— Ну уж мы позабавимся, Аманда! Я сделаю им такой номер «Vogue», от которого они вздрогнут!
Конечно, он хотел, чтобы в номере говорилось об открытии его музея и о геодезическом куполе, изобретенном гениальным архитектором Эмилио Пинеро. Пинеро как-то пришел к нам на ужин. Застенчивый и сдержанный во всем, он не стеснялся говорить только о своем куполе, он будет гораздо более смелой конструкции, чем все купола Бюксминстера Фуллера. Дали разделял его энтузиазм, он уже видел этот купол — коленчатый и граненный — возвышающийся над Фигерасом.
Мы все дни напролет обсуждали содержание специального номера «Vogue». Дали собирался воздать должное традиционному искусству, чествовать Пруста и Веласкеса, и, конечно, там должно было быть множество моих фотографий. Он хотел для начала сделать из меня средиземноморскую Офелию и попросил фотографа Робера дешарна сфотографировать меня в позе умирающей на пляже мыса Креус. Потом я должна была превратиться в святую Люсию, ослепленную мученицу, несущую свои глаза на блюде. Но вместо глаз появились яйца на тарелке. Я оделась в монашескую рясу и загримировалась так, что создавалось впечатление, что мои глаза выколоты и кровь течет по щекам.
В тот самый день, когда мы занимались этой памятной фотографией, яхта нашего друга Сикре бросила якорь в Порт Льигате. На борту яхты был великий тореро Луи Мигель Домингуин и юный Мигель, плод его союза с Люсией Бозе. Дали, чтобы произвести на них впечатление, попросил меня не смывать грим. Я предстала перед гостями в футболке и с окровавленными глазами. Домингуин зааплодировал и обнял Дали. Но малыш Мигель, милый мальчик пятнадцати лет, был одновременно смущен и очарован. Когда я показывала достопримечательности нашего бассейна Домингуину, он вдруг сказал:
— Я боюсь, как бы мальчик не стал педерастом. Ему нужна такая красотка, как ты, чтобы его пообтесать.
Хотя я была изрядно потрясена этим предложением, я все-таки дала ему свой лондонский адрес, на случай, если он захочет прислать мне своего сына. Сын, смущенный поведением отца, не знал, куда деться, тем более, что Дали, Сикре и сам Домингуин рассказывали сальные истории и смеялись…
Для следующего фото Дали решил сделать из меня «фальшивую принцессу» английского писателя Рональда Фирбанка, и Дэвид Бэйли фотографировал меня в студии в платье, соответствовавшем выбранной эпохе, распятую на серебряном кресте.
Я никогда не видела Дали таким счастливым. Все его мечты сбылись: музей строился, над ним будет купол Пинеро, Гала украшала свой замок в Пуболе и Франко объявил о реставрации монархии в Испании. Монархия! Он только об этом и говорил, с тех пор, как я с ним познакомилась. На вершине блаженства, он сказал мне, когда мы сидели во дворике и слушали «Тристана и Изольду»: — Я так счастлив, что вы рядом со мной!
Это прозвучало так искренно, что я чуть не заплакала.
Однажды в воскресенье мы отправились в Фигерас на корриду. Арены были гораздо меньше, и сидеть было неудобно. Молодой француз Жак Брюне, которого называли El Bruneto, выступал в тот вечер в первый раз. Это был красивый светлоглазый парень. Он посвятил нам своих быков. На ужине у Дали он проявил недюжинную любезность. Дали предложил ему позировать и сняться на большой фотографии для «Vogue»; журнал спешно послал из Парижа одного из своих знаменитых фотографов, Алекса Шателена, редактора Франсин Крессен и Верушку, с которой Дали познакомился в Нью-Йорке в 60-е годы и которую очень любил. Она с радостью встретилась с Дали. Он тут же решил нарядить ее в Мао-Цзе Дуна. Она долго гримировалась и даже натянула на лицо фальшивую кожу, чтобы казаться лысой, и даже искусственно увеличила свой рост и пропорции, чтобы заполнить пустоты в серо-зеленом костюме, который для нее подобрали. Когда она наконец окончила, сходство было столь разительным, что Дали зааплодировал. Бассейн и его окрестности были полны спешно завербованной деревенской молодежью. Парни потрясали гигантскими фотографиями Пруста, Мао-Цзе Дуна и Раймонда Русселя, тореро облачился в свой блестящий костюм, а Верушка изображала из себя Великого Рулевого, и все это в страшной суматохе. Дали ликовал: его номер «Vogue» будет сенсационным. Само собой разумеется, что все будут сбиты с толку и тем самым кретинизированы.
— Уф! — выдохнул Дали, когда все разъехались. — Наконец-то мы одни! Эти люди меня исчерпали. Давайте отдохнем у нашего бассейна и пойдем пить чай к Гале.
Тем летом Беа был на поправке в Барселоне, ему только что сделали операцию на легком, и я его заменила в мастерской. Дали заставлял меня рисовать с натуры, причем натурщики и натурщицы были выбраны среди завсегдатаев кафе «Клуб Средиземное море». Он задумал большой плафон для своего музея и трудился не покладая рук. На полотне должны были быть изображены танцовщики сарданы, императоры, слоны, балерины — и все это под дождем из золотых монеток. Оставалось только найти цвет неба. Однажды, поедая абрикос, он вскричал: — Вот! Я нашел! Небо будет абрикосового цвета, только он один здесь подойдет.
