148 . Батюшка читал литературу в старшем классе. Я, когда имел время, посещал его лекции. Это было наслаждение лучше всякой музыки. Он прекрасно служил и великолепно говорил проповеди в церкви.
Были среди персонала и отрицательные типы, о них не хочется вспоминать.
К сожалению, с гимназией связано не только хорошее, и я не могу умолчать об одном возмутительном случае. Был у нас в гимназии ученик Л. Карташов. Его отец как-то был причастен к коннозаводству, которое я только что оставил. Я хлопотал о приеме Карташова в гимназию, и в гимназии он принят был у нас в доме, как свой человек. Мои воспитанники часто приходили ко мне на квартиру, где жена угощала их чаем. И ближе других был Карташов, к которому мы относились с большим доверием. По окончании гимназии он поступил в высшее учебное заведение в город Брно. И из Брна он иногда приезжал к нам в гости.
Моя жена отвезла в Брно для починки свою каракулевую шубу и муфту. Квитанцию и сто крон за починку она отдала Карташову, обещавшему взять починенную шубу и переслать моей жене. Слишком долго не получая своей шубы, жена написала письмо Карташову, но ответа не получила. Тогда она написала другому студенту, окончившему гимназию вместе с Карташовым, и тот сообщил, что Карташов шубу из починки получил, но вместо того, чтобы послать жене, продал ее и на эти деньги уехал в Америку. Больше мы о нем ничего не слышали. Для моей жены это был, конечно, тяжелый удар.
Вскоре по приезде в Тржебову меня назначили старостой гимназической церкви. Под церковь приспособили отдельное здание, которое предназначалось для кинематографа. Не было икон – ничего не было. Но среди старших учеников нашлись художники, которые недурно написали иконы. Потом появились и старые иконы, а постепенно и вся необходимая утварь. На аналое лежал прекрасный образ Николая Чудотворца с парохода «Веха». Был большой образ Александра Невского, привезенный из СССР. Лик Александра Невского был пробит штыком большевика. На иностранцев, осматривающих церковь, а таких было много, это производило сильное впечатление. В церкви было около двадцати лампадок.
Справец Индржишка покрыл весь каменный пол красным ковром-сукном, и церковь стала очень уютной и приятной. Соорудили очень красивую люстру-паникадило, провели электричество. Царские врата украсили золотыми листьями из консервенных банок.
Посещение церкви было обязательным, и мальчики и девочки строем шли в церковь. Персонал также не пропускал служб. Свечи покупались в городе, а потом мы завели свою свечную машину и сами научились отлично делать свечи. Поставили в церкви и две печки, так что зимой не мерзли.
Отлично пел хор под управлением талантливого Буримова. Потом был прекрасный регент Розов, хорошо знающий службу, и последним регентом был оперный певец Евтушенко, при котором хор особенно хорошо пел.
Дальше отрывок из письма старшей дочери Ольги:
«В первый же год нашего пребывания в Тржебове началось увлечение танцами. Мы, девочки, сами обучали наших будущих кавалеров в свободных от занятий классах. Учили вальсу, падись-пань (падеспань – Ред.), хиоватте[60] и т. п. А потом устраивали танцульки в театральном зале. Плясали до упаду в самодельных туфлях-балетках, сшитых из порванных простынь.
Ни граммофонов, ни радио тогда не было. Однажды нам объявили, что директор Кагасьян, он же преподаватель физики, будет слушать передачу по радио в театральном зале. Радио только что приобрели для гимназии. Желающие слушать должны явиться в зал. Ну, конечно, побежали все. Что такое радио? Никто его еще не видел и не слышал. Но нас ждало разочарование. Радио трещало, хрипело, но ни музыки, ни разговора так и не смогли поймать. Теперь, спустя 30 с лишком лет, даже представить себе это трудно.
Ежегодно старшие выпускные классы устраивали вечер, и один класс старался перещеголять другой. Неудивительно, что эти балы были действительно отличными. Обыкновенно начиналось программой, ставились небольшие пьесы, декламировали, танцевали... (Я часто плясала с Люсей Кривошеевой, моим кавалером, – казачка, матло[61] и прочее.) После программы – другие танцы.
В нашем распоряжении были и два класса, где готовился главный сюрприз. То устраивали там салон в турецком стиле с тахтами на полу по стенкам, с массой выклянченных у дам персонала на этот вечер подушек и с гвоздем вечера – настоящим фонтаном посередине комнаты. То была там палатка с хироманткой, то буфет. Хороши были котильоны. Мастерили их за долгое время перед балом. Специалистами были братья Протопоповы, научившиеся делать эти котильоны в Париже. Много внимания обращалось на художественное исполнение программок, которые давались главным образом почетным гостям. Я рисовала до одурения и раз, нализавшись кисточки, отравилась. Девочки бегали за мамой и меня отправили в лазарет.
