— Нужно, чтобы вы увидели глицинию, — сказал он.
Эта глициния, как и все глицинии мира, образовывала нечто вроде сетки из сиреневых кистей. В соответствующее время года. Но сейчас был не сезон.
Кроме глицинии, я получила право на fashion show его «большого друга кутюрье Пертегаса». Я должна была еще познакомиться с Матильдой, одной из его первых «жинест». Толпа разодетых дам у входа в салон, где должен был состояться показ мод, ясно дала мне понять, что нужно переодеться. Дали объявил мне, что моя спальня на первом этаже, рядом с его спальней. Две комнаты на деле разделялись только просторной гостиной, обставленной строгой мебелью и освещенной люстрами из старинного хрусталя. Я с восхищением обнаружила великолепную ванную с настоящей римской баней: украшенный мозаикой бассейн, наполнявшийся с помощью двух позолоченных кранов. К бассейну вели две ступеньки. Напротив кровати, над мраморным камином, висело зеркало, украшенное позолоченными гирляндами; софа была обтянута серым бархатом. Отель «Риц» был строже «Мериса», но такой же роскошный.
Я оделась в сиреневый бархат, положила на веки серые и сиреневые тени и спустилась к Дали, который с нетерпением ждал меня в холле отеля. Одним взглядом он оценил мой туалет и буквально потащил меня в салон. Там у него была абонирована ложа, в ложе сидели незнакомые мне люди. Манекенщицы были сильно накрашены, с тщательно продуманными прическами, очень нравившимися Дали. Платья, впрочем, были достаточно традиционными. Одно из них, длинное, серебристо-серое, украшенное розовыми бантами, ему напомнило инфанту Веласкеса.
— Оно бы вам пошло, — добавил он.
Я не представляла себя в таком виде, но промолчала. Появилось вечернее платье, пестрое, расшитое золотом и разноцветным жемчугом. Тогда он прошептал:
— Вот это я собираюсь купить для Галы. Она его, конечно, возненавидит, но будет носить, чтобы доставить мне удовольствие. Я люблю видеть Галу щеголихой, разубранной как королева!
В конце показа мод он подошел к седеющей толстенькой даме, которая работала у кутюрье: она повела Дали фотографироваться с понравившимися ему манекенщицами. Манекенщицы радостно встретили его появление. Он попивал сыворотку, позировал с удовольствием: поднятая трость и подведенные глаза, довольный тем, что он опять в центре внимания. Строить из себя звезду, даже на достаточно фривольных сборищах, было для него жизненно необходимо. Любезная дамочка вновь подвела его ко мне и пылко поблагодарила за приход. Дали болтал с ней, все время посматривая на меня и пощипывая за локоть, чтобы обратить мое внимание на то, что я никак не могла заметить. Когда она покинула салон, мэтр дал мне ключ к этой загадке:
— Это она! Это Матильда! Во время обеда я расскажу вам о моем романе с Матильдой-изменницей, как говорил Лорка.
Мы отправились обедать в «Виа Венето», один из тех розовых вульгарных ресторанов, которые любил Дали. Нас обслуживали официанты в розовых ливреях и с кружевными жабо, один другого услужливее. Такое низкопоклонство показалось мне просто невыносимым, и я в ярости стукнула каблуком по подушечке, положенной мне под ноги. Дали был в восторге:
— Вы меня просто смешите! Сам не знаю почему, но вы очень комично выглядите. Здесь, в «Виа Венето», рядом со всеми этими camereros, которые вам прислуживают, вы печальны как никогда с вашей неизменной корзинкой. Вы даже не можете себе представить, как это забавно!
И он радостно засмеялся. Я не могла понять, что же было такого комичного в этой драматичной, на мой взгляд, ситуации. Я была затеряна в это мире, живущем совершенно иной жизнью, чем та, к которой я привыкла. Меня учили, что нужно презирать бесполезную роскошь, достаток и богатство, а я была в компании этого тронутого миллиардера, с которым я разгуливала по снобистским ресторанам. Я выразила свое неодобрение и заказала монашеские блюда и фрукты.
— Вы прямо как Гала, — заметил он. — Она ненавидит это место. С ней мы всегда обедаем в «Рено». Там все гораздо строже.
Как и было обещано, он стал рассказывать мне о своем романе с Матильдой. Он любил ее, когда она была молода и «прекрасна, как день». Она была его жинестой, его весенним цветком, пышущим каталонским здоровьем, он за ней усердно ухаживал и посылал ей пламенные письма. Потом он уехал, а она вышла замуж. Он ее забыл, но, узнав о ее браке, назвал ее Матильдой-изменницей, по названию поэмы Лорки, посвященной другой Матильде, отказавшей поэту, когда тот был еще студентом. Несколько лет спустя дама, одетая в помятый непромокаемый плащ, подошла к нему в магазине. Это была Матильда, но совершенно неузнаваемая, прекрасная Жинеста прошлых дней стала толстой матроной, молча плакавшей при виде Дали, который едва ее вспомнил. Эта история меня очень взволновала. Я испытывала симпатию к несчастной Матильде и каждый раз осведомлялась о ней, приезжая в Барселону. Дали, не разделявший этого интереса, сказал мне однажды: «В глубине души я вижу, что вы добры. Какая жалость!»
