Я начала свое турне по Германии с новым шоу. Во время моего пребывания в Бельгии против меня опять стали интриговать: меня обвинили в том, что я не пою вживую. Это позабавило моего мужа, который несколькими годами раньше занимался шоу одной известной французской певицы, певшей под фонограмму от начала до конца. Эти происки были ловким маневром организатора концерта, надеявшегося таким образом не дать мне заработать. Я возбудила длинный процесс против этого месье, после чего, поскольку газеты немедленно повторили это обвинение, я решила контратаковать, попросив, чтобы судебный исполнитель в течение всего концерта следил за тем, пою я вживую или нет. Бедняга, ни разу в своей жизни не взбиравшийся на сцену, должен был находиться рядом со мной перед тремя тысячами зрителей во Дворце спорта в Дюссельдорфе. Он подписал свидетельство о пении вживую, но прошли годы, прежде чем бельгийская юстиция меня оправдала. Немецкая пресса, слава Богу, опубликовала акт, составленный судебным исполнителем, но на выступлении сказались подозрения, подогретые бульварными газетами, что повлияло на успех моего турне.
Я встретилась с Дали в Париже и была крайне удивлена, увидев его настолько изменившимся. Он был очень взволнован приготовлениями к приему в Академии и, кроме того, у него были какие-то заботы, связанные с Америкой. Мы решили встретиться с ним в «Мерисе» в день церемонии. Ему явно был тесен новый зеленый наряд, он выглядел гордо, но чувствовал себя несколько неуверенно. Потрясая своей шпагой академика с эфесом в форме профиля, он похвастался, что выступил с блестящей речью. На самом деле, как писали газеты, он задыхался во время речи и вызвал некоторое разочарование тем, что пережевывал свои обычные темы: вокзал Перпиньяна, бессмертие, монархия, «Золотое Руно».
Он побеседовал с Аленом-Филиппом о его родословной, о происхождении его рода и о его титуле. В это время Гала спросила меня, понизив голос:
— Так это он? Посмотрев на него, не скажешь, что он так уж чудесен. Вы уверены, что влюблены в него? Я знала множество подобных щелкоперов, и гораздо красивее. За 10 тысяч долларов можно получить все, что хочешь. Я могу вам представить одного…
— Но, Гала, — возмущенно прервала я ее, — я вышла за него замуж, это очень серьезно. Речь не идет о случайном женихе. И он не альфонс!
Она покачала головой со сведущим видом:
— У нас очень плохие сведения о нем. Люди, знающие его, отзываются о нем очень плохо. Берегитесь!
Оскорбленная, я поднялась и отвела в сторону Дали. Он сказал:
— У вашего мужа голова детеныша тюленя, фотографии этих зверей так умилительны, и «Paris-Match» все время выступает против их истребления…
Я сказала ему о выпаде Галы против моего мужа. Он казался удивленным:
— Ах, да? Вы в этом уверены? Но вы же знаете, что Гала не хотела вас обидеть, она вас слишком любит для этого. Быть может, она просто хотела пошутить.
— Нет! Она была злой, и я очень огорчена, что она говорила так плохо о парне, которого я люблю. Мы к вам больше не придем.
Дали попытался меня успокоить, оправдать свою жену. Он мне льстил и заставлял меня пообещать приехать в Кадакес. Я была удивлена, что он не остается в Париже.
— Нет, мы уезжаем завтра. Слишком много журналистов, слишком много суматохи. Я спешу вернуться домой. Я хочу увидеть жинест в цвету, первые вишни в Серете и спокойно поработать над моей трагедией. А вы, малышка, где вы собираетесь петь?
— В Венеции.
— Не забудьте посетить дворец Лаббиа и полюбоваться фресками Тьеполо. Там проходил бал Бестеги. Я вам рассказывал тысячу раз.
Я покинула его расстроенная. Мне казалось, что между нами вырастает пропасть. Мой брак должен был его очень разочаровать и даже травмировать, поскольку он его совсем не ожидал.
В Венеции по странной случайности меня интервьюировали во дворце Лаббиа. RAI (итальянское телевидение) установило камеры под великолепными плафонами, так восхищавшими Дали.
После турне по Италии мы сняли виллу в Сен-Тропезе на июнь и июль, разделив ее с друзьями Алена-Филиппа и Тьерри ле Люроном, думавшим только о том, чтобы куда-то пойти или организовать вечера на 12 персон. Мы ложились спать очень поздно и проводили полуденные часы возле бассейна. Однако вскоре я предоставила моих друзей их развлечениям, чтобы заняться живописью. Я не занималась живописью с начала моих турне и выступлений по телевизору, тогда как эта страсть была гораздо более значительной, чем пение. Моя манера сформировалась под большим влиянием Дали, и мне не удалось найти собственный стиль. Ему на самом деле удалось меня кретинизировать. Даже когда он был далеко от меня, он жил во мне. Я часто о нем думала, и мы продолжали созваниваться. Он спросил меня, будет ли мой брак длиться всегда. Я знала, что он и Гала, да и другие тоже, со дня на день ожидали сообщения о нашем разводе. Мои друзья и публика, казалось, потеряли меня со дня моего брака с Аленом-Филиппом, над которым итальянские газеты позволяли себе посмеиваться. Но я не была готова пожертвовать своей личной жизнью, чтобы сохранить сценический образ, который я, впрочем, не любила. Тем хуже для фанов, тем хуже для журналистов! Я была влюблена и предпочитала своего мужа эфемерной славе, меня окружавшей.
