— Нервное переутомление, постоянно так делаю. Замечал в по–настоящему депрессивных людях, — в тех, что спят весь день? Я имею в виду стационарников. Они всегда выглядят на десять лет младше своего возраста.
Он кивнул.
— Значит, я буду звать тебя Кид. Для имени сойдет. Ты ведь можешь зваться Кидом, как думаешь?
Он подумал: три дара — броня, оружие, имя (как призмы, линзы, зеркала на собственно цепи).
— Ладно… — почему–то уверившись, что этот третий обойдется значительно дороже прочих. Откажись, шепнуло что–то: — Только какой из меня кид. Серьезно; мне двадцать семь лет. Люди всегда думают, что я моложе, чем на самом деле. Просто у меня лицо такое, детское, вот и все. У меня даже седина в волосах есть, вот, смотри…
— Кид, послушай… — Тэк средними пальцами сдвинул козырек кверху, — Мы с тобой одного возраста. — Глаза у него были огромные, глубокие, голубые. Волосы над ушами были не длиннее недельной щетины и заставляли предположить под фуражкой колючий ёжик. — Желаешь посмотреть здесь что–нибудь определенное? Может, слышал о чем–нибудь? Люблю изображать гида. И вообще: там, снаружи, что ты про нас слышал? Что там про нас, городских, говорят?
— Особо не говорят.
— Наверное, так и есть. — Тэк посмотрел в сторону. — Ты здесь случайно или с какой–то целью пришел?
— С целью.
— Славный Парень! Люблю человека с целью. Давай–ка, взбирайся. Эта улица превращается в Бродвей сразу как отходит от порта.
— А что здесь можно увидеть?
Луфер издал какой–то хрип, заменявший ему смех.
— Смотря какие достопримечательности сегодня гуляют. — У него уже намечалось небольшое пузо, но складки внизу живота, там где кончаются волосы, были напрочь лишены жира. — Если нам действительно повезет… — Луфер повернулся, на мгновение обнажив участок мертвенно бледной кожи под медным кольцом, которое служило пряжкой для его армейского ремня в два дюйма шириной, — …то мы не нарвемся ни на кого вообще! Пойдем.
Они двинулись прогулочным шагом.
— …кид. Не так, — Кид.
— Чего? — переспросил Луфер.
— Да вот думаю про имя.
— Как оно, сойдет?
— Не знаю.
Луфер рассмеялся.
— Я не буду навязывать его тебе, Кид. Но, мне кажется, оно твое.
Усмехнулся отчасти несогласно, отчасти дружелюбно.
Луфер в ответ что–то проворчал, эхом отразив дружелюбие.
Они шли, и дым стелился у них над головами.
Было что–то очень хрупкое в этом Железном Волке с лицом курносого германского головореза. И дело вовсе не в говоре, и не в манере держаться (и в том, и в другом чувствовалось что–то грубоватое), но в том, как именно он их осуществляет: словно поверхность, где и говор и манера себя держать проявляются наиболее полно, оказалась каким–то образом разбережена.
— Тэк?
— Да?
— Сколько ты уже здесь?
— Если б ты мне сказал, какое сегодня число, я бы, пожалуй, подсчитал. Но я на это забил. Я бы сказал — давненько, — Помолчав немного, Луфер спросил странным, не таким задиристым тоном: — Так ты знаешь, какой сегодня день?
— Нет, я… — Эта странность напугала его. — Не знаю. — Покачал головой, разумом уже устремившись к новой теме. — А чем ты занимаешься? В смысле, где ты работал?
Тэк фыркнул:
— Промышленное проектирование.
— Ты работал здесь до… до всего этого?
— Неподалеку. Примерно в двенадцати милях, в Хелмсфорде. Там раньше был завод по разливу арахисового масла. Мы его перестраивали в фабрику по производству витамина С. А у тебя что за профессия?… Не, не похоже, чтоб ты много чего делал в смысле работы. — Луфер ухмыльнулся. — Верно?
Он кивнул. Обнадеживает, когда о тебе судят по внешнему виду, если судящий — человек одновременно тщательный и настроен дружелюбно. И, как бы то ни было, напряжение спало.
— Вообще я обитал в Хелмсфорде, — продолжал Луфер. — Но в город заезжал частенько. Беллона была когда–то весьма неплохим городком. — Тэк бросил взгляд на дверной проем, слишком темный, чтобы разглядеть, закрыта ли его дверь. — Хотя знаешь, может она до сих пор такая. Но вот однажды я заскочил сюда. И все было вот так.
Пожарная лестница над фонарем, медленно пульсирующим, как умирающее сердце, напоминала обуглившиеся леса, кое–где по–прежнему тлея.
— Прямо вот так?
Их отражения скользнули по стеклу витрины словно рябь на масляной поверхности.
— Было больше мест, нетронутых огнем; больше людей, которые еще не ушли — и не все новички еще прибыли.
— Так значит ты был тут с самого начала?
— Ну, я не видел, как все это полыхнуло, ничего такого. Как я уже говорил, когда я сюда приехал, город выглядел примерно так же, как выглядит сейчас.
— А где твоя машина?
— Стоит на улице: лобовое стекло разбито, покрышек нет — и большей части двигателя тоже. Поначалу, я много глупостей допустил. Но я быстро усек, к чему все катится. — Тэк начал сметающий жест двумя руками — и исчез, не завершив его: они вступили в область полной темноты. — Предполагается, что здесь сейчас тысяча человек. А было почти два миллиона.
— Откуда ты знаешь, в смысле, про население?
— Так в газете пишут.
— Почему ты остаешься здесь?
— Почему я здесь остаюсь? — Голос Луфера прозвучал почти в той, другой, огорченной тональности. — По правде говоря, как раз об этом я особенно часто думал. Мне кажется, это имеет отношение — есть у меня теперь одна теория — к свободе. Видишь ли, здесь, — впереди что–то шевельнулось, — ты свободен. Никаких законов: нечего нарушать, нечему следовать. Твори что хочешь. И из–за этого с тобой происходит крайне интересная штуковина. Очень быстро, на удивление быстро, ты становишься, — они подошли к очередному тускло светящемуся фонарю; шевеление оказалось дымом, который медленно поднимался от наружного подоконника, украшенного стеклянными зубьями словно какой–нибудь погасший Джек–фонарь, — именно тем, кто ты есть на самом деле. — Тэк снова стал виден. — Если ты к такому готов, здесь это пышным цветом.
— Тут, наверное, довольно опасно. Мародеры и все такое.
Тэк кивнул.
— Разумеется, здесь опасно.
— На улицах часто грабят?
— Бывает. — Луфер скорчил рожу. — Кстати, знаешь одну штуку о преступности? Очень забавная. К примеру, сейчас в большинстве американских городов — Нью–Йорке, Чикаго, Сент–Луисе — преступления, я читал — до девяносто пяти процентов — совершаются между шестью часами вечера и полуночью. Это значит, что прогуливаясь по улице в три часа ночи, ты находишься в большей безопасности, чем когда идешь в театр, чтобы успеть на представление в семь тридцать. Интересно, во сколько оно теперь идет. Где–нибудь после двух, я полагаю. Думаю, Беллона ничуть не опаснее любого другого города. Она очень маленькая теперь, наша Беллона. Тоже своего рода защита.
Лезвие, о котором успел подзабыть, царапнуло джинсы.
— А оружие ты с собой носишь?
— Месяцы тщательного изучения что где происходит, движений и колебаний города. Часто смотрю по сторонам. Сюда.
На другой стороне улицы возвышались вовсе не дома: это темные как сланец деревья высились над оградой парка. Луфер направился ко входу.
— Здесь безопасно?
— Выглядит довольно жутко, — кивнул Тэк. — С большой долей вероятности отпугнет любого преступника с хотя бы крупицей мозгов. В здравом уме сюда никто кроме бандитов не полезет. — Он оглянулся назад, ухмыльнулся. — А это, похоже, означает, что все бандиты устали ждать и ушли домой спатки. Пойдем.
По обе стороны от входа возлегали каменные львы.
— Забавно, — сказал Тэк; они прошли между статуями. — Покажи мне место, куда по–ночам не пускают женщин, потому, дескать, что все мерзкие, развратные мужчины прокрадываются туда, чтобы творить свои мерзкие, развратные дела; и знаешь, что ты там найдешь?
— Гомиков.
Тэк бросил на него взгляд через плечо, надвинул козырек фуражки на самые глаза.
— Точно.
Темнота окутала их и помогла пройти по тропе.
В тьме этого города, в его вони нет ничего безопасного. Ну что же, придя сюда, я отказался от всяческих претензий на безопасность. Лучше говорить об этом так, словно у меня был выбор. Так и удержим ширму здравомыслия, скрывающую чудовищные декорации. Но что поднимет ее?
— За что тебя посадили тогда?
— Подрыв нравственных устоев, — ответил Тэк.
Кид шел в нескольких шагах позади Луфера. Тропа, начавшись бетоном, теперь превратилась в грязь. Листья, падая, бились о его тело. Трижды его босая ступня попадала на грубые корни; один раз болтающаяся рука слегка задела кору.
— На самом деле, — бросил Тэк назад, в темноту между ними, — меня оправдали. Обстоятельства так сложились, мне кажется. Мой адвокат посчитал, что лучше мне не вносить залог и посидеть в тюрьме дней девяносто, типа срок за мелкое правонарушение. Потом они потеряли какой–то документ. Потом, на суде, он всем этим воспользовался, и добился чтобы обвинение изменили на публичное непристойное поведение; а за это срок я уже отбыл. — Застежки на его молниях звякнули, как будто он пожал плечами. — Если так подумать, все обернулось к лучшему. Гляди!
Угольная чернота листьев рассыпалась, выпуская на первый план привычный цвет городской ночи.
— Где? — Они остановились, окруженные деревьями и высоким густым кустарником.
— Тише! Вон там…
Шерсть его одежды приглушила кожу Тэковой куртки. Он прошептал:
— Что ты?…
На тропу впереди, внезапный, светящийся и неестественный, из–за угла, покачиваясь, выплыл семифутовый дракон, а следом за ним — такого же размера богомол и грифон. Похожие на пластиковые фигуры тончайшей работы, светящиеся изнутри, с расплывчатыми очертаниями, они двигались вперед, раскачиваясь из стороны в сторону. Соприкоснувшись друг с другом, дракон с богомолом вдруг — сцепились!
Кид подумал о кинокадрах, слегка расфокусированных, накладывающихся друг на друга.
— Скорпионы! — прошептал Тэк.
Плечо Тэка толкнулось в его плечо.
Его рука лежала на стволе дерева. Тени веточек паутиной опутали его предплечье, тыльну