В это время на первом этаже скрипнула дверь – из своей комнаты с книжицей в руке вышла мать. Очки на цепочке висели поверх ночного халата. Увидев, что дочь, не раздевшись, сидит у стола, она сказала:
– Поздновато ты.
Мать подошла и открыла холодильник.
– Мам, у нас есть тайленол?
Потянувшаяся было за апельсиновым соком, та обернулась и после минутной задумчивости спросила:
– У тебя что-то болит?
Она вздрогнула. Внезапно осенила мысль: до чего же они с матерью похожи! Обе следили за размером талии, боясь располнеть; моментально охладевали к слабым, уязвимым мужчинам; в критические минуты жизни сбегали и наблюдали за событиями со стороны. Возможно, она недолюбливала мать именно за сходство между ними. А раз они так похожи, матери было достаточно беглого взгляда, чтобы почувствовать ее угнетенное душевное состояние. Когда отец напоследок сжал ее руку и, точно прощаясь, умоляюще проговорил: «Уезжай из этой страны!» – она не смогла ответить ему, кого так безмерно любила: «Отец, я не покину тебя!» От тела, измученного долгой болезнью, дурно пахло. В заросшем щетиной изможденном лице ничего не осталось от молодого, бравого профессора. Отец казался ей чужим и отталкивающим. Она ничем не отличалась от матери, которую все это время осуждала. А теперь жизнь, собрав воедино все ее былые промахи и ошибки, в эти минуты, яростно беснуясь, выпустила их на волю, как выпускают из клеток диких животных. И противостоять этой вакханалии было бессмысленно – оставалось лишь бессильно наблюдать, как рушится ее привычный спокойный мирок и открываются старые раны.
– Да, мама, болит, – неожиданно покладисто призналась она.
– Cейчас, погоди.
Мать исчезла в комнате и вскоре вернулась с двумя таблетками. А пока ходила за водой, она успела рассмотреть книжку, что осталась на столе. Роман Хемингуэя «И восходит солнце». Ей припомнился фильм, в котором главную героиню бесподобно сыграла восхитительная Грета Гарбо.
– Знаешь, с возрастом понимаешь, что боль и страдания – это неотъемлемая часть жизни. Душевной или физической ране сопутствует посттравматический синдром – это правда, но после всегда наступает улучшение. Порой именно благодаря страданиям мы закаляемся и взрослеем. Сетовать на боль и раны – значит видеть лишь одну сторону медали. Не беги от них. Не надо их бояться. Это как серфинг: только преодолевая волны можно достичь дальних горизонтов. Претерпевая страдания, мы встречаем день и ночь, молчим и общаемся… В молодости, хоть ты тресни, этого не постичь. Однако теперь и тебе уже за пятьдесят, теперь и ты сможешь понять. Не терзайся слишком уж сильно! А то превратишься в старую страшную толстуху, – изрекла мать на удивление спокойным тоном; ее слова прозвучали как доброе наставление умудренной жизнью женщины и старшей подруги. Она шмыгнула носом. А на последней фразе даже усмехнулась.
– Я много ненавидела и много роптала. Однако, дожив до возраста, когда смерть уже не страшит, начинаешь понимать, что любимым надо признаваться в любви, а с недругами следует просто обмениваться дежурными фразами типа «промозгло сегодня, не правда ли?»… В конце концов приходишь к выводу, что, кроме этих двух фраз, больше ничего и не нужно. С годами, Михо, осознаешь, что большего и не требуется…
Она вскинула глаза на мать и пригляделась. На лице без макияжа то там, то здесь проглядывали старческие пятна, распущенные волосы – ломкие и безжизненные после бесчисленных покрасок – выцвели и потеряли блеск. Перед ней стояла старенькая, высохшая женщина, но впервые в жизни она показалась ей прекрасной. Благодаря упорным стараниям живот не отвис, и благодаря тем же упорным стараниям осанка оставалась прямой, а невозмутимое лицо было преисполнено достоинства. Она сама не заметила, как очутилась возле матери и обняла ее. Мама была такой маленькой, хрупкой и одновременно очень мягкой. Трудно припомнить, когда в последний раз она обнимала ее от всего сердца, не считая дежурных объятий в аэропорту. Да и вообще, как же давно она не ощущала маминого тепла…
– Мам, я тут подумала, а ведь Хемингуэя сильно подкосила его первая любовь. Он-то любил от всего сердца, а та женщина отнеслась к его чувствам слишком поверхностно и оттолкнула, воспринимая их отношения как мимолетное увлечение, не сумев оценить искренность его намерений. И когда Хемингуэй узнал о ее предательстве, он страшно разозлился, и сердце оказалось глубоко и неизлечимо ранено… Она потом приехала к нему на Средний Запад, но он не смог ее простить. Потрясение от предательства было слишком велико, чтобы повернуть все вспять. И из-за этой сердечной травмы Хемингуэя всю жизнь бросало от одной женщины к другой.
– Да ну, чушь какая! Он просто нашел себе отговорку, чтобы вести разгульную жизнь, – отрезала мать.
Она невольно рассмеялась. Похоже, ее старушка приняла свой прежний облик.
Так глубокой ночью они двое – мать и дочь – смеялись, стоя посреди кухни.
