В одном месте, пытаясь выбраться на залысину, Имре провалился по пояс и некоторое время так и стоял ошеломленный, не зная, каким образом вылезать. Безлистые голые деревья окружали его, сбегали к оврагу, спускающемуся к угадываемой в кустах речушке, застывшей и заваленной снегом.
Дикая мысль мелькнула: а что если выкопать берлогу. Кто тут найдет его? Пусть снег засыпает. Переждать светлое время, а потом — на дорогу, и идти всю ночь напролет.
Двух минут не прошло, как Имре убедился в абсурдности идеи. Тут и за час можно успеть превратиться в ледышку.
«А почему я не взял у старика лыжи? Ведь эта мысль приходила в голову. Но если лыжи, можно было и ружье прихватить, а не этот игрушечный тесачок. Но тогда ты совсем по-другому должен себя вести. Ты же завоеватель, что тебе втолковывали на военных занятиях? Рви, режь, никакой жалости, если хочешь выжить. И Ольга была бы твоя».
Придут же мысли, — не отгонишь. И где? При каких обстоятельствах? Рассвет, мороз, поземка, из снега одна голова торчит, а вокруг белое море с холмами и оврагами. Хоть бы птица пролетела!
Не оставалось ничего другого, как ложиться на снег и, подгребая его под себя, выкарабкиваться по-собачьи, пока не появилась возможность лечь на бок и, перекатываясь с боку на бок, выбираться на твердый наст. Огромная снежная яма осталась позади, а сам с головы до ног в снегу, будто навозившийся от восторга жизни школьник.
Имре решил больше не экспериментировать. Будь что будет! Вышел к заметанному большаку и, рискуя в любую минуту наткнуться на кого-либо, двинулся в выбранном направлении. Солнце еще не поднималось или пряталось где-то в мутных облаках. Надо было искать убежище. Но не тут-то было. Какие тут могут быть стога? Вокруг лес. Если только на окраине деревни? Но где деревня? Ни одного признака жилья.
Каким же немыслимым катком прокатилась война, Господи! Хорошо, что все болячки зима спрятала под своим саваном…
Ходьба разогрела Имре, и душа словно оттаяла. При других обстоятельствах совсем было бы хорошо от свежего воздуха. Да не до красот. Глаза искали хотя бы что-то похожее на укрытие. Не в снег же зарываться. И наткнулись… на развалины сельского храма.
Когда-то стоял он целехонький почти у дороги, сразу за поворотом из леса, на просторном месте. Собирал народ из окрестных деревень. Одна из них почти перед ним ютилась двумя рядами потонувших в снегу избушек. Тонкие ниточки тропинок угадывались вдоль домов, сараи, сруб колодца… Это Имре разглядел уже из-за угла церквушки, чтобы убедиться, не видел ли его кто. Ни собак, ни людей. Над трубами некоторых домов курчавился дымок. Жизнь пряталась, жалась, зализывая раны от прокатившихся здесь боев.
В проеме зияло мутное небо. Ни купола, ни креста. На полу — навьюженный сугроб. С перекладины настороженным взглядом косила ворона. Не выдержала, молча снялась с места заблудшая душа. Полетела к деревне. Имре проводил ее взглядом.
В церкви оказалось так же холодно, как и на улице. Да и спрятаться негде: развалины есть развалины. На куске уцелевшей стены каким-то чудом остался след изображения Иисуса Христа. Догадался по распятию.
«Господи, как давно я не был в храме. Вот и пришел. Какому Богу молиться, чтобы, как кошмарный, тяжелый сон, исчезла эта явь, чтобы на чистой святой земле не был страшен человек человеку?»
Ольга все-таки успела сунуть ему две вареных картофелины и большой соленый огурец. «А я еще пытался отказаться», — подумал Имре, доставая их.
Он пристроился с подветренной стороны у входа, и если бы кто появился в эту минуту, мог бы принять его за нищего, ждущего подаяния в пустой церкви.
Никогда не думал, что холодная нечищеная картошка с соленым огурцом может быть такой вкусной. В три жадных глотка он мог расправиться с этим лакомством. Имре взял себя в руки, сдерживая желание, понемногу откусил от того и другого, словно пробовал деликатесы, удержал во рту, стал жевать.
«Если это медленно делать, наслаждаясь вкусом, можно получить гораздо большее удовольствие, чем от жадного поглощения», — вспомнилось когда-то прочитанное наставление. Сейчас оно показалось издевательским или попросту глупым, но не настолько, чтобы пренебречь им. «Иногда, — думал он, — и глупости помогают. Впрочем, может, и не совсем глупости…»
«Изысканная трапеза». Вот бы получилась картина. Наверняка никому еще не довелось завтракать в подобном месте и с таким разнообразным меню…
При всей трагичности положения Имре испытывал необъяснимый подъем. Так, наверное, чувствует себя выскочившая на свободу птица или лесной зверь, оказавшийся на воле. Они еще не думают, чем встретит эта воля, сколько в ней опасностей подстерегает. Чувство свободы опьяняет сильней вина, кружит голову.
Конечно, холодновато. Ветер заносит бешено пляшущую снежную пыль, кокетливые завитки уже наполовину засыпали следы Имре, рассыпаются радужными искрами. Остатки стен храма — в мохнатом инее, от одного вида которого холодеет внутри. «Но зато нет этого чертова беспокойства, что в любую минуту застанут безоружного в избе, а из-за тебя еще пострадают люди. Нет, свобода немалого стоит», — грел себя мыслями Имре.
