаст приказ на полное уничтожение оккупантов при штурме городка.
Майор Штоль выслушал Денелона молча. Так же молча откозырял и зашагал к машине.
Антон Щербак тем временем отказался от мысли завязывать бой в городке и скрытно перебрасывал партизан на северную окраину, намереваясь атаковать колонну немцев, как только она минует последние дома. В какой-то степени это была уступка Балю. Опасаясь, что с юга может подойти еще какая-либо немецкая часть, он послал Фернана с группой разведчиков перерезать верхнюю дорогу на Комбле-о-Тур.
— Твое задание — во что бы то ни стало задержать врага, если он появится, — сказал Щербак Фернану. — Хотя бы ненадолго.
...Немцы с облегчением смотрели, как партизаны, которые, казалось, уже готовы были броситься в атаку, начали вдруг поспешно отходить назад за скалы, в заросли кустарников.
Хмурый, стриженный под ежика, полковник следил за передвижением партизан в бинокль.
— Похоже, Штоль, что франтиреры отступают. Но почему?
— Попугали — и в кусты, — сказал майор Штоль.
Полковник покачал головой.
— Нет, они что-то-задумали. Распорядитесь заводить моторы! Мы выступаем.
— Сначала я сжег бы это партизанское гнездо, — зло процедил майор.
— Знаете, Штоль, — сказал полковник, не отрываясь от бинокля, — я нисколько не удивлюсь, если рано или поздно вас повесят.
— Рядом с вами, герр оберст, — майор щелкнул каблуками и осклабился, показав желтые прокуренные зубы. — Возможно, вы забыли Компен? Или Этерло? Такие, знаете ли, цветущие французские деревушки, которых раньше не было на карте, а теперь нет и на земле...
— Молчать! — гаркнул полковник. — Я вас арестую!..
Колонна машин не спеша вытягивалась за окраины городка. Впереди, ощерившись турельными пулеметами, ехал пятнистый бронетранспортер. За ним двигались «даймлеры» с противотанковыми пушками на прицепах, в кузовах, обтянутых брезентом, сидели солдаты. Замыкал это шествие черный «мерседес» полковника и разношерстные легковые машины офицеров, от «опеля» до «фольксвагена».
...С высоты крутого лесистого обрыва, где стоял Щербак, просматривалась дорога на Риваж, заполненная теперь вытянувшейся колонной. Сигналом для атаки должен был послужить взрыв мин под колесами передних машин.
Секунды тянулись нестерпимо долго. Щербак не знал, в каком именно месте заложены мины, и ему казалось, что машины уже проскочили опасную для них зону. Рука машинально нащупывала за поясом ракетницу.
— Ваня! Жми к Савдунину! Что там случилось?
Щербак понимал, что связной не успеет добежать до Савдунина, а если бы и успел, то чем поможет? Но слишком невыносимым, как физическая боль, было ожидание.
Солнце дробилось на стеклах кабин, на никелированных колпаках колес. Долину заволокло гарью выхлопных труб. Антон поискал было глазами начальника штаба, но вспомнил, что Балю пошел с Денелоном, сославшись на недостаток боевого опыта у молодого комбата.
Прогремел наконец первый, затем второй взрывы. Головной бронетранспортер подбросил тупую морду, качнулся и замер. Шедший впритык за ним грузовик свернул в сторону и тоже подорвался на мине. Взвизгнули тормоза командирской машины.
В один миг на дороге образовалась пробка, и, прежде чем гитлеровцы успели высыпать из кузовов и занять круговую оборону, из-за скал, где залегли партизаны, полетели гранаты.
— Ан аван, камарады! Ура-а-а! — закричал Антон и побежал, размахивая автоматом, вниз по откосу.
Партизаны скатились на врага стремительно, как горная лавина. И хотя было приказание не вступать в рукопашную, батальон Денелона с ходу врезался в колонну. Все смешалось: взрывы гранат, автоматные очереди, крики и стоны, бряцанье прикладов, команды, которых никто не мог разобрать в этой яростной свалке.