Во время этого первого пребывания в Барселоне Дали открыл для меня Параллело, нечто вроде испанской Пигали, Молино, где старый загримированный комик ходил вразвалочку, ссорясь с публикой, театр «Колсада», с его толстушками на высоких каблуках и актерами-мужчинами, тощими и коротенькими, систематически попадавшими впросак. Дали заметил: — Это миф о самке, пожирающей самца. Взгляните: девушки пышут здоровьем, а мужчин подобрали истощенных, как будто из них высосали всю кровь.
Однако представление было достаточно забавным, и публика, в основном простая, аплодировала каждой удачной реплике. Вероятно, для контраста кордебалет, который выступал между каждым действием, был достаточно патетичным. Из боковой ложи, где мы сидели, можно было хорошо рассмотреть пухленьких танцовщиц, явно не молодых, — должно быть их оставили в театре из жалости. Я указала на это Дали, который прокомментировал: — Это все христианские добродетели. Я вижу, от вас ничто не ускользает.
В последующие дни мы без конца спорили о христианских добродетелях, и, развивая тему, как обычно, раздули ее до необыкновенных размеров.
В «Рице», как и в «Мерисе», в Барселоне, как и в Париже, Дали жил согласно установленному ритуалу. Обедал и ужинал в одном и том же ресторане, пил чай или коктейль в гостиной своего номера в окружении двора, причем особо привилегированные придворные отправлялись с ним в ресторан или на спектакль. Счета всегда были астрономическими, поскольку Дали заказывал шампанское, виски, икру, а кресла только в партере. Мы никогда не ходили в кино. Дали испытывал перед ним ужас. Иногда, правда, он ходил в кино с Галой, но всегда критиковал фильм, невзирая на качество, издевался над мизансценой и условной игрой актеров. Он любил только Бунюэля, да и то потому, что ему завидовал, и Стэнли Кубрика. Все прочее для него не существовало. Даже Феллини был для него слишком итальянским.
В это время Феллини готовил свой «Сатирикон», и некоторые мои друзья отправились в Рим, в надежде быть ангажированными для этого колоссального полотна. Требовались длинноволосые молодые люди, эфебы, чернокожие танцовщицы. Дониаль Луна, которую я встречала в Кадакесе, была приглашена на роль колдуньи. Она предложила мне попробоваться у Феллини. Дали замолвил за меня словечко, и в октябре я уехала в Рим.
Я провела два дня с Луна в местном отеле и сопровождала ее в Синеситту. Феллини был очень занят, и его трудно было поймать. В конце концов он пригласил мою подругу и меня пообедать вместе с ним, а также главным героем будущего фильма, Хирамом Келлером, и его женой в одной траттории старого Рима. Я была удивлена простотой и любезностью Джульетты Мазины и смогла оценить дружескую теплоту этого обеда. Стоял вопрос об участии в проекте Дали. Феллини обожал Дали, но считал, что с ним невозможно работать в одном фильме из-за его непрактичности. В конце обеда он мне сказал:
— Ты красива. Очень красива. Но понимаешь, я ищу женщин, которые весят 150 кг, карлиц, монстров, но не красивых молодых блондинок. Возвращайся, когда станешь безобразной.
Я поняла смысл его слов гораздо позже, посмотрев «Сатирикон», но в тот момент я никак не могла понять, почему моя красота стала непреодолимым препятствием.
Я вернулась крайне разочарованная и позвонила Дали из Лондона:
— Вы были в Сикстинской капелле? В Колизее? В храме Браманте? Вы позвонили князю Русполи?
Нет, я ничего этого не сделала.
— Иногда я вас не понимаю, — сказал он. — Вы были в Риме, самом красивом городе мира, и вместо того, чтобы этим воспользоваться, вы всюду таскались за негритянкой, балующейся наркотиками! Невероятно! Когда вас оставляешь одну, вы становитесь маниакально депрессивной. В Париже мне надо будет заняться вашим воспитанием.
И он повесил трубку.
Глава 7
Из трактата Дали «Моя культурная революция»: «Я, Сальвадор Дали, верный сын римской католической церкви, монархист по убеждениям, со всей скромностью и, в то же время не скрывая своего ликования, констатирую, что все стремления современной творческой молодежи сконцентрированы вокруг одной-единственной добродетели: противостояния буржуазной культуре. (…) Там, где пройдет культурная революция, пустит корни фантастика».
Париж, суббота 18 мая 1968.
Я приехала в Париж в декабре и, как большинство манекенщиц, остановилась в отеле «Луизианы», на улице Сены. Этот отель соответствовал моим средствам и к тому же был вполне приличным. Кроме того, этого было место, непосредственно связанное с историей Сен-Жермен-де-Пре, и все светила экзистенциализма там останавливались. Я часто сталкивалась в лифте с сухощавой и миниатюрной Альбертиной Сарразен. Флор, квартал, где обитала большая часть писателей, был в двух шагах. В этом квартале я встретила одного парня, англичанина, в коричневом бархатном костюме, с разноцветной кепкой на голове. Его звали Никки, и он жил в одном отеле со мной. Он стал моим другом, и я потащила его в «Мерис», чтобы показать Дали, что и я могу найти что-нибудь необычное.