Как он это делал всю свою жизнь в отношении Галы, он стал приписывать мне исключительные и единственные в своем роде качества, и все, что меня касалось, приобрело первостепенное значение. Впрочем, он сам признавал, что занимается «кристаллизацией», о которой писал Стендаль, приводя в качестве примера ветку, которую обронили в соляных копях в Зальцбурге, а потом нашли, покрытую кристаллами, как драгоценными камнями.
Глава 8
Заключительная часть интервью, данного Гильому Аното для «Пари-Матч» 19 октября 1968 года: «Кто знает? Может быть для того, чтобы не стать мучеником, избиваемым камнями, Дали рядился в одежды сумасшедшего. Конечно, сейчас уже не побивают камнями эксцентричных людей. Но, обряженный таким образом, он мог в полной безопасности говорить нам истины, идущие вразрез со всеми нашими условностями и привычными истинами».
В течение всей зимы, проведенной вдали от него, я думала о наших отношениях. Дали казался влюбленным в меня. Или он только делал вид, извлекая выгоду из моего присутствия, потому что я казалась ему наиболее интеллигентной из его придворных? Может быть, я просто подвернулась ему под руку как раз в тот момент, когда Гала, утомленная светским образом жизни, захотела немного побыть одна и предоставила его моему обществу? Но чего он хотел от меня? Я не собиралась выйти за него замуж, я не намеревалась даже спать с ним. Да и что бы я извлекла из этого? Он не осыпал меня подарками, не давал мне денег. Наоборот, я тратилась, чтобы сопровождать его. Да стоило ли вообще находиться рядом с ним? Он был жесток со своими друзьями, властен со мной. К тому же он символизировал собой многие вещи, которые я ненавидела: деньги, роскошь, условности, рутину, иногда фашизм, часто лицемерие. Даже его гениальность меня не привлекала. Конечно, я ценила его картины, но далеко не все. Я не прочитала ни одной его книги, и его теории часто казались мне искусственными. Фактически у меня не было причин видеться с ним. Конечно, если я не была влюблена в него.
Он был несколько староват, чтобы заменить мне отца, которого я потеряла, но он, подобно моему отцу, действовал на меня успокаивающе и был так же авторитарен. Мне хотелось, чтобы он меня утешал и обучал. Он знал много таких вещей, которые хотелось бы знать и мне. Иногда мне казалось, что он умеет проникать в суть вещей, опережать открытия. Он походил на пророка Знания. И он меня смешил. Для меня, пришедшей из мира, привыкшего к серьезности, приехавшей во Францию из города, где я жила бедно после любовного романа, закончившегося трагедией, Дали был вечным источником развлечений. Его комичность часто была непроизвольной, но именно он открыл для меня радость жизни. Быть может, находясь около него, я научусь быть счастливой, я, считающая мир таким безобразным? Быть может, я перестану походить на нахмуренного Моисея, которого разглядел во мне Дали?
В этом году снимался документальный фильм о Дали. Он попросил всех своих друзей принять в нем участие, чтобы набралось большое число людей. Первый эпизод должен был сниматься в музее Гюстава Моро. Пользуясь этим обстоятельством, Дали созвал всех своих знакомых — волосатых, раскрашенных и экзотически одетых хиппи, верных придворных, таких как Адвокатесса (которая вскоре вышла замуж за посла), не был забыт и князь Русполи. Мускулистый молодой человек был наряжен святым Себастьяном, и еще один — на всякий случай. Было еще несколько нимф в венках из цветов, прибывших накануне из Норвегии. Я оделась в фиолетовое — это был мой фетишистский цвет — и заняла место около Дали, который должен был медленно спускаться по спиралевидной лестнице. Перед камерой он объяснил, что вся собравшаяся здесь молодежь олицетворяет собой возвращение к визионерской живописи Моро и что мало-помалу мы вновь вернемся к банальному искусству. Ему, кстати, Дали пел хвалы при каждом удобном случае. Картинам этих черных чудовищ, Сезанна и Мондриана, он противопоставлял величественные полотна Месонье и прежде всего «Исступленных из Жумьеж», картину Люмине. Картина находилась в Руане, и съемки переместились туда. Дали произнес прекрасную речь о мучениях этих молодых людей, отнесенных на плоту — «иступленных» — это значило, что им как бы «резанули по нервам», а не то, что они сходят с ума от нетерпения, как я думала. Я видела только репродукцию этой картины и поэтому была удивлена ее размерами.
Мы чудесно пообедали в «Харчевне Жанны д'Арк» и в тот же вечер вернулись в Париж.
Последний эпизод должен был сниматься в доме Инвалидов, в большом Зале Знамен, перед треуголкой Наполеона, выставленной в качестве экспоната. Я была одета в белое и сопровождала Дали во время этой героической прогулки вдоль наполеоновских трофеев, пушек и знамен. Он вновь рассказывал о Месонье и о его батальной живописи, а также о скульптурах Ришефе, об эпических полотнах и обо всей этой «чудесной архитектуре, которая противоречит всему современному искусству и, конечно же, ошибкам Мондриана, Джексона Поллока и даже Шагала».
