Галя хотела уйти. Но она была в легком платье, а на улице было так холодно. Куда же она могла уйти, чтобы они не заметили ее? Галя осталась на месте, и она слышала, как Анка легко вспрыгнула на подоконник и уселась там, а Ваня подошел и остановился перед ней.
Они секунду молчали.
— Ты не видел Галю? — спросила Анка. — Она опять убежала от нас. И это ты обидел ее. И я знаю все. Мне уже немало лет.
— Ты ничего не знаешь, Анка, — сказал тихо Ваня.
— Нет, я все знаю. Я все вижу, даже под землей. Но я часто не знаю, что мне делать с тем, что я вижу, так как логики у меня мало, как это говорит сама Анна Ивановна. И это правда.
— А разве то, что ты видишь, не нужно тебе? — спросил Ваня. — Если ты не знаешь, что с этим делать?
— Мне все нужно. И то, что под землей, и то, что во мне, и то, что далеко от меня, на звездах. Ты ведь сам сказал, что я жадная. Но Галя мне друг, а дружба выше всего на свете. И тот, кто обижает моего друга, обижает и меня. Разве если друга твоего убьют враги, ты не мстишь за него? И разве не страшно тебе было бы воевать, если бы товарищ не стоял рядом с тобой в бою?
— Это было бы страшно, — ответил Ваня. — Меня бы давно убили. Но я Галю не мог обидеть, потому что она мне тоже друг. И разве не вместе с тобой я все время тревожусь за нее? И разве не вместе с тобой ходили мы к ней каждый день, и разве не о ней думал я, когда писал рассказ, которого даже тебе не показал? А все-таки есть, должно быть, на свете что-то такое, что выше этой дружбы. И я могу сказать тебе это…
Но тут Анка перебила Ваню и воскликнула с жаром своим звонким голосом:
— Не говори!
Ваня замолчал. И Анка добавила тихо:
— А все-таки нехорошо, что ты мне не показал рассказ. И на моем флакончике было что-то написано. И я теперь ничего не знаю. А я ведь комсомолка и член комитета и должна знать, что делается вокруг меня, и в школе, и во мне самой. А я ничего не знаю. И ты уезжаешь завтра. И я тебя не увижу больше.
Голос Анки стал совсем печальным.
— Я могу оказать тебе, что там было написано, — сказал Ваня.
Но Анка снова громко перебила его:
— Не говори!
Он снова умолк. Они молчали дольше, чем в первый раз.
— Что там было написано? — тихим голосом спросила Анка.
— Теперь уж я не могу сказать тебе. Теперь я не знаю, как это сказать, — ответил Ваня.
— А минуту назад ты знал?
— Я знал, что если бы ты мне приказала сделать что-нибудь такое, чего не мог бы сделать в мире никто, я совершил бы это.
— И даже плохое?
— Ты плохого не можешь желать.
— Так отчего же я чувствую себя такой виноватой, отчего я тревожусь, отчего мне так жалко Галю, что хочется плакать сейчас?
И Галя в самом деле услышала очень тихий плач.
Неужели это плакала веселая Анка? О чем она плакала? О ней ли, о Гале, или о том, что уезжает Ваня, или о том и другом и немного от счастья? Галя не знала, о чем плачет Анка, но, приникнув лбом к стеклу, беззвучно всплакнула тоже.
Как хотелось бы ей сейчас выбежать к ним! Но она уж так долго стояла здесь. И так много подслушала, что было стыдно выйти.
Анка же скоро перестала плакать и сказала:
— Ты хотел что-нибудь сделать в мире для меня. А что же я для тебя должна сделать?
— Ничего, — сказал Ваня. — Ты только смотри на меня. И когда меня пошлют на штурмовку, я вспомню тебя и позову два раза. Один раз — когда сяду в машину и попробую, хорошо ли стреляют мои пушки, и другой раз — когда вернусь из боя назад. Потому что, кто вылетал на штурмовки, тот знает, что страшен не бой с врагом, а страшно лишь бывает перед вылетом, когда ты думаешь, что предстоит тебе, и другой раз — когда ты возвращаешься уже домой и садишься на землю и думаешь о том, что тебе предстояло и что ты пережил. Я же не буду думать об этом никогда. Я буду думать о тебе и позову тебя. Ты помнишь, как ты меня поцеловала при встрече три раза?
— Я помню, — ответила Анка. — Но теперь я не могу этого сделать даже ни одного раза. Потому что тогда я не думала вовсе ни о чем. А теперь все время думаю и думаю бог весть о чем.
Анка умолкла. Ваня тоже не сказал больше ни слова. И в тишине донеслись вдруг далекие звуки музыки. Они поднялись высоко вверх, и на одно мгновение показалось Гале, что рядом, будто в собственном сердце ее — так это было близко, — прозвучал чей-то тихий и нежный поцелуй.
Галя не знала, было ли это на самом деле, или это подсказали ей звезды, глядевшие в школьные окна.
Галя вышла бы и сейчас к Ване и к Анке в коридор и обняла бы Анку так крепко, как никогда не обнимала подругу, и сказала бы Ване самые ласковые слова, какие рождаются неизвестно откуда.
Но в коридоре вдруг раздались шаги.
— Иди, — сказала тихо Анка. — Я посижу одна…
И Ваня ушел. Анка же осталась сидеть неподвижно.
А в конце коридора показался Иван Сергеевич. Он шел очень медленно и прошел мимо Анки, сначала не заметив ее.
«Что она делает? — подумала Галя в страхе. — Почему она не бежит?»
Но Анка, вместо того чтобы бежать, вдруг позвала Ивана Сергеевича.
Он обернулся и подошел.
— Кто меня зовет? Это ты, Анка! Почему ты здесь сидишь одна? Где Галя, где Ваня и кто это ушел отсюда сейчас?
Но Анка не ответила ему на это. Она встала и сказала доверчиво:
— Иван Сергеевич, мы выросли на ваших глазах, и всегда вы были нам другом. Я волнуюсь сейчас… Но если бы я вас не увидела, я, может быть, все равно пришла бы к вам, потому что вы добрый и вы все знаете, и вы должны сказать мне наконец, что выше — любовь или дружба? Никто мне не хочет этого сказать.
Он стоял и слушал Анку спокойно, чуть покачивая головой, словно решая что-то, словно с чем-то не соглашаясь.
Сколько раз пытала его этим вопросом юность, обращая повсюду к истине свой вечно вопрошающий взор!
Но и он не ответил Анке.
Он спросил:
— А что с тобой, Анка? Почему ты волнуешься, почему ты тут одна и почему ты задаешь мне этот вопрос, на который тебе никто не ответит и который ты должна решить сама? Никто за тебя его не решит. Это — не математика.
— Почему?
— Потому что и любовь и дружба бывают и выше, бывают и ниже друг друга. Ты можешь только спросить — что сильнее в твоем сердце. И загляни в него и посмотри.
— Ах, если так, — воскликнула с необыкновенной силой и страстью Анка, — то я никогда, — вы слышите меня, Иван Сергеевич? — никогда я не предам своей дружбы!
— Но ты говоришь так горячо, Анка, словно уже предала ее, — сказал Иван Сергеевич.
Анка удивилась его прозорливости.
И она сказала:
— Это — правда, и потому я плакала.
— А разве случилось что-нибудь, чтобы надо было тебе плакать? — спросил Иван Сергеевич.
Анка помедлила немного с ответом.
— Нет, конечно, ничего не случилось, — сказала она наконец. — Но если две девочки думают об одном и том же… Вы, конечно, понимаете меня, Иван Сергеевич?
— Ну, уж понимаю как-нибудь, — сказал с улыбкой Иван Сергеевич.
— Если вы понимаете, — повторила Анка, — если вы понимаете, то как они должны поступить?
— А как ты поступила? — осторожно спросил учитель.
Ему не хотелось прерывать эту странную исповедь, которую пришлось ему так неожиданно выслушать среди веселого школьного праздника.
И на этот раз Анка ответила не сразу. Может быть, в эту секунду признание показалось ей совсем нелегким, или она пожалела о нем, или, может быть, она снова мысленно слушала Ваню и повторяла его слова.
Но только она сказала чуть погодя:
— Он говорил мне такие слова, каких я еще никогда не слышала и каких никто в мире не говорил еще мне и, может быть, никогда не скажет — ведь кто это знает? И я подумала тогда…
Анка снова остановилась. Ей трудно стало говорить.
Иван Сергеевич немножко подождал.
— Что же ты подумала, Анка?
— Нет, — ответила она, — если бы я хоть подумала немножко… Но я не подумала даже. Я стукнула кулаком по этому подоконнику и сказала, конечно, сама про себя: «Анка, ты не любишь своей Родины, если ты не любишь его». Ну, и все… А как же иначе, — добавила она печально, — я б могла объяснить себе, что происходит со мной?
И тут Иван Сергеевич не мог удержать своего смеха и слез, запросившихся вдруг из глубины души.
— Это все ничего, — сказал он. — А почему же ты так печальна сейчас и плачешь все-таки?
— Я сама не знаю… Но если узнает другая девочка, которую я тоже люблю, потому что она мне друг, и которая потеряла отца на войне и которой так тяжело стало, что я даже боюсь за ее золотую медаль… И мы все беспокоимся за это, даже Ваня.
— Никогда не надо заранее пугаться за будущее, Анка, — сказал Иван Сергеевич. — А почему ты не думаешь о себе? Разве тебе самой не хочется получить золотую медаль?
— Хочется, — призналась она, — Но память у меня не такая. Не всякому ведь даются такие способности. Я не получу золотой медали.
— Ты не получишь золотой медали, — сказал он. — Я это знаю. Но ты будешь хорошо трудиться в жизни и ты будешь счастлива, девочка, потому что сердце твое — твоя золотая медаль.
И Иван Сергеевич вдруг привлек Анку к себе и поцеловал в лоб, как целовал однажды Галю, и даже неумелым жестом поправил ее спутавшиеся черные мягкие косы, вольно падающие на ее худенькие девичьи плечи.
И неожиданно чьи-то другие теплые руки с необыкновенной силой обняли Анку сзади.
Она обернулась.
Перед ней стояла Галя и молча тянула ее к себе. Лицо ее было в слезах. Она целовала Анку без слов. Взгляд ее глаз, чуть мерцавших в сумраке коридора, был нежен и тверд, и благодарность светилась в нем и покой.
Галя стояла рядом с Иваном Сергеевичем, не боясь его больше, словно приблизилась к нему душою, сразу увлеченная какой-то силой.
Анка вначале в испуге взглянула на своего друга. Откуда Галя могла прийти? Неужели она была все время рядом, все видела, все слышала за этой стеклянной дверью, о которой все забыли?
Да, она все слышала, и это она так крепко обнимала Анку, вырывая ее из рук Ивана Сергеевича.