реди обломков льда. Она обняла меня сзади, я почувствовал ее мягкую грудь. "Отдохни маленько". "Я только встал!" - возразил я, смеясь. "Ну и что?" "Работать надо - вот что". К кому это относилось, ко мне или к ней, не имело значения; мы перебрасывались репликами, как мячиком. "Куды спешить, работа не волк". "А если кто войдет?" "А хоть и войдет. Кому какое дело?" "Еще подумают..." "Ничего не подумают. Да кому мы нужны? Ну чего ты,- сказала она мягко,- не хочешь, что ль?" "Хочу",- сказал я. "Ну так чего?" Мы направились по пустынной улице к ее дому. Ни облачка в высоком небе. В горнице отменная чистота, массивный стол - теперь на месте хозяина восседал я - был накрыт белой скатертью. Бодро постукивали ходики. Мавра Глебовна внесла шипящую сковороду, спустилась в подпол, выставила на стол миску с темно-зелеными, блестящими, пахучими огурцами. Я разлил водку по граненым рюмкам. Она раскраснелась. Она стала задумчивой и таинственной. Медленно водила пальцем по скатерти. Мы не решались встать. В дверь скреблись, вошла, подняв хвост, мраморного цвета кошка и вспрыгнула на колени к Мавре Глебовне. "Пошла вон!.." Гость сидел, несколько развалясь, упираясь затылком в спинку высокого резного стула, это была, несомненно, барская мебель, сколько приключений должно было с ней произойти, прежде чем она водворилась здесь! Водка подействовала на меня, время застеклилось, самый воздух казался стеклянным, и кровать, как снежный сугроб, высилась в другой комнате. Хозяйка встряхивала двумя пальцами белую кофту на груди, ей было жарко. Я смотрел на нее, на ее полную белую шею, на огурцы и тарелки, на мраморно-пушистого зверя, неслышно ходившего вокруг нас, мне казалось, что сознание мое расширилось до размеров комнаты; если бы я вышел, оно вместило бы в себя весь мир до горизонта. Я заметил, что думаю и воспринимаю себя без слов, думаю о вещах и обозреваю вещи, не зная, как они называются, это было новое ощущение, насторожившее меня. Я склонился над столом и, стараясь сосредоточиться, тщательно налил ей и себе. Подняв глаза, я встретился с ее взглядом, но она смотрела как бы сквозь меня. "Ну что, Маша?.." "А?" - сказала она, очнувшись. "Я что-то забалдел. У тебя водка на чем настояна?" "А ты кушай. Кушай... Эвон, сальцом закуси". "Я сыт, Маша". "Сейчас с тобой отдохнем. Я тебя ждала". "Сегодня?" "Я, может, десять лет тебя ждала". Раздался стук снаружи, я слышал, как Мавра Глебовна говорила с кем-то в сенях. Она вернулась. "Давай, что ли, еще по одной..." "Давай", - сказал я. Она поднесла рюмку к губам, я залпом выпил свою. "Кто это?" "Листратовна, кто ж еще, глухая тетеря". "Что ей понадобилось?" "Да ничего, сама не знает. Увидала небось, пришла поглядеть..." "Ну вот, я же говорил". "Милый,- сказала она,- чего ты беспокоишься? Ну, увидела, ну, узнала. Да она и так знает. И шут с ними со всеми! Я тебе так скажу...- Она вздохнула, разглядывая рюмку, отпила еще немного и поставила.- Если б и Василий Степаныч узнал, то, знаешь... Может, и рад был бы". "Рад?" "Ну, рад не рад, а, в общем бы, сделал вид, что ничего не знает". Я ковырял вилкой в тарелке, она спросила: "Может, подогреть?" Кошка сидела на подоконнике. Мавра Глебовна продолжала: "Василий Степаныч человек хороший. Я ему век благодарна. Заботливый, все в дом несет. У нас,- сказала она,- ничего не бывает". "Что ты хочешь сказать?" "То, что слышишь. Неспособный он. Уж и к докторам ходил. А чего доктора скажут? Электричеством лечили, на курорт ездил. Вроде, говорят, переутомление на работе". "Ты мне уже рассказывала..." "А рассказывала, так и еще лучше.