В самой гуще боя Щербак увидел приземистую фигуру Франсуа Балю. Начальник штаба потерял берет. Простоволосый, без пояса, он тащил из кабины «опеля» майора Штоля. Немец отчаянно упирался, уцепившись обеими руками за руль. Машина вдруг дернулась, рванулась с места, отбросив Балю. Щербак ударил по ней из автомата. Зазвенело стекло. «Опель» врезался в пылающий грузовик. Все произошло за несколько секунд.
— Вы ранены, Франсуа?
Балю поднялся, пошатываясь, посмотрел на окровавленную руку.
— Хотел живым его... он, гад, Жана... Шульгу. Это я виноват! Я накаркал...
В голове колонны шум боя затихал. Оттесненные партизанами Денелона к речке, немцы бросали оружие. Но на выезде из города продолжалась жестокая пальба, натужно ревели моторы. Собрав в кулак ударную группу, полковнику удалось пробиться сквозь окружение. Колонна уцелевших машин бросилась на мост через Амблев.
Настал час Довбыша.
Из-за моста послышался дружный залп. Затем партизаны вышли из укрытия.
— Вперед, братишки! За Одессу-маму! — закричал Довбыш.
Немцы, поняв, что за мостом бойцов немного, ринулись в контратаку. Рота Довбыша понесла большие потери.
С раздробленной ногой Егора вынес с поля боя Куликов.
Из двухсот машин, вышедших час тому назад из Комбле-о-Пона, на восток прорвалось меньше четверти и среди них «мерседес» полковника.
Майора Штоля судьба не пощадила. Смертельно раненного, его извлекли из пылающей машины и положили на траву. Он силился что-то сказать, на губах пузырилась кровавая пена.
— Вот мы и встретились еще раз, господин майор, — сказал Денелон.
Штоль уже не узнавал его.
Мимо шли партизаны, несли тела погибших товарищей. Мишелю казалось, что сегодня он прожил не один день, а целую жизнь. Где-то неимоверно далеко осталось все, что было доныне, теперь такое смешное и несущественное, — ревнивое пестование усиков, которые делали мужественным его юное лицо, и детская мечта поймать диверсанта на базе Либерте.
Франсуа Балю разыскал Щербака на окраине городка у Герсона. Из ущелья, которое рассекало здесь скалистую гору впритык к шоссе, заложив руки за шею, выходили последние группы гитлеровцев. Впереди, зыркая вокруг себя взглядом затравленного зверя, маленькими шажками двигался молодой офицер. Он бормотал что-то неразборчивое и сплевывал под ноги кровь. Мундир висел на нем клочьями.
— Видели вояку? — кивнул на офицера Герсон. — Фанатик! Сам не хотел сдаваться, и солдатам не позволял. Кто-то из своих же и разрисовал... Обыщите его, ребята!
От недавней неуверенности Герсона не осталось и следа. Он мысленно хвалил себя за то, что выполнил приказ команданта точно и не встрял в рукопашную, как Денелон. Потерь в его батальоне было намного меньше. Широкие, кучерявые бакенбарды Герсона, делавшие его похожим на портового матроса, подпрыгивали и дергались, когда он смеялся.
— Командант! Я преждевременно похоронил Жана, — сказал Балю. — Жив ваш адъютант. Я рад...
Щербак опустил руку ему на плечо.
— Вы заслужили порицание, товарищ Балю. Начальник штаба должен помогать командиру руководить боем, а не лезть, как говорят у нас на Украине, вперед батька в пекло.
— Командант, это было просто необходимо. Для меня. Иначе... — Балю запнулся.
— Идите, Франсуа, — сказал Щербак. — Идите. И пришлите ко мне Савдунина...
3
Второй день мы стоим в Комбле-о-Поне. Это небольшой городок, расположенный как раз там, где сливаются Урт и Амблев, административный центр коммуны. Впервые за четыре с лишним года на шпиле ратуши затрепетал бельгийский флаг.
Жители встретили партизан радостными возгласами, с балкончиков частных домов под ноги бойцам женщины бросали цветы. На улицы высыпало все население — от детей до стариков. Были объятия, были и слезы.
Бургомистр, белоголовый, представительный мужчина с орлиным носом, одетый, будто дипломат, и темпераментный, как торговец, произнес речь. Людская толпа подхватила его слова:
— Да здравствует свобода!
