Беа возился в мастерской, чистил кисти, в нужную минуту протягивал Дали льняное масло или чистый кусок шифона. Я спрашивала себя: слушает ли Дали мое чтение или оно просто служит ему фоном? Вдруг тишину ателье нарушил его голос:
— Вы не очень устали, малышка? Скажете, когда устанете. Я попрошу принести чай.
Бонна принесла две чашки с горячим шоколадом и бисквиты. Дали показал мне открытку, которую я послала ему из Авиньона. Она была приколота к холсту, и на ней было нацарапано углем: «Аманда — Лондон 352—01–65». Это был мой номер телефона.
— Не правда ли, вам гораздо лучше с маленьким Дали, чем с вашим «Ливинг театром»?
Поскольку я не сразу ответила, он добавил:
— Только честно! Вам ведь не подавали там чай в 5 часов, как в Лондоне? Вы здесь будете, как у себя дома. Это Гала мне подсказала!
Он добавил растроганно:
— Вы же вновь открыли для меня «Illustration» моего детства! Я должен вас поблагодарить.
И он поцеловал меня в лоб.
Я продолжила чтение, а он вернулся к своему холсту, и так продолжалось до 19.30. Когда потоки воды залили внутренний дворик и подступили к лестнице, мы решили поужинать в зимней столовой с огромным камином. Дали рассказал мне, что в былое героическое время эта комната служила ему гостиной, мастерской и спальней. Он поставил кровать в мезонине, занимавшем половину комнаты, к которому вела деревянная лестница.
— Посредине комнаты, на нитке, как яйцо Пьерро делла Франческо, висел мой молочный зуб, который я сломал в приступе гнева. Я повесил его здесь, чтобы больше не делать больно Гале и чтобы он напоминал мне об этом случае всякий раз, когда я на него посмотрю.
У него всегда были проблемы с зубами. У него уже не осталось ни одного своего зуба, а все его искусственные зубы были поставлены лучшим дантистом Нью-Йорка.
В течение ужина Дали рассказывал мне о трудных временах своего становления. Отец считал его сумасшедшим и предрекал, что его «съедят вши». Он подозревал, что Гала — русская шпионка, которая манипулирует его бедным сыном. Когда Дали и Гала вернулись из Нью-Йорка на собственном «Кадиллаке», о них судачили не переставая. Говорили, что, только впутавшись в дело, связанное с наркотиками, можно заработать на такую гангстерскую машину. Каталонцы сварливы и ничего не прощают. Он долго и нежно рассказывал о Гале. Однажды, когда они прогуливались по другую сторону бухты, она, стоя на коленях среди сосен, умоляла его: «Поклянись, что ты меня убьешь!» Гала ненавидела свою жизнь, она часто подумывала о самоубийстве и даже пыталась уйти в монастырь, так сильно было отвращение, которое она испытывала к человеческой глупости. Она заставила Дали поклясться, что он убьет ее, когда ее жизнь станет окончательно невыносимой, и даже сейчас в стенном тайнике у Галы был спрятан яд.
— Взгляните, он прямо за вашей спиной.
Я едва ли в это поверила и провела рукой по гладкой каменной кладке в том месте, которое он мне указал. Стена глухо отозвалась. Дали добавил, что яд давно должен был выдохнуться, но он оставил его здесь, под портретом Хосе Антонио, героя гражданской войны…
Буря приняла ужасающие размеры, электричество погасло. Мы сидели при свете свечи в комнате, и без того казавшейся мне мрачной. В вестибюле Дали указал мне на репродукцию «Бури» Джорджоне:
— Это самое загадочное произведение Джорджоне. Вы видите, как женщина смотрит на солдата?
Роза проводила меня до отеля. С одним зонтиком на двоих мы должны были перебираться через настоящие потоки, которые поглотили всю долину, а теперь стекали в море.
Дождь шел еще несколько дней, и я прочитала ему вслух несколько томов Пруста без перерыва. Дали испытывал мое терпение. Гала звонила каждый день и он мне рассказывал о ее «кругосветном путешествии». Наши отношения были вполне гармоничными, но я никак не могла понять, как такой человек может вести разговоры, просто бесившие меня. Его расизм, его презрение ко всем «низшим» расам, годным, по его словам, только на то, чтобы обслуживать других и работать, выводили меня из себя. Было ли это следствием излишней образованности или он просто забавлялся, шокируя меня? Он рассказывал с радостным и искренним смехом о вывеске, которую он еще ребенком увидел на парикмахерской в Фигерасе: «Здесь продаются парики из волос людей и китайцев». Как будто китайцы не люди! В старом бортовом журнале он прочитал: «Страшная буря. Чтобы избавить корабль от лишнего груза, мы были вынуждены бросить в воду несколько ящиков с апельсинами и пару-тройку китайцев».
Его поведение по отношению к некоторым животным было не лучше. Он упивался своими рассказами о том, как он «одушевлял» мебель, закрывая животных внутри, так что оставались видны только их лапы. В результате мебель «ходила». Лампа в гостиной служила местом обитания для розового фламинго, а черепаха — подставкой для пепельницы. Все это его очень забавляло.
Я приручила маленькую белую кошечку, которая каждый день выпрашивала у меня что-то съестное. Она засовывала свою мордочку в столовую и терлась о мои ноги. Дали она казалась отвратительной, и он не раз меня предостерегал:
— Если вы будете это продолжать, то отсюда не выйдете. Это будет нашествие. И Гале это не понравится.