- Она широко и сладко зевнула.- Устала я чего-то. Не надо бы мне вовсе пить... А может, и напрасно,- проговорила она, взглянув на меня ясными глазами,- я с тобой связалась... А? Чего молчишь-то? Ее пальцы, которые я теперь так хорошо знал, отколупнули пуговку на груди, закрыв глаза, она лежала среди белых сугробов на своей высокой кровати, под вечер доила корову, среди ночи вставала и босиком, в белой рубахе, возвращалась с ковшиком холодного, острого кваса. И кто-то шастал под окнами. Мы пили, и обнимались, и погружались в сон. Наутро голубой день сиял между занавесками и цветами, сверкал никелевым огнем и отражался в зеркале, и смутные образы сна не разоблачали перед нами свою плотскую подоплеку, разве только объясняли на причудливом своем языке моему постылому "я", так много значившему для меня, что оно обесценилось в круглой чаше ее тела, в запахе ее подмышек. И вот... странное все-таки дело - человеческий рассудок, странное существо, хочется мне сказать, ведь он и ведет себя, как отдельное существо, упорно отстаивающее себя; лежа рядом с моей подругой на высоких подушках, бодрый и отдохнувший, предвкушая завтрак, я не мог не размышлять, и над чем же? Я раздумывал о том, как я буду описывать эти, не какие-нибудь попутные, не хождение вокруг да около, а именно эти события в моей автобиографии, и сомнения готовы были вновь одолеть меня, я испытывал определенную неловкость, не потому, что "стыдно" (впрочем, и поэтому, ведь стесняешься не только возможного читателя, но и самого себя), а скорее от того, что в таких сценах есть какая-то неприятная принудительность. В наше время автор просто принужден описывать альковные сцены, иначе писанию чего-то не хватает. Чего же: правды? Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, что такое правда... Описанная вплотную, когда водишь носом по ее шероховатой поверхности, пресловутая правда жизни искажается до неузнаваемости. У нас нет языка, который выразил бы смысл любви, ее банальную неповторимость, не жертвуя при этом ее внешними проявлениями. Не так-то просто отвертеться от этой церемониальной процедуры, от этого торжественного акта, от уплаты по векселю, и кому не приходилось преодолевать внутреннее сопротивление, приступая к исполнению долга, который налагают на нас величие минуты, ситуация, участь женщины и честь мужчины? Что-то похожее происходит с литературой: дошло до того, что без "этого" литература как бы уже и не может существовать. А с другой стороны, я пытаюсь поставить себя на место романиста. Мне кажется, я увидел бы себя в западне. Мною употреблено выражение "банальная неповторимость". Процесс, описанный со всевозможной простотой и трезвостью, который можно представить с помощью букв и операционных знаков, алгебра соития, где по крайней мере время, необходимое для того, чтобы записать уравнение, совпало бы с реальным временем. Но что такое "реальное время"? То, что совершается в считанные мгновения, не может быть рассказано в двух словах, требуется нечто вроде замедленной съемки. Физиологическое время должно быть заменено временем языка, вязкой материей, в которой вы бредете, словно в густом месиве. Время языка растягивает время "акта" или, лучше сказать, время подготовки и обрывается там, где температура рассказа должна была подняться до высшей точки. Вместе с ним иссякают возможности языка. Я спросил Мавру Глебовну - мы сидели за завтраком, и нелепая мысль, бесстыдное любопытство, а быть может, и неумение понять женскую душу заставили меня это сказать, я спросил: что она испытала в эту минуту? Она передернула плечами. "А подробнее",- сказал я. "Чего подробнее?" "Что ты чувствуешь,- спросил я,- когда я...