Как всегда накануне гонок, Рикки спал мало. Утром он нервничал и был совсем не в форме. В компании нескольких друзей я наблюдала за гонками с балкона первого этажа нашего отеля. Рикки вышел из гонок через несколько кругов.
Вернувшись в «Эрмитаж», он сказал мне, что так произошло по вине мотора. Мы сели на первый самолет, летевший в Ниццу, не дожидаясь конца гонок. В Лондоне он вернулся к своей работе, врывался в нашу квартиру, как ветер, и, как только мог, возвращался к своим машинам. Я была брошена и до смерти скучала, мне даже не удалось окончить картину, начатую в Париже, где Дали вливал в меня силы. Он мне часто звонил из Кадакеса: жинесты были в цвету, ожидается замечательное лето. Я говорила ему, что ужасно скучаю, что моя тоска никогда не кончится. Я не была создана для того, чтобы сидеть одной в красивой квартире и ничего не делать с утра до вечера. Рикки воспринимал меня как предмет роскоши, и это положение дел меня не удовлетворяло.
В середине июля, когда он вернулся с гонок в Сильверстоун, я сказала ему, что мы должны расстаться. Он ждал этого. «Куда ты пойдешь?» — спросил он. Увы, логика не покинула его даже в этот момент. Я сказала ему, что вернусь в Южный Кенсингтон, в отель «Константин». «Я оплачу твой отель, если ты хочешь, по крайней мере, на первых порах», — уточнил он.
В первое время мне было очень трудно. Я отвыкла жить одна, и, очутившись в гостиничном номере, поняла, как мне не хватает Рикки.
Мой неудачный роман стал началом депрессии. Я не прекращала плакать и жаловаться. Ничего не удавалось. Вся моя жизнь была цепью неудач. Дали очень беспокоило мое состояние духа. «Вы так любили этого фон Опеля?» — спросил он меня по телефону. На самом деле, я не любила Рикки, но мне было невыносимо ощущать на своих губах горький привкус, оставшийся после этой авантюры. Рикки зашел ко мне два раза. В течение нескольких месяцев он продолжал платить за отель, на короткое время сошелся с Марисой Беренсон, а потом я больше ничего о нем не слыхала. Он исчез из Лондона.
Быть может, он отправился в какой-то индийский монастырь, как намеревался уже несколько раз…
Я тоже почувствовала большую потребность в перемене атмосферы. Поэтому для меня неожиданной удачей оказалось предложение Кевина Мак-Клори — создателя первого Джеймса Бонда. У него был дом в Ирландии около Дублина, в Каунти Килдар. Я собиралась провести там несколько дней и посмотреть на боксерский бой с участием Кассиуса Клея. Это событие собрало много народу, и ужины сменяли вечеринки. Кевин был в ладах со всеми вокруг, и его дом не пустел. Он устроил обед для режиссера-постановщика Джона Хьюстона, дочь которого, Анжелику, я хорошо знала. Вокруг меня много говорили о лошадях, гонках и спорте. Я все время молчала и не могла справиться со своей печалью. Я вернулась в Лондон, где мои друзья попытались меня развлечь. Пенелопа Три целыми днями выслушивала мои рассказы и водила меня обедать. Но ей не удалось меня развеселить. Дали сказал, что меня исцелит приезд в Кадакес, и я вылетела туда в июле, чтобы обрести то, что мне все больше и больше казалось домом и семьей.
Гала проявила большой такт и не говорила со мной о моем друге. Дали выбивался из сил, чтобы меня развлечь. Потом к нам приехала Людовик XIV, и мы возобновили купанья в бухточке мыса Креус. Позже мне сказали, что я буквально испортила всем лето. Я пребывала в меланхолии, но Дали говорил, что ему нравится, когда я печальна, потому что я становлюсь еще красивее. Он представлял мне новых «женихов», водил меня ловить форель, показывал мне водопад, но все напрасно. Чтобы меня развлечь, он даже разрешил мне порыться в бумагах, хранившихся в мастерской. Я обнаружила дорожную корзину, до краев набитую письмами, которые не были даже распечатаны. Это была корреспонденция, достойная поп-звезды, послания с четырех концов света, многие из США и даже из СССР. Некоторые из них были написаны ясновидцами или чудаками-изобретателями.
Когда Дали узнал, что фон Опель сошелся с Марисой Беренсон, он процитировал мне Саша Гитри: «Теперь она увидит, чем вы довольствовались…»
Гала уехала в Пуболь с Джефом Фейнхолтом, молодым американским певцом, с которым она познакомилась в Нью-Йорке, где он участвовал в рок-опере «Иисус Христос — суперзвезда». За длинные пепельные волосы и бородку он тут же получил прозвище «Иисус Христос». Гала считала его красивым и восхищалась его талантом. Он рассказывал ей о своих проблемах: у него не было студии грамзаписи, и он собирался уйти от жены. Поскольку ему нужно было играть на гитаре и петь, и все это посреди ночи, Гале пришлось терпеть этот Содом, от которого нигде нельзя было укрыться. Они приехали вместе в Порт-Льигат. Дали обнял Джефа и посоветовал ему не обрезать волосы. Тот был слегка болтлив и высокомерен, разговаривал только с Галой и бросал на меня страшные взгляды.