Несколько человек бросились с топорами к виселицам. Кто-то принес канистру с бензином. На площади у набережной запылал костер.
Шестьсот пленных под конвоем прошаркали сапогами по грязным улицам, понурые, еще не привыкшие к новой роли. Увидев гитлеровцев, горожане притихли, зашептались.
— Боятся! Долго еще будут бояться, — заметил Савдунин. — Глубоко засел в здешнем обывателе этот страх.
— Не совсем так, — возразил Антон. — Помнишь, в Пульсойере ты удивлялся, что никто и носа не показал на улицу, когда мы нагрянули... А сегодня? Нет, Андрей, в Арденнах уже повеяло ветром свободы!
Четким строем, как журавлиный клин, не очень высоко в густом предвечернем небе прогудела на восток девятка тяжелых бомбардировщиков.
— «Галифаксы», — определил Савдунин. — Вот была бы каша, если бы по городку сейчас врезали.
Я подумал о том, что с такой высоты, пожалуй, можно разглядеть толпу людей, но отличить партизан от немцев — вряд ли.
— Что делать с пушками? — спросил Савдунин. — Хоть музей трофеев открывай. Ни одного снаряда! Обеднели фрицы! Потому-то и не пустили пушки в дело.
— Пушки каши не просят, — сказал я. — Герсон за голову схватился: пленных-то кормить придется! И разместить их где-то надо. В графский замок отвести их, что ли?
— Я отдал Герсону две сотни «шмайсеров» и штук тридцать карабинов. На радостях. Как рыжий рыжему, — весело доложил Савдунин. — Правда, патронов кот наплакал... А вот он и сам! Феликс, у тебя что — зубы болят?
— Тут не только зубы... — Герсон сплюнул вслед колонне. — Что я — полицейский?
— Вот что, Феликс, — сказал я. — Кажется, утром вы вежливо признали во мне командира, поэтому выполняйте приказ. И не хнычьте, вам это не к лицу.
— Я подошел попрощаться, — проворчал Герсон. — Только и всего.
Возможно, не следовало вспоминать утренний инцидент. В конце концов, Феликс Герсон мог бы пересидеть войну у себя на ферме под Аукс-Туром, однако взялся за оружие. Припекло, видно, не утерпел. А слабость была минутной, даже Балю и тот... Слишком заманчиво было принять условие немцев — разойтись без боя, без лишней крови. Заманчиво, если думать только о себе. Но на войне думать о себе — шкурное дело. Умереть сейчас, когда гремят, возможно, едва ли не последние выстрелы в Арденнах, когда победа так близка и счет идет уже не на годы, а на дни или часы, — и страшно и обидно. Но и жить невыносимо, сознавая, что в решающий момент не выдержал, струсил и под пулю, которая предназначалась тебе, подставил другого, а он конечно же не меньше тебя мечтал о счастливом будущем и сделал, возможно, больше тебя ради победы...
Митинг закончился. Темнело. Жители зазывали партизан к себе домой. Савдунин пошел к машинам с трофеями, ко мне протиснулся бургомистр.
Он вытер платком взмокшую шею и сказал, что магистрат хотел бы взять на себя похороны погибших героев, если, конечно, мсье командант не принял какого-либо другого решения. На завтра все будет подготовлено к церемонии погребения. Бургомистр уверял, что по убеждениям он социалист и остается другом своему предшественнику, которого в прошлом году схватили боши и бросили в концлагерь. И что он рад приветствовать в моем лице мужественную и мудрую Советскую державу.
Мы уточнили место и порядок захоронения павших товарищей, и бургомистр откланялся.
Я вспомнил про группу Фернана и приказал Денелону послать ему смену. Юный комбат козырнул, но с места не двинулся.
— Вам что-то не ясно, Мишель?
— Командант, — сказал Денелон. — Шульга умер. Его не довезли...
— Где он?..
Невыносимо больно было смотреть на обескровленное лицо Ивана. Больно и жутко: на нем застыло какое-то удивленное выражение, будто парня настигла внезапная радость и эта радость была последним, что он почувствовал в своей короткой жизни.
И снова — который раз! — передо мною возникла некая очередь, выстроенная в воображении Николь... Замыкал теперь эту очередь Ваня Шульга. Он мечтал о солдатской ране, бывает же такое? А она оказалась смертельной. Жестокая ирония!
