Я запомнил ту заботу, которую Розалия Исаевна проявила обо мне, человеке совсем постороннем. А ей интересно было послушать мои рассказы. Вот и возникла первая ниточка, связавшая нас.
Спутница Розалии Исаевны, не очень молодая женщина, была по-девичьи стройна, весела, энергична. А в лице проглядывало порой что-то мужское, властное. Она носила брюки и кожаную куртку, иногда курила «за компанию», судила обо всем прямо и резко. Звали ее Дуся. Она отлично разбиралась в электронике, давно уже защитила диссертацию, руководила в научно-исследовательском институте целой группой, в которой трудились два десятка мужчин и ни одной представительницы женского пола, кроме нее.
Слишком много времени и сил отдала она любимому делу и слишком мало — себе. Когда сбили самолет Пауэрса, она гордилась, что те радиолокационные станции, которые намертво «схватили» чужую машину, создавались не без ее участия. Она успела сделать что-то, пусть совсем немногое, для освоении космоса, но не успела обзавестись семьей и детьми. Она напускала на себя строгость, а на самом деле была доброй и очень отзывчивой. Дороже всех наград, премий и похвальных грамот была бы ей обычная человеческая ласка…
Дуся сразу и бесповоротно вошла в нашу компанию. Ей хотелось простоты, полного отдыха, чтобы можно было говорить о чем угодно, и о сложном и о ерунде, смеяться и шутить, зная, что ее поймут правильно, что никто не обидится и не осудит. Ей, вероятно, по душе пришлась ненавязчивая опека Розалии Исаевны. Обе женщины были одинокими, их родные погибли во время войны в Ленинграде, и это тоже сближало их.
Василий Николаевич перебросился шуткой с Розалией Исаевной, поговорил с Дусей насчет теории относительности и, как он потом выразился, попал в свою стихию.
…Позади осталось больше двухсот километров. Теплоход приближался к Казачинскому порогу. Несмотря на холод, все туристы выбрались на палубу и вытянулись цепочкой вдоль борта. Некоторые лица выражали тревогу.
Об этом самом пороге каждый знал уже столько, сколько не знал о пороге собственного дома. О нем нас предупреждали еще в Красноярске. О нем говорил второй штурман Коля, отвечавший за быт и настроение туристов. О нем было написано в путеводителе. И в довершение всего о пороге полчаса рассказывало судовое радио.
Мы знали, что в этом месте Енисей делает резкий перепад, вода несется вниз с большой силой. На дне много камней, создаются завихрения и течения, мешающие управлять судном. Фарватер суживается кое-где до пятнадцати метров. Попробуй славировать в такой узости! Камни спрятаны под водой, их не видно. Чуть-чуть ошибся — и крышка: раздастся под днищем душераздирающий скрежет. В путеводителе об этом сказано такими словами: «Течение становится быстрым и неровным. Справа появляется бугристая полоса воды. Остроконечные волны беспорядочно взметаются, как будто вода вскипает. Круги пены возникают то тут, то там. Корпус теплохода содрогается, точно от ударов, и судно начинает качаться, как в шторм. Временами оно глубоко зарывается носом в воду, и тогда снопы пены взлетают до второй палубы.
От вахтенного начальника и рулевого требуется большая внимательность, точность и быстрота маневра. Малейшая оплошность или медлительность — и свальное течение, порожденное водоворотами, собьет судно с курса и бросит его на камни…»
Между тем события развивались совсем не так стремительно, как несется вода в пороге. Судно развернулось и приблизилось к аккуратному белому домику, резко выделявшемуся на темно-зеленом фоне тайги. Возле дома — мачта с жестяными фигурами на рее. Сверху — черный куб, а под ним — красная пирамида. Знающие люди объяснили: эти сигналы показывают, есть ли в пороге встречные суда. Движение тут одностороннее, потому что в узкостях разойтись невозможно.
Фарватер оказался свободным. Капитан дал оповестительный гудок, тревогой отозвавшийся в сердцах туристов, и развернул теплоход по течению.
Прежде чем начался слив порога, наше внимание привлекло необычное судно со старомодным колесом, высоченной трубой, с носом таким же закругленным, как и корма. Это был в своем роде последний из могикан, туер «Ангара», единственный пароход-бурлак, сохранившийся в нашей стране, а может, и во всем мире. Построенный семьдесят лет назад, этот патриарх Енисейского речного флота больше чем полвека работает на Казачинском пороге.
Вид у туера своеобразный. За капитанским мостиком стоит огромный барабан со стальным тросом и паровая лебедка. Конец троса намертво прикреплен якорем ко дну реки выше порога. Спустившись по течению, «Ангара» берет на буксир пароход или грузовой состав. Лебедка начинает наматывать на барабан трос. С полной мощностью работают машины судна и туера. При помощи этих трех сил караван медленно ползет против течения.
Миновав порог, туер прощается со своим подопечным и снова спешит вниз, помочь следующему судну. Два километра в один конец, два — в другой. И так ежедневно все лето, год за годом, десятилетие за десятилетием. Вот поистине должность скромная, трудная, ничем не отмеченная, но необходимая. Велик Елисей, но до сих пор ничего нельзя было сделать на нем без маленького старичка туера. Выйди он из строя — и возникла., бы непреодолимая преграда. Только теплоходы нового типа способны преодолевать свальное течение без посторонней помощи[1].