В августе, как всегда, Дали попросил меня приехать в Порт Льигат. Я туда поехала одна и провела несколько дней с ним. Я вскользь увиделась с Галой перед ее отъездом в Пуболь. Дали ее пожурил, и она извинилась передо мной за жесткие слова в адрес моего мужа. Я совсем не хотела, чтобы она так унижалась, но Дали этого пожелал для гармоничности наших отношений. Он долго говорил со мной о муже и спросил меня, изменил ли мой брак что-то в нашей страсти. «Я вас люблю, как и раньше, — ответила я. — Просто, вместо того, чтобы не жить одной в Лондоне, я жила с парнем, которого любила. Это вовсе не значит, чтобы наша страсть должна была погаснуть. У вас же есть Гала и в то же время вы меня любите».
— Да, но мои отношения с Галой исключительны. Наш брак не такой, как у всех, мы живем не как большинство смертных…
— Мой брак тоже не такой, как у всех, — ответила я. — Успокойтесь, я вовсе не хочу становиться буржуазкой.
Мы еще долго спорили и уверяли друг друга во взаимной любви. Это было, однако, последнее безмятежное лето в его жизни.
Поглощенная своим счастьем и своими турне, я все реже и реже звонила моему старому другу и даже не провела с ним Рождество. В начале 80-х годов у него были серьезные проблемы в Нью-Йорке. Он обнаружил, что его дела идут плохо, что американская налоговая служба его преследует и что Гала дала большую сумму денег своему Джефу. Однажды утром агенты ФБР появились в «Сан-Режисе» и предписали ему немедленно покинуть Соединенные Штаты. Он не мог больше там работать, для него это была катастрофа, конец всех больших контрактов. Разорение. Нищета. Он ожидал худшего и погрузился в глубокую депрессию. Его положили в больницу в Марбелье, но он оттуда вышел, не вылечившись. Он страдал от кризисов депрессий, от приступов страха и его пугали воображаемые опасности. Сабатер с револьвером на перевязи обещал его защитить. На самом деле он терроризировал Дали. Врачи нашли у Дали болезнь Паркинсона, неизлечимую болезнь, от которой умер его отец.
Я обо всем этом не знала и выехала в Канны, чтобы представить документальный фильм, снятый во время моего прошлого турне, я собиралась его пустить в продажу на видеокассетах. Я вынуждена была проделать все то, что проделывали обычно звезды на Круазет, и я сфотографировалась на ступеньках дворца фестивалей, на пляже, давала интервью. Мы обедали прямо на песке вместе с мэром Канн и Франсиной Вэйсвеллер, фотографы без конца меня дергали: «Аманда, посмотрите сюда! Аманда, посмотрите туда! Пожалуйста, улыбочку! Еще раз посмотрите туда…» Я покинула Канны более чем раздраженная, мне все опротивело.
Я услышала о болезни Дали по радио. Я тотчас же ему позвонила. Его голос был слабым и сорванным, он разговаривал со мной недолго. Гала пыталась меня успокоить, но я почувствовала, что она взволнована и устала от всего этого. В прессе публиковали вызывающие жалость фотографии Дали. Намекали на то, что Сабатер много приобрел во время болезни Дали, что он его полностью обокрал, что мэтр остался без гроша и что Гала много проиграла. Короче говоря, это был ужасный набор сплетен.
В это лето, к несчастью, я поехала в турне по Греции. Гала мне позвонила однажды вечером, когда я была в Афинах. Она рассказала, что Дали не хочет больше ни рисовать, ни читать, ни видеться с кем бы то ни было. Она расспросила меня о моем теперешнем положении и вдруг съязвила: — Все-таки ваш успех — это нечто странное. Вы так плохо поете. Я слушала вашу пластинку вчера вечером, можно было подумать, что это голос старого пьяницы. Когда я подумаю о таланте Джефа, я отказываюсь это понимать. Конечно, вы очень хитры… Я прочитала статьи о вас, когда шла к парикмахеру, здесь, в деревне. Вы постоянно говорите о Дали: Дали здесь, Дали там. В сущности, вами интересуются только из-за Дали.
Я была сбита с толку, но поняла, что она очень взволнована.
В другой раз Дали меня упрекнул, что я плохо говорила о Гале в одном интервью. Я не припоминаю, чтобы я дурно о ней отзывалась, и заверила его в своей лояльности, но Дали настаивал:
— Вы говорили о ней плохо. Мне это подтвердили. Я не буду вашим другом, если вы не будете уважать Галу. И вы это знаете.
Я легко представила себе все эти россказни и гадости, которые ему могли передать обо мне. Но в результате наши отношения стали еще более напряженными.
В ту зиму в Париже он представлял собой жалкое зрелище. Болезнь, казалось, все больше овладевала им. У него были кризисы настоящего безумия. Он ревел и жестикулировал, как одержимый. Потом он падал навзничь и отказывался подниматься. При свидетелях Гала поднимала его ударами палки, оскорбляя, упрекая в том, что он больше не работает, что он ни на что не годен. Как само собой разумеющееся, газеты поторопились обнародовать эти сцены, оснастив репортажи фотографиями, на которых было изображено, как Дали помогают выйти из ресторана случайные знакомые. Как мог Дали, которого я так обожала, мой друг и учитель, дойти до такого! Сабатер был, наконец, уволен и заменен на Ля Верите, то есть графа дю Барри, ставшего секретарем Дали и занимавшегося отныне его контрактами. Дали был больше не способен подписывать контракты. Чтобы удостоверить документы и картины, у него брали отпечатки пальцев. Он боялся всего, отказывался принимать друзей и испускал животные крики, когда в его присутствии произносили слово «контракт». Он стал неузнаваем, похудел до невозможности. Его усы поседели и глаза погасли.