Я поцеловал друга в холодные губы...
Балю занял под штаб двухэтажный дом на рю де Льос, тот самый, где прежде размещался штаб штандартенфюрера Энке. Теперь здесь расхаживал по комнатам Франсуа, деловито распределяя их между несуществующими отделами.
— Будут, — заверил он, опережая мой вопрос. — Мы не можем больше обходиться без аппарата управления. Полк вырос, батальоны разбросаны...
— Не тесно здесь? — поинтересовался я.
Мы одновременно вспомнили наш приземистый барак на базе Либерте, покрытые овечьими шкурами топчаны, бессонные ночи у верной карбидки и улыбнулись.
— Я пытался дозвониться до Ксешинского, — сказал начштаба. — Если тамошняя телефонистка не наврала, Збышеку сейчас приходится несладко.
— Что — с Пульсойером есть связь?
Словно в подтверждение моих слов зазвонил телефон. Балю схватил трубку.
— Збышек? Как ты догадался?.. Телефонистка? Передай ей от имени командования благодарность. Как ты там?
Лицо начальника штаба то хмурилось, то прояснялось. Мне хотелось поскорее взять у него трубку.
— Рвутся к мосту? Ясное дело!.. Молодец, хвалю! У нас здесь тоже было жарко. Шестьсот пленных... Шестьсот, говорю... Спасибо. Передаю трубку команданту.
Я слушал далекий, едва различимый голос Збигнева и вспомнил, что последний раз говорил по телефону три года назад в Тирасполе, за несколько дней до начала войны.
— Помощь не требуется?.. Для подстраховки!.. Сам справишься? Ну, смотри. Держи нас в курсе. Мост береги, теперь мы с фрицами поменялись ролями. До видзенья, комбат!
— Что я говорил?! — Балю был в восторге. — Збышек — настоящий офицер. Талант! Жаль, если после войны он снова возьмется за ножницы.
На сердце было тяжко.
— Франсуа, — сказал я. — Нет больше в живых Ивана... Не довезли до перевязочного пункта... Слишком много потерял он крови... И у Мишеля Денелона немало хлопцев полегло... Жаль ребят.
Начальник штаба дрожащей рукой стащил с головы берет и подошел к окну.
— Мальчик, совсем мальчик, — едва слышно молвил он. — Когда же это кончится?
Я вышел, оставив его в горьком раздумье. Мне не терпелось поговорить с Довбышем. Он лежал в местной клинике, которая по договоренности с магистратом стала партизанским госпиталем.
Егор встретил меня слабой улыбкой. Было непривычно видеть матроса, беспомощно распластавшегося под простыней. Густой румянец на щеках и горячий блеск в глазах выдавали жар. Правая нога напоминала деревянную колоду, которую зачем-то обмотали бинтами и подвесили на опору. Я видел его рану днем, когда комбата несли на носилках. Пули буквально прострочили голень. Залитый кровью ботинок до сих пор стоял у меня перед глазами.
— Склеили? — угрюмо спросил я.
— Ага, — улыбаясь чему-то, отозвался Егор. — Ваньку с Манькою. Для взаимной радости. Резать хотели. Ну и пришлось, значит, провести среди персонала кое-какую разъяснительную работу... Если здешний костолом завербовал тебя в союзники, считай, что твоя миссия провалилась.
Он перехватил мой взгляд, обращенный к соседней койке. Из-под простыни виднелся русый стриженый затылок, слышалось сонное посапывание.
— Куликов, — объяснил Егор. — Балаболка, каких поискать. Не мешает полюбопытствовать, не родичи ли они с Савдуниным. По линии трепа... А вообще — железный братишка, это он вытащил меня. Ну и чесануло его осколком гранаты.
В окно был виден вечнозеленый остролист. В его ветвях посвистывала синица.
— Збышек ухитрился дозвониться, — сказал я. — Ему там жарковато приходится, но моста он не уступает. Настроили фрицы блокгаузов на свою голову!
— Збышеку палец в рот не клади, — прогудел Егор и вдруг пристально посмотрел на меня: — Антон, только правду... Сколько?
— О чем ты?
— Сам знаешь.