25
Побережье Майами обдувал легкий бриз. Под предлогом проводов Михо, вылетающей завтра в Нью-Йорк, профессора собрались в баре, что пристроился к террасе отеля с видом на море. Темой беседы по-прежнему была первая любовь.
– Хочу рассказать вам о своей матери, – заговорил профессор Ли с кафедры английской литературы, который всегда отличался сдержанностью и безупречными манерами.
– Мой отец – известный адвокат. Не знаю, может, вы и слышали о нем – он состоял на службе у президента.
Ей припомнились разговоры о том, что профессор Ли родом из довольно-таки почтенного семейства.
– А вообще, отец – выходец из бедняцкой семьи, старший сын. Рассказывают, после университета он долгие годы готовился к сдаче юридического госэкзамена и оттого припозднился с женитьбой, познакомившись с моей матерью аж в тридцать лет, и то при посредстве свах. Мама же была самой обычной девушкой из самой обычной семьи. Ну, даже не знаю, что еще можно про них добавить… Сказывали, отец влюбился в маму с первого взгляда. Они поженились и жили в мире и согласии. Родив нас, пятерых детей, мама умерла от болезни, когда я учился в начальной школе. Из всех самый младший, я даже не плакал, сидя во время похорон на закорках у старших.
Было не совсем понятно, при чем тут первая любовь его уже почивших родителей, но вся честная компания затихла и внимательно слушала.
– После смерти мамы отец привез из деревни какую-то старушку, приходящуюся ему дальней родственницей. Так мы и росли под ее присмотром. Уже повзрослев, я припоминал, что старшие родственники склоняли отца к новой женитьбе. Но он как будто их не слышал. И одно из самых отчетливых воспоминаний о батюшке – это то, что, как бы поздно он ни возвращался домой после полуночных возлияний, на следующее утро он непременно посещал мессу. Это меня всегда поражало!
Перед смертью в палате хосписа наш благообразный старик смог увидеться со своими отпрысками: мы – все пятеро его детей – собрались попрощаться с ним на смертном одре. Напоследок отец обратился к нам с таким напутствием:
«Как умру, поминки по мне не проводите, а лучше в день смерти вашей матери помолитесь за нас обоих и отслужите мессу. Не знаю, могу ли назваться верующим человеком, но, когда ваша мать отошла в мир иной, я подумал: „Неведомо, есть Бог или нет, но я от всего сердца благодарен религии, что дарит надежду на встречу с вашей матушкой!“ Поразительно, но я полюбил ее с первого взгляда и до сих пор любовь не угасала во мне ни на миг. Это чувство ни разу не покидало меня за все двадцать лет совместной жизни, а затем и в последующие сорок лет после ее кончины, вплоть до сего часа. Вот и сегодня, перед тем как оставить этот мир, больше всего на свете я хочу увидеть вашу мать. Безмерно стосковался по ней».
Спустя два дня отец смежил веки. Я тоже люблю жену и за все ей благодарен, но, слушая рассказ отца, подумал: «Неужто на свете бывает любовь, подобная этой? Ну ладно в молодости и на протяжении совместно прожитых двадцати лет… но как возможно так любить супругу после ее смерти даже по прошествии сорока лет? В прошлом году я побывал в Мемориале 11 сентября и увидел цитату из поэмы Вергилия: „No day shall erase you from the memory of time“».
Когда из его уст на английском прозвучало «No day shall», она вдруг обратила внимание на слово «shall». О нем рассказывали в детстве на уроках английского языка: слово несло в себе значение будущего… значение судьбы или фатума.
Все примолкли и подняли бокалы. А ей подумалось здесь, на побережье Майами: «Выходит, время и смерть бессильны перед любовью?»
26
Мама уснула, а ей все не спалось. Она спустилась на кухню, налила себе виски со льдом и вернулась в комнату. В окна порывисто стучался ветер. Ей вдруг захотелось увидеть распустившуюся в Сунчхонском храме Кымдунса красную сливу. Она открыла телефон. На экране высветилось ее смазанное изображение на фоне Всемирного торгового центра. Надо же, как сильно дрожали его руки… Пролистав галерею, она нашла присланное дочерью фото с цветами дикой красной сливы. И сделала короткую запись в телефонных заметках:
Сутки напролет я слышу издалёка:
«Пока я жив, пока я жив – ты будешь одинока…»
О слива красная моя!
Вот ночь – и истекаю кровью я,
Как ты, под тонким лезвием ножа…
Весенние деньки уходят,
В них места не было и нет
Для расставаний и обетов…
Она допила виски и погасила свет. Нервы будто оголились в темноте, кололи иголками. Встреча после сорокалетней разлуки и все случившееся за день налетело и закружилось у подушки в бесконечном хороводе. И сравнение жуткого ветра, беснующегося за окном, с ее внутренним голосом не казалось преувеличением.
Возбуждение не утихало, как бывает после просмотра шокирующей киноленты. Послышалось, как где-то с грохотом обрушилось что-то тяжелое и громоздкое. Ею овладело чувство, что после сегодняшней встречи тот мир, который она нечеловеческими усилиями пыталась сохранить все эти годы, разбился вдребезги. Она не испытывала ни печали и ни боли, ни триумфа и ни тоски. Перед закрытыми глазами со скоростью американских горок пронеслась ее сорокалетняя жизнь без него.