Известно, что, чем сильнее расписывают человеку страхи-ужасы, тем меньшее впечатление они производят. Нечто подобное получилось и с Казачинским порогом. Он промелькнул очень быстро, за несколько минут. Многие туристы не успели не только сфотографировать его, но даже испугаться.
На поверхности реки виднелись водовороты, большие и манне воронки, неслась и бурлила грязная пена. Вот и все. Мы не заметили беспорядочных остроконечных волн, судно не содрогалось и не качалось, как во время шторма. Для этого наш теплоход был, вероятно, слишком велик.
Казачинский порог труден, конечно, для судоводителей. По романтическое представление о нем — во многом дань старым временам. Небольшим пароходам тут действительно доставалось на орехи. А теперь и суда стали мощнее, и фарватер выпрямлен, и наиболее опасные камни взорваны.
Самая крупная катастрофа произошла в пороге давно, еще в 1898 году. На пароходе «Модест» порвалась рулевая цепь, и он наскочил на огромный камень, покрытый бурлящей пеной (теперь камень называется именем этого парохода). У «Модеста» оторвало корму. Оставшаяся часть была накрепко прижата к камню сильным течением. Груз и багаж погибли, но человеческих жертв не было. Местные жители перевезли в лодках пассажиров и команду на берег. Пришла зима, и то, что уцелело от парохода, погрузили на огромные сани. Сорок пар лошадей по льду поволокли сани в Красноярск. Там «Модест» был восстановлен. На следующее лето он опять начал совершать рейсы, но, наученный горьким опытом, на камни больше не налетал…
Кто-то сбоку сфотографировал нас. Я повернулся. Прислонившись спиной к надстройке, стояла женщина в куртке и спортивных брюках. У нее было круглое и очень доброе лицо. Рядом — мужчина, красивый, с этакой высокомерной статью, с презрительным складом резко очерченных губ.
Поймав мой вопросительный взгляд, женщина прикрыла объектив и произнесла с улыбкой:
— Очень хороший фон. Жаль упускать.
— А мы — сменная деталь?
Женщина чуть заметно повела покатыми плечами.
— Я фотографирую не всех.
Мы с Василием Николаевичем отвесили полупоклон и сказали: «Спасибо!»
Так мы познакомились еще с двумя попутчиками: Галиной и Нилом.
СТЕРЖЕНЬ СИБИРИ
— Почему вы поехали на Енисей? — спросил я своего соседа. Разве мало других мест, где можно хорошо отдохнуть, узнать новое? Что вас привело сюда? Любопытство?
— Видите ли, в чем дело, — неторопливо ответил Василий Николаевич. — Я жил и работал в Сибири, хорошо знаю, что это край будущего. Сибирь велика, всю ее объехать трудно. А Енисей словно бы ее стержень. Недаром говорится: кто на Енисее не бывал, тот Сибири не видал. Согласны?
Я кивнул. Да, в этом утверждении содержится немалая доля истины. Река-богатырь собрала на своих берегах многое из того, что характерно для огромной территории, раскинувшейся от Урала до Приморья. Енисей долит эту территорию на две примерно равные части: Западную и Восточную Сибирь, Причем делит не только символически, на карте, но и по природным условиям. Почти на всем протяжении реки можно видеть, как отличается правый, восточный берег от западного. Справа высятся горы, холмы: здесь кончаются хребты Восточной Сибири. А слева берег ровный, плоский. Порой его едва можно различить с палубы теплохода: чуть видна вдали топкая темная полоска. Отсюда, с енисейского левобережья, начинается обширная Западно-Сибирская низменность. Местные жители называют правый берег каменным, а левый берег именуют польским.
Неоднородна и растительность на берегах могучей реки. Это заметно даже при беглом знакомстве. А если углубиться в тайгу, то различие становится более резким. Слева, на низменности, преобладает тайга хмурая, темнохвойная. А на восточном берегу стоят леса светлые, просторные и высокие: сосны и лиственницы тянутся к солнцу, стремясь обогнать друг друга.
В правобережной среднесибирской тайге и тундре гораздо больше оленей, медведей, кабарги. Больше и промысловых пушных зверей — белки и соболя. Мех у них (защита от сильных морозов) значительно лучше, чем у западносибирских собратьев.
Но Енисей интересен не только как зоогеографическая граница. Он сам по себе удивителен и необычен. Это одна из «двуглавых» рек. В Туве, на южных склонах Восточного Саяна, берут начало быстрые горные речушки Бий-Хем (Большой Енисей) и Ка-Хем (Малый Енисей). Пробежав сотни километров, они наконец сливаются воедино около города Кызыла, в самом центре Азиатского материка.
Когда я впервые увидел Енисей у Красноярска, а потом у Минусинска, меня поразила не столько ширина реки, сколько скорость течения. Обычно большие реки текут плавно, а Енисей даже летом, в сушь, мчится так, будто спешит скорей унести в море переполняющую его массу воды. Он словно боится задержаться, притормозить, чтобы вода не вышла из берегов, не затопила окрестности.