Я должна была вернуться в Лондон, чтобы еще раз сменить квартиру. Актриса Сусанна Йорк одолжила мне свою студию на Глеб Плейс, на углу Кингс Роуд. Это была замечательная комната, с огромным окном, украшенная макетами мюзик-хольных костюмов Эрте, которые Сусанна коллекционировала.
В первый раз за истекший год я вернулась к работе манекенщицы. Я представляла коллекции Оззи Кларка. Показ мод происходил в помещении театра «Кингс Роуд», где шла музыкальная комедия «The Rocky Horror Chow», пародировавшая декаданс 70-х годов. Это событие приобрело еще больший резонанс благодаря тому, что певица Марианна Фэйтфулл приняла в нем участие. Я представляла платья из набивного шифона. В партере сидели сливки лондонского общества. Я заметила певца из новой группы «Рокси Мюзик», который казался очарованным. Его звали Брайан Ферри, и после окончания шоу он подошел ко мне, чтобы попросить позировать для футляра своего нового альбома. У него было очень точное представление о том, как должен был выглядеть этот футляр, и на фотографии я выглядела, как пневматическая pin-up в стиле 50-х годов — платье из черной кожи, высокие острые каблуки, вуалетка и атласные перчатки. Ко всему прочему я держала на поводке черную пантеру. Группа была симпатичной, и я с радостью познакомилась с новыми людьми. Брайан стал моим другом, помог мне обустроиться, даже перетащил мою кровать. Среди собственной мебели мне стало спокойнее.
Я вернулась в Кадакес, чтобы провести остаток лета с Дали. На въезде в Фигерас я впервые заметила огромное оливковое дерево, посаженное перед лавочкой сувениров и называвшееся, само собой разумеется, l'Olivero. Я рассказала о дереве Дали, и он пришел в восторг:
— Если оно действительно исключительное, оно будет в моем музее! Я так хочу. Завтра же мы отправляемся его искать.
Он поторопил Сабатера, молодого фотографа, все больше и больше вертевшегося вокруг мэтра, чтобы тот потолковал с хозяевами дерева.
Сабатер подтвердил, что это оливковое дерево было совершенно необычным, и сообщил нам, что его владельцы не запросят много за его пересадку:
— Я собираюсь сделать из него памятник и, поскольку это подарок Аманды, я посажу дерево на площади перед музеем.
Оливковое дерево лишь символически можно было назвать моим подарком, потому что цена на него мгновенно подскочила, когда хозяева узнали, что странный покупатель никто иной, как Дали. Они стали говорить, что это дерево уникально и что ему уже несколько сот лет, и без конца поднимали цену. После многочисленных споров Дали согласился обменять одну из своих акварелей на дерево.
Я понемногу стала выходить из состояния депрессии, и поэтому сентябрь был для меня гораздо приятнее, чем начало лета. Однажды утром к Дали приехал Шарль Трене с целой командой телевизионщиков. Трене и Дали давно знали друг друга, и наш гость ужинал с нами. Перед этим они с Дали пели хором около бассейна и ребята с телевидения снимали эту сцену. Для съемок Трене использовал специальный порошок, отбеливавший зубы, как это делают многие артисты. Дали оставался уверен в том, что это не порошок, а разновидность майонеза, и мои объяснения его не убедили.
Мэтр познакомил меня с художником из Кадакеса, Антонио Питхотом, который тщательно копировал все камни, встречавшиеся ему на пути. В результате его картины были настолько реалистическими, что можно было принять их за действительность. Дали считал его талантливым и предложил выставить его полотна на первом этаже музея, где мэтр хотел устроить специальный зал для картин молодых художников.
Мы часто ходили смотреть на то, как идут работы, в сопровождении Рамона Гвардиолы, мэра города. Открытие музея было назначено на следующий год. Дали часто возил меня на озеро Вилабертран, которое он хотел купить в память о своем детстве. На самом деле это был довольно обширный водоем, населенный лягушками, с маленьким островком посредине. Солнце садилось. Сумерки навевали какую-то печаль, и Дали сравнил пейзаж с картиной Модеста Ургеля, художника XIX ст., который изображал лишь меланхолические кладбища.
Однажды мы решили нанести визит Жозефу Пла, старому каталонскому писателю, жившему недалеко от Ля Бизбал, в большом сельском доме. Я никогда не видела настоящего сельского жилища, и этот визит навсегда запечатлелся в моей памяти. Первой вещью, поразившей меня, была огромная черная печь на кухне, где Пла нас принимал. Он угостил нас горячим шоколадом и бисквитами. Дали спросил, где туалет, и, вернувшись, посоветовал мне обязательно туда зайти. Это место не было особо чистым, но я не заметила ничего особенного. Вернувшись, я спросила у Дали, что же, собственно, я должна была заметить.
— Там, внизу, вы ничего не заметили? И это вы, с вашими стрекозиными глазами, от которых ничего не ускользает? Вы не заметили экскременты, принадлежащие Пла? Это колоссально! Это дерьмо может о многом рассказать. Оно меня восхитило. Как только я его заметил, я со своим методом критической паранойи определил, что это что-то необыкновенное. Грандиозное! Остается только узнать, что…
Он просто упивался этими разговорами и не унимался весь вечер:
— Дерьмо обыкновенного человека не имеет ничего общего с дерь