- Странным образом я все еще не мог найти нужное выражение.- Ну, когда мы..." "Чего спрашиваешь-то? Небось сам знаешь". И это был лучший ответ. ХVI Ночью раздались выстрелы. Постоялец пробормотал: "Завтра, завтра..." Это были не выстрелы, а стук кулаком в дверь снаружи. Потом нетерпеливо застучали в окошко. Он выглянул, но ничего не было видно. Он спросил в сенях: "Кто там?" Голос ответил: "Проверка документов". "Утром приходите",- буркнул постоялец. Его ослепил фонарь, похожий на маленький прожектор. Двое в шинелях вошли в избу, один был с портфелем, другой держал пистолет и фонарь. Постоялец зажег керосиновую лампу, человек, вошедший первым, два кубаря, голубые петлицы, должность - ночной лейтенант, сидя боком к столу, перелистывал паспорт. "Кто еще живет в доме?" "Я один",- сказал приезжий. "Сдайте оружие". Постоялец пожал плечами. "Есть в доме оружие?" - спросил второй, стоявший сзади. "Кухонный нож". "Шутки ваши оставьте при себе,- сказал человек за столом.- Фамилия? - Он смотрел на жильца и на фотографию.- Паспорт какой-то странный,проговорил он,- что у вас там, все такие паспорта?.. От кого тут скрываетесь?" "Ни от кого",- возразил приезжий. Он объяснил, что хозяин дома - его родственник. "А это мы еще разберемся, кто тут настоящий хозяин, а кто подставной",ответил сидящий за столом, захлопнул паспорт, но не вернул его, а положил рядом с собой. "Обыскать!" - сказал он кратко. "Что же тут разбираться? - сказал приезжий, поглядывая на руки помощника, которые ловко шарили по его карманам.- Тех, кто здесь жил давно, уже нет!" "Вы так думаете? - спросил лейтенант, поставил портфель на пол возле табуретки и принялся разглядывать бумаги на столе.- Это что?" Личный досмотр был закончен, путешественник, присев на корточки, добыл из чемодана удостоверение, род охранной грамоты. "Писатель,- брезгливо сказал лейтенант.- И что же вы пишете? Вот и сидели бы там у себя. Сюда-то зачем приехали?" "Здесь тихо. Чистый воздух". "Не очень-то тихо,- возразил лейтенант.- А насчет воздуха я с вами согласен.- Он помолчал и спросил: - Кто тут живет, вам известно?" "В деревне?" "Известно ли вам, кто проживает в этом доме?" "Никто. Дом был заколочен". "Интересно,- сказал человек за столом.- Очень даже интересно. А вот у нас есть данные, что сюда вернулся нелегально бывший хозяин". "Откуда?" "Что откуда?" "Откуда он вернулся?" "Из ссылки,- сказал лейтенант.- Да ты садись, так и будешь стоять, что ли?.. Имеются данные. Это, понятно, не для разглашения, но вам как писателю будет интересно". "Мне кажется, вы опоздали..." - заметил приезжий. "Я говорил, надо было выезжать немедленно",- проворчал помощник. "А ты помолчи, Семенов... Почему же это мы опоздали?" Приезжий пожал плечами: "Другое время". Ночной лейтенант взглянул на ручные часы, потом на ходики, тускло блестевшие в полутьме. "Часы-то ваши стоят. Как же это так? - Он поглядел на писателя.- Живешь, а времени не знаешь,- сказал он, перейдя снова на "ты".- Подтяни гирю, Семенов. Гирю, говорю, подтяни... И стрелки переведи. Да что у тебя, едрена вошь, руки дырявые, что ли!" Помощник, чертыхаясь, подбирал с полу упавшие стрелки. Лейтенант продолжал: "Насчет опоздания я тебе вот что скажу: опоздать-то мы не опоздали. А вот что положение становится час от часу серьезней, классовый враг свирепеет, это верно. Вот и носишься по всему уезд