Чуть позже, купаясь в бухточке мыса Креуз, он попросил меня дать ему брызжущий соком белый персик. Мэтр плавал и грыз плод, сок стекал по его подбородку и он вопил на верху блаженства:
— Ах, какое наслаждение! Этот фрукт в чистой воде! К тому же он еще холодный (персик долго охлаждали). Это божественно!
Этот плод стал для него символом самой жаркой поры лета и беззаботного отдыха, апофеозом всех его желаний и символом их полного удовлетворения. Он сказал мне об этом много лет спустя. Однажды мы сидели с ним в каком-то вульгарном ресторане, и он вздохнул: «Все это не стоит моего прекрасного персика…»
Что еще можно добавить?
Гала прислала нам нечто вроде приглашения в свой замок Пуболь. По телефону она попросила Дали ничего не критиковать, даже если ему что-то не понравится.
— Вы знаете, — доверился мне он, когда мы ехали к ней, — она там никогда не будет жить. Этот замок — предлог, чтобы удалиться и оставить нас одних. И кроме того — я ее хорошо знаю, мою Галу — у нее появилась идея: превратить этот дом в гнездышко для влюбленных и предложить его вам, если в один прекрасный день вы выйдете замуж за кого-нибудь, кто будет этого достоин. Это для вашего свадебного путешествия она занялась всем этим. Вы увидите, она там не будет жить.
Гала ждала нас на крыльце и решила прежде всего показать сад. Бассейн был почти закончен.
— Я хочу, чтобы ты мне нарисовал здесь скамейку в форме цветка, — попросила она Дали.
— Нет, слонов. Я здесь их очень хорошо себе представляю, — ответил он, ткнув палкой в розовый куст.
Герб с вороном возвышался над входом. В приемной, выкрашенной в белый цвет, стоял огромный стол, служивший столом для презентов, я заметила еще большие канделябры и кресла с высокими спинками, обтянутые белой тканью. Гала перерыла лавочки антикваров в Ля Бисбале. Ее спальня была красивой, но гостиная несколько голой, как мне показалось. Гобелен, несколько торшеров и филигранно отделанная дверь… — вот и все, чем мог похвастаться салон Галы. Ситуация была несколько натянутой. Мы уселись на красный диван, в точности похожий на диван из круглой спальни в Кадакесе. Маленький стеклянный столик был украшен страусовыми лапами. Говорили мы о каких-то пустяках. Я была очень удивлена, а Дали, видимо, смущенный, ерзал на своем сидении. Оставалось только осмотреть столовую с длинным черным столом; работа над камином еще не была завершена. О том, чтобы мы посмотрели другие комнаты, не было и речи.
— Наверное, я должна была повременить и не приглашать вас пока.
В конце концов она объяснила мне причину скромного убранства комнат:
— Я хочу, чтобы все было по-монашески. Я часто подумывала о том, чтобы уйти в монастырь, остаться одной. Я люблю одиночество и простоту. У Дали все слишком разубрано.
— Ах, это! Ты еще не знаешь, что мы затеяли! Готовься к худшему, ты увидишь наш бассейн!
— Знаю, знаю, — ответила Гала. — Ты можешь об этом не сообщать. Представляю себе свинство, которое ты там развел. У тебя вкус ничтожного провинциала из Фигераса!
Мы собрались уезжать. Дали бросил ей на прощание:
— Возвращайся поскорее, Галюшка. Я тебя жду, ты знаешь. Возвращайся ко мне! Baby, come back!
— Никогда, — ответила она. — Мне слишком хорошо здесь без тебя, оставайся с Амандой.
На обратном пути Дали заговорил со мной о Гале, о ее застенчивости, о ее нежности по отношению ко мне и одновременно о ее неуверенности, вызванной моей молодостью и красотой. Он говорил о ней с такой любовью, что я невольно спросила себя, не следует ли что-нибудь предпринять, чтобы она вернулась в Кадакес. Однако на следующий день, когда мы обедали в столовой с головой носорога, он сказал:
— Я долго думал о нашем положении. Мы должны пожениться. Но нужно, чтобы это был секретный брак. Так еще делают, один старый монах из Барселоны мне об этом говорил. Секретный брак без свидетелей, освященный церковью и полностью законный. Единственная проблема состоит в том, говорить об этом Гале или нет.
Я не знала, что и думать, не знала, говорит ли он это всерьез или разыгрывает меня. Я уже успела привыкнуть к его причудам… Во всяком случае, что ни говори, брак казался мне невозможным.
— Я вас уверяю, это абсолютно возможно, — настаивал он. — Мы будем мужем и женой по духу; не перед законом, а перед Богом, только это имеет для меня значение. С точки зрения морали я буду себя лучше чувствовать перед Галой и смогу вам помочь финансово, без того, чтобы создавалось впечатление, что я изменяю жене с любовницей. Вы будете моей законной женой, согласны?
Он был крайне удивлен, что я решила подумать.
На следующий день я согласилась на брак, но продолжала сомневаться в том, что он состоится.
— Благодарю, благодарю, — сказал он страстно. — Вы знаете, я всегда получаю то, чего хочу. Я вам обещаю, что осуществлю эту мечту. Уже завтра мы взберемся на Рокакорву, чтобы справиться о монастыре.
Рокакорва представляла собой обрывистый горный склон, затерянный в горах Ампурдана, на котором возвышалась крохотная часовенка. Артуро нас повез туда на машине, остановившейся у ее подножия: дальше мы должны были ехать на ослике по опасной с виду тропинке. Маленький ослик спотыкался о камни, постоянно скользил. Нам пришлось в конце концов идти пешком, и мы достигли цели совершенно обессилевшими.