Или он рассказывал мне, как избавлялся от котят, когда их разводилось слишком много, разбивая им головы о стену…
— Артуро это делал очень хорошо. Он хватал gatitos за хвост, вращал их воздухе, а потом… со всего размаху швырял их о стену. Это единственное эффективное средство.
Вскоре снова наступили солнечные дни. Мы сидели во дворике и пили отвар из трав с медом, с закрытыми глазами слушая «Времена года» Вивальди. Теперь на мне лежала ответственность за выбор пластинок.
Но вернемся к животным. Однажды мы должны были пойти в зоопарк в Барселоне, нанести визит слоненку Дали. Дали заполучил слоненка два или три года назад, и прибытие животного с погонщиком и под звуки фанфар изрядно позабавило Порт-Льигат. Слоненку не понравилось в саду Дали, и его отдали в зоопарк. Это было выходом, поскольку Дали не стал бы бороться с желанием помучить зверя.
Гала приезжала послезавтра, и мы должны были встречать ее в Барселоне. Въезжая в город, Дали обратил внимание на рекламные щиты, которые якобы всегда позволяли ему узнать местную «погоду». Реклама корриды, «Holiday on ice» и «Corte Ingles» (большой магазин, который по размерам можно было сравнить разве что с «Галереей Лафайет», не жалевший денег на рекламу) предшествовали гигантским афишам, расхваливающим носки.
— Это очень хороший знак, — заметил Дали. — Согласно моему методу критической паранойи, в который я вас посвящу однажды, носок является хорошим знаком. Впрочем, вы же знаете, что я храню свое священное дерево в носке.
И он полез в карман, чтобы проверить, не забыл ли он свое дерево. Позади Sagrada Familia, неоконченного собора Гауди, машина попала в пробку.
— Посмотрите-ка на этих каталонцев! — воскликнул Дали. — Всегда они возбуждены, всегда бегут со всех ног зарабатывать деньги. Вы знаете, что именно выходцы из Финикии поселились на этой земле, чтобы развивать торговлю. Я обожаю эту беготню и этот дух предпринимательства.
Мы только что прибыли, а в гостиной уже было полно друзей. Здесь были: Риккардо Бофиль, архитектор, занимавшийся тогда «пирамидой» (пограничным постом между Испанией и Францией); Корберо, скульптор, работавший с металлом (его жена часто приходила ко мне в Лондоне); несколько моделей, присланных на всякий случай каким-то местным агентством; «Геликоптер», господин, названный таким образом из-за того, что имел агентство, сдававшее вертолеты в наем.
Дали никогда не открывал свой чемодан, заботливо уложенный Розой. В нем было достаточно рубашек, носков и белья. Но Дали, слишком ленивый, чтобы рыться в чемодане, носил одну и ту же одежду несколько дней.
Ужинали мы в «Виа Венето» — я стала привыкать к ужасному розовому убранству этого ресторана. Потом Корберо потащил нас в Рамблас, простонародный квартал с узкими улочками, кабачками для матросов и кабаре. В «Barcelona di Noche» для нас был зарезервирован столик. Это был засаленный ночной клуб, где устраивалось стриптиз-шоу. Дали был кумиром травести, для них было большой честью его присутствие на спектакле. Они превзошли себя, чтобы его поразить. Среди них были совершенно комичные персоны с фальшивыми ресницами (пол их трудно было определить), другие, гораздо более «достоверные», гордо демонстрировали крошечную грудь. Они сели за наш стол, хвалили Дали за его здоровый вид и за его кампанию. Заинтригованные моим присутствием, они постоянно спрашивали мэтра: «Quien es la chica tan guapa? — Un angel», — отвечал он. Они посматривали на меня подозрительно. Они знали, что Дали показывался всюду с необыкновенной девушкой, которую представлял в мужском роде и которая была для него чем-то вроде «травести», самой чудесной «травести», которую только можно себе представить. «Es un travestito tambien?» — не отставали они. «No es una chica (девушка)»,
— говорил Дали. Они поверили только наполовину и распространили легенду о моем поле. Сейчас она уже забавляет меня, а тогда…
На следующее утро Дали позвонил мне и объявил программу дня:
— Я веду вас в зоопарк посмотреть на самый красивый снежный ком на свете. Если вы в него не влюбитесь, вы безнадежны!
Как всегда, он старался разбудить мое любопытство. Я надела фиолетовую мини-юбку и венгерскую блузку и, спускаясь в гостиную, думала о том, что это за «снежный ком», в который я непременно должна влюбиться.
Когда я вошла в салон, Дали стал напевать:
— Загадка-загадочка, малышка Аманда непременно влюбится в существо, гораздо более красивое, чем все «роллингстоуны» на свете…
— Это меня бы сильно удивило, — ответила я.
— Никогда не говорите фонтану, что не будете из него пить, — отпарировал он смеясь.
«Fioco di Neve» (Ком снега), к которому нас немедленно подвел директор зоопарка, оказался маленькой гориллой-альбиносом, без единого темного пятнышка, гордостью зоопарка. У него были голубые глаза, бледно-розовая мордочка и несколько тревожная красота зверя, лишенного пигментации. Директор позволил нам войти в клетку, и обезьянка запрыгала от радости. Дали отступил на шаг, такой всплеск энергии его испугал, и с беспокойством сказал: