Он сглотнул, отчего челюсть стиснулась; поэтому кивок оказался более деревянным, чем ему хотелось.
— Тэк, ты ведь возглавишь для нас проект строительства убежища?.. — Очки Джона полыхнули отсветом.
— Бля, — сказал Тэк, напомнив Кошмара.
— Ох, Тэк… — Милли покачала головой.
— Я с ним всю ночь спорю, — сказал Джон. — Эй. — Он внимательно посмотрел на закусочный столик. — А что, Кошмар заходил за продуктами?
— Ага. — Радостно.
— Как он там?
Она пожала плечами — уже с меньшей радостью.
Он услышал звуки гармоники, посмотрел:
Девушка снова сидела на своем покрывале, склонившись над губной гармошкой. Волосы разных оттенков меди шлемом обрамляли ее опущенное долу лицо. Рубашка соскользнула, обнажив одно заостренное плечо. Нахмурившись, она еще раз тряхнула гармоникой о ладонь. Блокнот лежал рядом с ее коленом.
— Мы с Тэком ходили осматривать место, где я хочу возвести убежище. Знаешь, там, на скалах?
— Ты опять поменял местоположение? — спросила Милли.
— Ага, — сказал Тэк. — Он поменял, да. Ну как тебе здесь нравится, Кид? Хорошее место, скажи?
— Мы с радостью тебя примем, — сказал Джон. — Мы всегда рады новым людям. У нас тут очень много работы; нам пригодятся все прилежные работники без исключения. — Ладонь, которой он похлопывал себя по бедру, замерла, осталась лежать на ноге.
Кид прочистил горло резким хрипом.
— Я, наверное, пойду дальше.
— Ох… — Судя по голосу, Милли была разочарована.
— Да ладно. Останься на завтрак, — судя по голосу, Джону очень этого хотелось. — Потом попробуешь какой–нибудь из наших рабочих проектов. Посмотришь, что тебе понравится. Ты знаешь — там, снаружи, очень странные улицы. Никогда не знаешь, что найдешь на них.
— Спасибо, — ответил он. — Я пожалуй пойду…
— Я выведу его обратно на проспект, — сказал Тэк. — Ну ладно, бывайте, ребята.
— Если вдруг передумаешь, — позвала Милли (Джон снова принялся постукивать себя по ноге), — ты всегда можешь вернуться. Через несколько дней тебе может захотеться вернуться. Просто приходи. Мы и тогда тоже будем тебе рады.
Уже идя по бетонной дорожке, он сказал Тэку:
— Они ведь действительно хорошие люди, правда? Просто мне кажется, я…
Пожал плечами.
Тэк хрюкнул:
— Ага.
— Скорпионы — это вроде как защитный рэкет, за который людям в коммуне приходится платить?
— Можно и так сказать. Но опять же — они ведь получают защиту.
— От всех, кроме скорпионов?
Тэк снова хрюкнул, неприятно–резко.
Кид распознал в этом звуке смех.
— Просто не хочу ввязываться в такие вещи. По крайней мере, не с этой стороны.
— Я отведу тебя назад к проспекту, Кид. Он ведет дальше в город. Ближайшие магазины уже неплохо подчищены от еды, но тут никогда не знаешь, где тебе повезет. Хотя если честно, я думаю, в домах выйдет лучше. Но и там есть свои нюансы: кто–нибудь может просто–напросто поджидать тебя с дробовиком наготове. Как я уже говорил, от двухмиллионного населения города осталась едва ли тысяча: значит, занят будет только один дом из ста — шансы неплохие. Вот только я сам пару раз едва не нарвался на ружье. Опять же, о скорпионах надо беспокоиться… Группа Джона? — Резкий, скрипучий смех нес в себе хмельные нотки, идущие в разрез со всем остальным поведением Тэка. — Они мне нравятся. Но даже рядом с ними я не хотел бы оставаться слишком надолго. Нет, не хотел бы. Но я помогаю им. К тому же у них неплохо бывает прийти в себя, переждать… денёк–другой.
— Да. Наверное, так и есть… — Но его да прозвучало как–то неокончательно.
Тэк кивнул, молча соглашаясь.
Этот парк живет тьмой, текстурами тишины. Каблуки тэковых ботинок татуируют дорогу. Я мысленно вижу тянущуюся за ним пунктирную линию. А кто–нибудь другой может ухватить ночь за кромку этой линии, разорвать по перфорации, скомкать и отбросить прочь.
Только два из сорока с чем–то парковых фонарей (он принялся считать) продолжали светить. Сплошная облачность ночи скрывала любые намеки на рассвет. Дойдя до следующего рабочего фонаря, все еще в пределах видимости обрамленного львами входа, Тэк вытащил руки из карманов. Две световые точки размером с булавочную головку каждая прокалывали темноту где–то в районе его порыжелой верхней губы.
– А если хочешь, можешь зайти ко мне…
5
— …Ладно.
Тэк выдохнул:
— Хорошо… — и отвернулся; его лицо погрузилось в тень. — Сюда.
Кид двинулся вслед за перезвоном язычков на его молниях неуверенным, размашистым шагом. Нависающие над тропой черные ветви как–то вдруг перестали быть частью посеревшего неба, а стали вместо этого сливаться с V–образными перекрестьями покатых крыш.
Воспользовавшись мимолетной остановкой рядом со львами для осмотра улицы, Тэк руками растер тело под курткой.