Модный тогда во всем мире фокстрот был запрещен. Танцевали в формах. Мальчики в черных гимнастерках, девочки в синих шевиотовых платьях, но, несмотря на это и на форменные черные чулки «в резиночку», – белоснежные воротнички, беленький кантик у ворота гимнастерок и блестящие радостью глаза создавали праздничное и нарядное впечатление. О губной помаде и думать никто не смел. Преследовалась даже безобидная пудра. У входных дверей стояла воспитательница и «проверяла носы». Если нос оказывался напудренным – виновная без разговоров отправлялась умыться. Ах, эта пудра. Иногда, во время уроков, воспитательницы проверяли шкафчики и всю найденную пудру безжалостно выкидывали. Иногда, к злорадному смеху всего дортуара, увлекшись, выкидывали и зубной порошок. Завиваться или стричь косы было тоже запрещено. Когда по окончании гимназии, сдав экзамен на аттестат зрелости, я сходила в город и, возвращаясь подстриженная и завитая, наткнулась на Д.Д. Гнедовского – он устроил из этого целую историю. Да, Дмитрий Дмитриевич. Сколько он нам, а мы ему испортили крови. Чего-чего ему только не устраивали. Раз ухитрились даже его калоши прибить гвоздями к полу. Грыз он нас необыкновенно и постоянно, и вот, покидая Тржебову, никто не сохранил и капли горечи. В памяти остались только одни счастливые годы. Прощаясь со мной, Дмитрий Дмитриевич вышел в другую комнату и принес показать нарисованный мной когда-то со злости, во время урока, прямо в чистовой тетради математики, его портрет. На весь лист в профиль с характерной бородкой, очень удачный. Он меня тогда поймал за рисованием, вырвал и спрятал. А теперь: «Вот, мадемуазель Балабина, храню на память».
Процветал у нас и спорт, главным образом футбол. Было несколько команд, но фаворитами были «Кречет» и «Унитас». На их матчи сходилась вся гимназия и приходили даже многие посторонние из города. Футбольное поле находилось перед входом в лагерь. На нем же устраивались и гимнастические празднества с очень красивыми ритмическими номерами, со знаменитыми «тройками». Хорошо был поставлен «Сокол», по примеру чешского гимнастического национального общества «Сокол», запрещенного впоследствии Гитлером. В гимнастическом «Соколе» состояли некоторые педагоги, и мой папа был два года «соколом». Наши «соколы» и «соколки» нередко ездили на Сокольские слеты в соседние чешские города и в 1926 году принимали участие даже во Всесокольском слете в Праге. На эти Всесокольские слеты слетались «соколы» и из других государств. Особенностью этих слетов были массовые, вольные движения, исполняемые на неимоверно большом поле одновременно многими тысячами человек. <...> С выступлением ездил и хор. Я и моя сестра Лидия участвовали и в хоре, и в «Соколе». Принимали нас везде исключительно хорошо. Хор пел прекрасно. Создан он был Максимом Петровичем Буримовым. С большой любовью он разучивал с нами духовные и светские вещи. Особенно удавались ему украинские песни. Пение мы вообще очень любили и пели при всяком удобном случае. Хорошо было летним вечером петь под звуки гитары, сидя на лавочках, заросших цветущими кустами, в нашем парке.
Зимой увлекались катанием на санях. По страшно крутому извилистому шоссе, ускользнув вечером через прорезанную колючую проволоку из лагеря, неслись все – мальчики и девочки, от мала до велика – на самых разнообразных санках вперегонку. Среди саней выделялись огромные грубо сколоченные «громобои», на которые взбирались до 10 человек. Это тяжелое сооружение неслось со страшной скоростью, с криком и свистом. С его пути спасался кто мог. Однажды такой «громобой» наскочил на придорожный камень. Было много раненых, у двоих сломаны ноги, и один убит. После этого стали преследовать катание особенно строго, а батюшка отец Павел не ограничился рядом страшных проповедей, но и нарисовал большую картину: несущиеся на громобое ребята, а за ними смерть с протянутыми руками. Батюшка наш был неплохой художник, приложивший немало труда и для нашей церкви.
Страсть к катанию на санках не покинула меня даже и впоследствии. Будучи замужем, я приехала с дочерью Зоей в гости к родителям в Тржебову. Зое было полтора года. Я сажала ее перед собой на санки, и мы неслись с ней по шоссе. Раз во время езды слышу: дочь что-то кричит. Разобрать от свиста ветра в ушах не могу. Пришлось остановиться, пристав к краю. «Колик!» – кричит Зоя. Оказывается, потеряли сидящего перед ней плюшевого кролика, и он точкой чернел где-то вдали.
Хороши были окрестности нашего лагеря. Тенистые кленовые и липовые аллеи вели к покрытым хвойными лесами холмам. Эти леса изобиловали грибами и всякими ягодами и были очень живописны. Летом всех тянуло в лес. Ходили члены персонала, преподаватели с семьями, вооруженные сумками и рюкзаками. Ходили мальчики и девочки. Целым бараком водили малышей собирать грибы и ягоды.
Характер нашей интернатской жизни со временем очень переменился. Как-то совсем исчезла халтура, интернат подтянулся, стал более походить на школу. Ученики перестали ходить к воспитателям «пить чай с вареньем» (так называли воспитательские выговоры). Не было громких шалостей. Помню один случай еще из первого времени, когда директором был очаровательный Адриан Петрович Петров, большой умница, которого ученики хоть и любили, но боялись. Как подымет бровь – гроза.