И сорока показалась им самой красивой птицей в мире, нарядной и строгой в бело-черном своем оперении и прелестной со своим кивающим хвостом.
Потом над аллеей стали зажигаться звезды. Они лучами раздвигали снежные ветви дубов и елей и глядели из бездны небесной на землю и на них троих.
В парке было очень хорошо.
Они стали приходить сюда часто, всегда втроем. Но не всегда они смеялись над Анкой и не всегда следили зигзаги в полете сорок.
Они часто беседовали о своем будущем, и стремления их уносились высоко. Они хотели служить добру и приносить пользу своему народу и только хорошенько еще не знали, как это сделать наилучшим образом. Они спорили об этом и приходили к заключению, что не каждый человек сразу находит свое призвание.
Они беседовали о будущем всего человечества, и все те же высокие мысли и высокая фантазия занимали их умы. И все, о чем спрашивает пытливая юность на пороге огромного светлого мира, глядящего на нее отовсюду, раскрывало и их уста. Они не таились друг от друга. И вопросы возникали толпой отовсюду — из снежной пыли, поднятой ветром на воздух, из дымного пламени труб, видневшихся далеко за рекой, из жужжания мотора, прочертившего в небе длинную дорожку, из светлых звезд, загорающихся над землей, из собственного сердца… Они говорили о подвигах, о долге, о дружбе, и даже мысли о боге посетили однажды их комсомольские головы.
Но тут Анка вовсе отказалась говорить. Она не хотела даже думать о боге, она не хотела ради него пошевелить даже пальцем.
— Никто не может, — сказала она, — никто мне не может доказать, что он есть! А раз он не есть, то, значит, его нету! А если его нету, так зачем же я буду о нем думать и говорить?
Это замечание показалось друзьям вполне логичным. И больше они не стали говорить о боге.
Не говорили они никогда и о любви.
А между тем каждый раз, когда Ваня и Анка — они всегда вместе приходили за Галей — поднимались по лестнице ее дома и стучались в двери, она испытывала странное чувство, совершенно неизвестное ей и сначала удивлявшее ее только, потом приводившее ее в досаду и в конце концов доставившее ей непонятные огорчения.
Вряд ли это было чувство дружбы, которой они были связаны все, — на подобное заблуждение не был способен пытливый и ясный ум Гали.
Но сердце ее еще ничего не знало.
Оно только не могло слышать даже шагов Вани, без того чтобы не вздрогнуть и не сжаться.
Что же это?
Она стала думать о нем так часто, даже постоянно, и среди работы, и во время чтения, и перед сном, и утром, когда день начинался холодной зарей и солнце низко ходило в небе мимо ее окна.
И этот день, один из бесчисленных дней, что плывут без конца над землею, казался ей единственным, наполненным особым значением потому только, что сегодня она увидит Ваню и вместе с ним и с Анкой они пойдут в парк. И все окружающее казалось ей с этого мгновения раем, и только мгновения эти слишком медленно текли.
Когда началось это? Или уже грезилось это ей когда-то? В какой книге она это прочитала? Неужели в той книге, что внезапно раскрылась над нею в звездном небе в тот предвьюжный вечер, когда впервые с Анкой они встретили Ваню? Что сделала Галя для этого? Ведь она только пожалела, что он так скоро исчез тогда за решеткой дворца, и сердце ее только заколебалось слабо, словно первый, проснувшийся с зарею лист на сонном еще дереве.
И всякий раз, когда он приходил с Анкой, она, притаившись, ждала их за дверью. И первое, что слышала она, был звук его шагов. Она не слышала легких и быстрых шагов Анки, взбегавшей на лестницу первой. Она слышала только его шаги, твердые, ложившиеся на каждую ступеньку, как печать, с той бесповоротной силой, с какой научился он двигаться по земле, как воин в рядах других.
Потом она слышала его голос. Он спрашивал о чем-нибудь Анку, и Галя удивлялась себе. Может ли слово, произнесенное чужими устами — слабый звук, рожденный колебанием воздуха, — произвести такую бурю в сердце, что заставляет его замирать? Какой тайной силой увлечено оно?
Галя с испугом думала об этом.
«Что за неожиданное несчастье пришло еще ко мне так внезапно!» — думала она.
И все-таки сердце ее при нем расцветало. И новым впечатлением казался ей каждый предмет, давно уже знакомый, словно иным светом озарялась их старая комната, словно другое, не зимнее солнце всходило утром на небе, словно другие звезды по вечерам зажигались на нем, более яркие, как зажигались в ней самой иные силы, более чистые, более яркие и более высокие.
Еще не самое счастье, но приближение какого-то далекого счастья порой освещало ее взгляд.
Мать никогда не видела ее такой.
И однажды, придя домой раньше обычного часа, она застала Галю в необыкновенном виде.
Галя была вся в пыли, с головой, повязанной платком, в старом, рваном переднике, но в комнате было так чисто, так тепло, так уютно, как давно уже не было в ней. Предметы были все переставлены. Однако новое их расположение более ласкало глаз, чем прежде, как будто художник над этим подумал и прикоснулся к ним рукой.
И обед был готов.
Потом Галя надела теплый платок и старый полушубок отца и взяла топор в руки.
Мать со смехом глядела на Галю, которая в этой одежде вдруг стала похожа на деревенскую девочку.
«Но какая красавица!» — с умилением подумала мать.
А Галя вышла во двор и стала колоть там дрова.
Она ставила поленья, как Ваня, и ей все хотелось, как он, попадать топором все в одно и то же место.
Ей и это удавалось.
И она была счастлива.
Она принесла дрова в комнату и положила у печки.
А мать уже поела и прилегла на кровать отдохнуть.
— Мама, — сказала Галя, — как ты думаешь: если бы Пушкину или Шекспиру дали склеить золотую коробочку из картона, они бы сделали это красивей, чем другие?
— Я не знаю, Галочка. Я не думала об этом никогда, — ответила мать, немного удивленная вопросом Гали.
— Я не о себе говорю, я думаю только, мама, что если человек талантлив, то он талантлив во всем. Наверное, талант — это не только ум человека, но и душа его и руки.
— Не знаю, Галочка, не знаю, — повторила устало мать. — Только ты напрасно колешь дрова и все это делаешь. Я бы сама… А ты бы лучше отдохнула на каникулах. Ведь тебе предстоит так много заниматься…
Мать сказала это с той доброй и тихой улыбкой, которую так любил отец.
Галя подошла к матери, подсела к ней и нежно ее обняла.
— Ты все обо мне, мамочка, думаешь, а я все думала о своем горе, — значит, я думаю только о себе. Разве ты никогда этого не замечала во мне?
— Нет, Галочка, не замечала. Ведь горе у нас с тобой общее.
— Общее, — сказала Галя. — И не только у нас с тобой. Анка права. Много зла причинили эти фашисты людям. Но не о горе нашем я сейчас думаю. Я думаю, почему ты так добра ко мне? И я думаю, откуда вообще так много добра в человеке, что чем больше на свете зла, тем хочется тебе быть добрей и тем сильнее становится в мире добро?
— Не всякая доброта добра, Галочка, — сказала мать. — И не всякая приносит людям добро. Со злом надо постоянно бороться.
— Это я хорошо знаю, — ответила Галя. — Но я не об этом… Я думаю о том, что добрых людей гораздо больше на свете, чем злых. Ведь недаром же мы победили.
— Это верно. Но в каждом человеке есть и плохое и хорошее, Галя, надо им только уметь управлять.
— Отец говорил это часто, — задумчиво сказала Галя, — А сам не умел даже мной управлять, когда я была еще маленькой девочкой.
— Он был слабый человек, — вздохнула мать. — Но какой хороший и как любил тебя! Ведь ты была у нас одна…
И, вспомнив об отце, они немного поплакали обе.
Потом мать уснула, так как утомилась за день на работе.
А Галя осталась одна, наедине со своей душой, где чистые добрые силы поднимались все выше и выше, точно вода в половодье, и неслись и звали за собой.
Она думала об Иване Сергеевиче, и доброта его теперь не унижала уже ее гордости и не возмущала ее. Она казалась ей только странной и не похожей ни на доброту ее матери, ни на доброту отца. И сердцем она уже приближалась понемногу к учителю, и мятеж ее и страх потихоньку угасали.
«Что со мной было? — думала Галя с удивлением. — И со мной ли одной это могло случиться? Или еще с кем-нибудь другим?» Как она его обидела!
И вновь она испытала стыд. Это был уже не тот стыд, который испытала она перед подругами в школьном коридоре у окна, так неожиданно обманув их надежды, и не тот, который испытала она перед учителем в классе на уроке истории, — стыд гордости, от которого хотела бежать, — но тот человеческий стыд перед самим собой, от которого никуда не уйдешь, нигде не спрячешься.
«Что делать? Бежать к нему домой, просить прощенья? Объяснить все, плакать…»
Но за окном уже стояла ночь, глухая, тихая, вся укутанная облаками и сгущенною мглою, и ни одной звезды на небе. Чем могла она искупить сейчас свою вину перед учителем?
Галя вдруг подбежала к полке и отыскала среди книг, уже заброшенных на время каникул, тот учебник истории, который так долго она не могла раскрыть.
Она раскрыла его, еще не веря себе, и начала читать стоя. Потом подсела к столу и затихла над раскрытой книгой.
Какая чудесная ясность посетила вдруг ее память, как легко вставали в ней давно забытые даты и входили новые события, и мысли текли просторно, и ум свободно проникал в глубину явлений!
Галя занималась.
Уши ее были открыты, она не закрывала их больше руками, но звуки не касались ее слуха.
Дрова в железной печке уже давно прогорели, и воздух в комнате стал остывать.
Но Галя не чувствовала холода.
Потом погас и свет.
Галя зажгла фитилек, и он загорелся, как звездочка.
И мать, часто просыпаясь ночью перед рассветом, все видела этот лучистый огонек, едва освещавший страницы и склоненную голову Гали.
Только уже на рассвете Гале захотелось спать. И сон пришел к ней легкий. Она засыпала, ощущая счастье в своей душе.