— Похоже, утро уже на носу.
— С какой стороны встает солнце?
Луфер хмыкнул.
— Ты мне, наверное, не поверишь, — они двинулись дальше, — но впервые попав сюда, я мог бы поклясться, что рассвет всегда начинается оттуда. — Они отошли от обочины; он кивнул влево. — Но сегодня, как видишь, светать начинает, — он махнул рукой перед собой, — вон там.
— Это оттого, что времена года меняются?
— Я не думаю, что они меняются так уж сильно. Но это возможно. — Тэк опустил голову и улыбнулся. — Впрочем… опять же — может я просто не обращал внимания.
— В какой стороне восток?
— В той, где светает. — Тэк кивнул вперед. — Но что ты будешь делать, если завтра начнет светать с другой стороны?
— Да ладно. Всегда по звездам можно понять.
— Ты же видел небо. И это оно каждую ночь такое, а то и похуже. И днем тоже. Я не видел звезд с тех пор, как попал сюда — и ни лун, и солнц ни одной штуки не видел.
— Да, но…
— Мелькала у меня мысль, что может, это не климат меняется. Может, это мы. Город как единое целое: сдвигается, поворачивается, переустраивается. Безостановочно. И переустраивает нас… — Тэк рассмеялся. — Эй, да я же тебе голову морочу, Кид, чего ты. — Он снова потер себе живот. — Ты слишком серьезно все воспринимаешь. — Поднявшись на бордюр, Тэк сунул руки в карманы. — Но будь я проклят, если не был свято уверен, что утро когда–то начиналось вон там. — Он снова кивнул в ту сторону, поджав губы. — Но это значит, только, что раньше я просто не обращал внимания, верно? — На следующем углу он спросил: — А за что ты в психбольницу загремел?
— Депрессия. Но это было очень давно.
— Да?
— Я слышал голоса; боялся выйти наружу; не мог ничего запомнить; бывали галлюцинации — в общем, полный набор. Это случилось вскоре после того, как я закончил первый курс колледжа. Мне было девятнадцать. А еще, я много пил.
— Что говорили голоса?
Он пожал плечами.
— Ничего. Пели… много, но на каких–то других языках. И взывали ко мне. Это было совсем иначе, чем когда ты слышишь настоящий голос…
— Все внутри головы?
— Иногда. Когда пели. Но бывало раздается какой–нибудь настоящий звук, например, как машина заводится, или хлопнули дверью в соседней комнате: и тебе вдруг кажется, что в эту же секунду, кто–то позвал тебя по–имени. Но никто не звал. А потом, в другой раз, ты слышишь как тебя окликают, и думаешь, что это у тебя в голове; и не отвечаешь. А когда выясняется, чувствуешь себя крайне неловко.
— Еще бы.
— По правде говоря, я чувствовал себя ужасно неловко чуть ли не все время… Но — правда ведь, годы уже прошли.
— А как голоса тебя звали — когда звали?
Дошли до середины следующего квартала, и Тэк сказал:
— Просто подумал, что может сработать. Если так, исподтишка подойти.
— Извини, — его позабавила эта неуклюжая и искренняя попытка любительской терапии. — Так не получится.
— Есть мысли, почему это произошло? Я имею в виду: почему ты вообще — впал в депрессию, и оказался в больнице?
— Конечно. Мы жили на севере штата, и после окончания школы мне пришлось год работать, прежде чем я смог попасть в колледж. У моих родителей не было денег. Мама была чистокровной чероки… впрочем, скажи я об этом тем ребятам в парке, это могло бы стоить мне жизни, учитывая как живописуют индейцев сегодня. Она умерла, когда мне было четырнадцать. Я подал документы в Колумбийский, в Нью–Йорке. Мне надо было пройти специальное собеседование, потому что, хотя мои оценки в школе и были неплохими, отличными их назвать было нельзя. Я приехал в город и устроился на работу в фирму, которая занималась поставками произведений искусства — на собеседовании этим чертовски впечатлились. Ну и, они дали мне какую–то особую стипендию. К концу первого семестра, у меня были все четверки и одна двойка — по лингвистике. Впрочем, к концу второго я понятия не имел, что будет в следующем году. В смысле денег. Помимо учебы, в Колумбийском не получалось делать ничего. Там было много всяких внеаудиторных занятий, и все недешевые. Если бы та двойка была пятеркой, мне бы продлили стипендию. Но она оставалась двойкой. И, как я уже говорил, я реально пил. Ты бы не поверил, что девятнадцатилетний может так пить. Пить поменьше, и что–нибудь сделать. Перед экзаменами я и слетел. Не выходил наружу. Боялся видеть людей. Едва не убил себя несколько раз. Речь не о самоубийстве. Просто идиотские поступки. Вроде как напиться в хлам и вылезти на карниз через окно. Еще, как–то раз я уронил радиоприемник в раковину, полную грязной воды. В таком духе. — Он перевел дыхание. — Ведь и правда прошло много времени. Все это меня давным–давно уже не беспокоит.
— Ты католик?
— Не–а. Отец был эдаким пробивным белокожим методистом из Джорджии… — он удивился, тому насколько ярко в нем и это воспоминание тоже, — …когда бывал хоть кем–то. Но мы никогда не жили на юге как таковом. Когда я был маленьким, он в основном служил в военно–воздушных силах. Потом около года пилотировал частные самолеты. Потом он ничего уже особо не делал. Но это было уже после маминой смерти…