— Двадцать шесть, — сказал я. — Как бакинских комиссаров.
— Много. — Довбыш дернулся и застонал от боли. — Дорогая цена. Небось половина моих парней. Драться могу, а чтобы малой кровью...
— Успокойся. Ты все сделал, как нужно было. А кровь... Войны без крови не бывает. Парней, конечно, жаль. Но помнишь, у Василька:
Пускай в бою погибнуть мне
Начертано судьбою.
Что ж, на войне как на войне —
К бою!
К бою!
Егор вздохнул.
— Оправдать все можно, да только от рассуждений наших не легче. Вот я думаю: сложили головы братишки, а возвернутся из всяких там Лондонов буржуи, гарпун им в печенку, разве вспомнят о них добрым словом?
— Парни головы сложили не за буржуев, — сказал я. — За свободу.
— Чью?
— Не дергайся, вредно тебе... За нашу, конечно. И за свободу бельгийского народа... И наши хлопцы и бельгийские патриоты. Фашизм, Егор, везде фашизм, и уничтожать его надо, где бы ни завелась эта нечисть. Так диктует пролетарская солидарность... Балю допрашивал пленных. Удалось установить: часть эту перебрасывали на Восточный фронт. Понимаешь? А мы сказали: дудки, господа фрицы! Не позволим! Об этом ты не думал?
— Точно! — оживился Егор. — Не думал. Выходит, мы своим помогли! Хоть малость, а помогли. Здорово, а?
— То-то же. А говоришь: не легче.
Я не стал рассказывать ему о Ване.
Пришла медсестра, маленькая, с добрым морщинистым личиком.
— Анастази, — сказал Егор, он, видимо, успел перезнакомиться со всем персоналом госпиталя, — это наш командант Антон Щербак.
Она подняла на меня ласковые глаза.
— Я слышала о вас, товарищ. Мне рассказывал сын...
— Наш начальник разведки Фернан, — подхватил Довбыш.
— Вот как! — воскликнул я. — Приятный сюрприз, мадам. Фернан не только отважный боец, а еще и мой друг. Думаю, он скоро будет здесь, я послал людей сменить его в дозоре.
За дверями меня ждал врач, дородный мужчина с животом Ламме Гудзака.
— Мсье командант, я не ручаюсь за вашего э-э... офицера.
— То есть?
— Ему необходима срочная ампутация ступни. Если начнется гангрена, придется отрезать по колено. А он...
— Что он?
Врач испуганно посмотрел на двери, понизил голос:
— Мсье э-э... Довбыш заставил меня наложить шину, угрожая пистолетом... Это недопустимо по всем нормам. Это, наконец, возмутительно! Велите ему... Вы же командир!
Так вот какую «разъяснительную работу» провел здесь Егор! Что ж, на него это похоже.
— Командир распоряжается подчиненными, когда они в строю. Понимаете?
Толстяк обиженно покачал головой.
— Заберите у него хотя бы оружие! Надеюсь, на это у вас достаточно прав?
— Сколько угодно! — согласился я с врачом. — Но мсье Довбыш и без пистолета не даст резать ногу. Уверяю вас.
Я пошел, ощущая спиной его растерянный взгляд.
— Если появятся признаки гангрены, — сказал я уже в дверях, — пришлите за мной.
Над Арденнами нависла тьма. Дыханье ветра приносило из посадок запахи распустившейся ночной фиалки. С юга доносился глухой рокот артиллерийской канонады.
В штабе меня ждал Балю. Он сказал, что бургомистр в честь освободителей устраивает суаре (званый ужин) сан фасон (без церемоний). Мне никуда не хотелось идти, я собирался написать докладную для Люна. Да и вообще казалось кощунством садиться за праздничный стол, когда под холодными сводами морга еще лежат непохороненные тела павших друзей.
Франсуа развел руками.
— Пить не обязательно. Однако уклониться от приглашения...
Внизу меня ожидал сюрприз. У подъезда стоял трофейный «опель-капитан». За рулем молоденький француз из батальона Мишеля Денелона.
— Как вы считаете, Антуан, командир полка имеет право на персональный выезд? — торжественно спросил Балю.
Я мысленно отметил, что начальник штаба впервые назвал меня по имени.