Он не пощадил никого, выглядел просто блестяще и я ему об этом сказала:
— Ах, какая жалость, что вы не видели меня в Сорбонне, где я читал свои знаменитые лекции! — воскликнул он. — В этот день я был уникален! Мне аплодировали изо всех сил. Я прибыл в кадиллаке, наполненном цветной капустой, и когда я показал, что «Кружевница» Вермеера состоит из носорожьих рогов, это был настоящий триумф. Я написал об этом в «дневнике одного гения», но вы, конечно, не читали эту книгу. Вы, по крайней мере, видели «Кружевницу»?
И он решил на следующий день повести меня в Лувр. Было договорено, что мы позавтракаем рано и будем в Лувре к полудню. Я пришла в гостиную «Мериса» вовремя. Как всегда утро, — это было время деловых переговоров. Капитан, его управляющий в течение многих лет, беседовал с издателями, пришедшими подписать литографии или предложить контракты, там были: месье Форе, маленький человечек, который осуществлял вместе с Дали издание самой толстой и тяжелой книги на свете — «Апокалипсиса»; месье Ларжилье, владелец галереи, готовившей выставку под названием «Хиппи Дали». Я заметила еще красивую рыжеволосую даму, огненные волосы которой стали причиной того, что Дали изменил ее имя Лансель на Этинсель (Искорка). Она занималась иллюстрациями к книге Фрейда. Богатый американец пришел заказать серию гравюр. Все эти люди спорили, бранились, но уходили с подписанными контрактами. Я спрашивала себя: кто вызывал больше отвращения: гости или деловые люди? В результате пальма первенства досталась деловым людям, по крайней мере они приносили Дали деньги!
Капитан сказал мне, что Дали в соседней комнате и ждет меня. Но когда я вошла в комнату, он натягивал штаны, был без рубашки, но в подтяжках. Доктор Рукот только что сделал ему обычную инъекцию гемоглобина. Я извинилась за вторжение, но Дали вытолкнул меня из комнаты:
— Господи! Это ужасно! Какой беспорядок! Вам не нужно было это видеть! И неприятнее всего, что вы застали меня в домашнем виде. Я никогда не заставал вас в домашнем виде, это бы все испортило. Впрочем, у вас нет домашнего вида.
Для него было крайне неприятно, если его заставали непричесанным и в тапочках, не готовым к публичному выходу. Это значило показать свой «домашний вид», то же самое, что для женщины оказаться на людях без макияжа. «Домашний вид» олицетворял для него то, что он ненавидел в буржуазии. Он чувствовал себя жалким и не хотел, чтобы я видела его таким.
У меня же не было домашнего вида просто потому, что у меня не было дома. Я сказала Дали, что отель «Луизиана» вызывает у меня депрессию, и он пообещал туда прийти, но именно прийти, а не войти, поскольку предпочел сохранить очарование тайны и при этом увидеть улицу, на которой я жила, и фасад отеля.
Потом он повел меня к Лассеру, чтобы позавтракать наедине. По дороге он перечислял мне достоинства гемоглобина, весьма полезного при постоянном обжорстве, которое он практиковал в Париже. На самом деле он оставлял половину блюд нетронутыми, в качестве реванша настаивая на том, чтобы я ела как следует, потому что у меня снова был «бледный вид и круги под глазами». Он заказывал для меня самые вкусные блюда и требовал, чтобы на десерт я продегустировала «Королевского аиста», по причине его впечатляющего названия.
Во время завтрака, рассматривая потолок, расписанный Мари Лорансен, он в который раз дал мне понять, что большинство женщин пишет плохо и претенциозно. Я надолго перестала говорить с ним о моих занятиях живописью…
Мальро, всегда сидевший за одним и тем же столом, поприветствовал нас, когда мы проходили мимо. Он был с Морисом Шевалье, который элегантно поцеловал мне руку и похвалил мой туалет. Мальро пробормотал, что было бы очень хорошо, если бы Дали пришел на ужин к Луизе де Вильморан и привел меня с собой. Узнав, что мы собираемся в Лувр, Мальро прищурился и сказал мне: «Поделитесь потом впечатлениями!» В лифте Дали отпустил несколько колкостей по адресу Мальро. История с плафоном оперы, расписанным Шагалом, стала Дали поперек горла.
Посещение Лувра началось плохо. Сначала мы стояли в очереди, а потом у нас конфисковали трость, вероятно, чтобы Дали не повредил ею картины, жестикулируя. Он раскритиковал многие экспозиции, сказав, что им нет места в музее, и «вымел» все египетское искусство одним презрительным жестом:
— Посмотрите на эти торсы! «Дыхательный» тип, полная противоположность греческому искусству, которое представляет собой вершину типа «пищеварительного». Можно было сказать, что это пловцы!
Он отказался останавливаться перед импрессионистами, которых он ненавидел. В этот день он ограничился Рафаэлем, Веласкесом и Вермеером. Он рассказал мне историю «Кружевницы» и ее невидимой иглы, точную копию которой он сделал из рога носорога, и о своем рекламном трюке, когда он снялся в одной клетке с носорогом в Зоологическом саду в Венсене.
— Гала сказала мне, что однажды из любви к рекламе я дам себя убить. Она всегда боится за меня, когда я совершаю подобные глупости, чтобы меня заметили.