На память пришел итальянский монах Кампанелла. «Постой, как его звали, — Чезаре? Нет, Томазо Кампанелла. Ему пришлось сидеть в яме в воде по горло, а он еще умудрился написать книгу „Город Солнца“ с верой, что в будущем все будут жить в согласии и единстве. А сам — в воде по горлышко. Но не в воде же он писал ее… А за что его посадили в яму? — вспоминал Имре. — Ведь за что-то посадили. Двуногие всегда найдут, за что посадить…»
Так и не вспомнил, досадуя, что память не удержала или не захотела удержать подробности жизни Кампанеллы.
Мороз знал свое дело: лез согреться под крестьянскую одежонку Имре. Медленно тянулось время. Каждая минута, кажется, растягивалась, как резиновая. Стук зубов больше всего доказывал, что зима не собирается шутить и еще неизвестно, кому хуже: Кампанелле было в яме с водой или Имре в разбитой, заваленной снегом и мусором, продуваемой всеми ветрами церквушке.
Ни один человек не прошел мимо. Лай собаки долетел из деревни. Надо же, — уцелела псина! Имре осторожно выглянул. Видно было, как согнутая старуха, еле передвигаясь, несла воду от колодца. Собака прыгала вокруг нее, радуясь живому человеку. Даже Имре сделалось веселее.
«Надо беречь энергию и одновременно не дать себе замерзнуть», — думал он, топчась на одном месте и работая руками.
«Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь…» — вполголоса продекламировал он, вспоминая, как читал эти стихи на юбилейном вечере в переполненном зале незнакомой публике. Читал из озорства ради Марты. Ему казалось, что сейчас и в Будапеште так же тепло, как было в тот вечер.
«Да, быстро износила Марта ботинки, сделанные из отданного ей сердца. Ну и ладно. Может, и хорошо, что не случилось обвенчаться тайно. Что Бог не делает… Впрочем, этой мыслью я себя уже успокаивал. Пора другой успокоить: баба с возу — кобыле легче».
…И о чем только не вспоминал Имре, подпрыгивая, размахивая руками, всячески спасаясь от холода, не смея показаться на дороге. Временами ему казалось, что он занимается, ни больше не меньше, как игрой в прятки. Что никому не нужен в этом омертвелом, обессилевшем от войны краю, но тут же вспоминал вчерашний разговор о найденном парашюте.
«Но как он там оказался? Это, скорее всего, парашют напарника. Значит, тот тоже спасся? Тоже пробирается сейчас к линии фронта или пробрался уже».
«Ну, совершенно нечем отвлечься, чтобы подогнать время. Если только выцарапать на стене „здесь был Имре“, как выцарапывают безмозглые ребятишки на память о своей глупости. А что еще можно сделать этим тесаком? Не стану же я им махать, если будут задерживать. Бессмысленно».
Он достал тесак, мысленно сравнивая с потерянным кортиком. И сравнивать было нечего. То было изящное произведение искусства, выполненное мастерами, художниками, граверами. Этот — кусок металла, наскоро обработанный в кузне. Правда, тоже со знанием дела. Особенно мастерски сделана заточка. Едва ли она уступала кортику. «Усмешка судьбы», — подумал Имре. Будто это сама война так изуродовала его кортик, превратив в грубый, как сама действительность, косарь, оставив только таким же острым и неизменным жало убийства.
Перед наступлением сумерек Имре с нетерпеньем достал оставшуюся часть Олиного свертка. Только теперь он почувствовал бесконечную человечность этой девушки и глубочайшую благодарность к ней. Она понимала, как нужно ему окажется подкрепление. Одна картошка еще оставалась и чуть меньше половинки огурца, — две ледяшки. Но и за это Имре был благодарен девушке. Так ему хотелось увидеть ее хотя бы еще раз. Выпадет ли такая удача?
Небо прояснилось, в зыбкой выси едва проклюнулась первая звезда. Заметало. Испытывая внутреннюю дрожь, Имре наконец выскочил из своего убежища.
«Спасибо тебе, Господи, за приют!» — суеверно пробормотал Имре, кланяясь развалинам, и, торопясь согреться, быстро пошел в сторону, откуда доносился грохот орудий.
Сумерки наступили неожиданно быстро. Множество звезд засверкало на аспидного цвета небе, но скоро они затянулись, будто нестираной занавеской, которая опустилась к земле, грозя ненастьем. Лес тоже нахмурился, нелюдимо кутаясь в снежную темень. Впереди угадывалась словно бы и не просыпавшаяся деревня с утаившимся теплом. Но туда было нельзя. А из-за собак даже пройти мимо опасно. Пришлось обходить дома, проваливаясь по колено, рискуя снова попасть в засыпанную метелями яму. Вот и деревня, и широкий пологий овраг, спускавшийся к занесенной речке, позади, и другие, менее заметные, овраги и перелески.
Ориентировался в основном по ветру, а тот, будто разыгравшийся жеребенок, забегал то с одной, то с другой стороны, взбрыкивая и вороша снежные заносы.
Как назло давно не было слышно пушечного грохота. Или эхо успело переместиться куда-то, или вязло в лесном массиве, во что Имре и сам с трудом верил, то и дело приостанавливаясь и вслушиваясь. Наконец он остановился совсем, поняв, что сбился с направления, а идти наобум бессмысленно. Да и усталость давала о себе знать. Ноги подламывались.