толь густым разговором, что стороннему человеку и слова некуда было вставить…
Свинцовоплавильный завод — конечная цель нашего похода — оказался действительно необыкновенным. Мы привыкли видеть повое, заглядывать в будущее, а тут как бы обернулись назад. Когда-то давно построили этот завод английские концессионеры, и с тех пор он сохранился почти без изменений. Руда рядом богатая, отходов мало, выгода большая, но труд довольно тяжел, особенно около плавильных печей. Темное помещение озаряется отблесками раскаленной до белого сияния руды. Невыносимо жарко даже в стороне, а рабочие стоят возле самых печей, завешенных, как забралом, снизками тяжелых цепей, чтобы руда не сыпалась обратно. И не просто стоят, а совковыми лопатами бросают руду прямо в жар, в пекло. Лица закрыты масками, тела — комбинезонами. На. ногах — валенки, а цементный пол мокрый, чтобы было испарение, чтобы не задохнуться в сухом воздухе. В: валенках, наверное, безопасней и не скользко.
Бросит человек три-четыре лопаты, отступит в сторону, вытрет пот со лба, вдохнет глубоко ртом — и снова в жар. И опять слепящий блеск, опять раскаленный воздух в лицо, гул форсунок и позвякивание цепей, когда бьет в них лопата.
Моего здоровьишка хватило бы тут часа на полтора, от силы на два. Алексей сказал, что он протянет ноги через десять минут. Могучий Ипполит и уютный Герасимыч на место рабочего ставить себя не пытались: не тот возраст.
Сейчас люди трудятся на заводе по шесть часов, зарабатывают немалые деньги, имеют большие отпуска, отдыхают в санаториях. За рабочими постоянно наблюдают врачи. Но можно представить, какая каторга была здесь раньше, когда возле этих печей трудились часов по десять и не имели никаких благ.
Течет по желобам раскаленная струйка, медленно застывает в формах свинец. Но пока он с примесями. Еще несколько операций — и вот перед нами чудо: тяжелый аккуратный брусок, отливающий серым блеском. Была рыжеватая руда, вроде бы обыкновенная грязь. Вот там она лежит, у входной двери. А здесь готовый металл. А главное — все эти превращения происходят в одной постройке, буквально на глазах. В память об этом маленьком рукотворном чуде туристы уносили с собой кусочки свинца, обламывая с отлитых форм тонкие кружевные закраины.
…На берегу мы заметили, как изменилась погода. Небо затянулось тучами. Не было больше странного тревожного света, зато воздух стал каким-то легким, разреженным.
Короткие минуты затишья сменялись резкими, сильными атаками ветра. Он дул со свистом, трепал одежду, буровил воду в бухте: на ней уже пестрели «стада» чистеньких белых барашков.
До отхода «Туркмении» оставалось еще много времени, но с рейда донесся долгий призывный гудок. Возле причала покачивался плашкоут, на нем собрались те, кто спешил вернуться.
Мы возвратились на судно, а Надежда все еще оставалась в порту. Поджидая ее, Алексей торчал на палубе, и я, разумеется, был рядом с ним. Хлынул холодный дождь, ветер возрос еще по меньшей мере на один балл. Вокруг потемнело. Мы стояли под крышей, но вода все же попадала на нас. Алексей сокрушался: Надя слабая, одета легко, никто не догадается дать ей. плащ.
— Алеша, — сказал я. — Переносите горе, как подобает мужчине.
— Никогда не жалуюсь, если плохо самому. Даже стараюсь не замечать того, что со мной. Но очень трудно, если беспокоишься… о человеке.
Наверно, он хотел сказать: о дорогом человеке, но сдержался и правильно сделал. Зачем говорить раньше времени?!
Плашкоут вернулся к «Туркмении» с опозданием, и смотреть на него было не очень приятно. Волны валяли эту посудину с борта на борт, легко, как пустую бочку, подбрасывали ее вверх. Туристы сбились тесной кучей в центре палубы, согнув головы под проливным дождем. Их шатало, обдавало брызгами. Усталыми, охрипшими голосами они пели:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
Петь что-либо другое они были уже не способны.
Алеша побежал на трап принимать пассажиров. Потом его белокурая растрепанная голова промелькнула в коридоре, рядом с побледневшим женским лицом. А еще минут через десять он, веселый и промокший, вернулся в каюту.
Герасимыч, решавший шахматную задачу, начал задумчиво насвистывать «Были когда-то и мы рысаками». Ему, наверно, тоже захотелось свиданий под дождем. Ну, а меня проблемы, поднятые в старинной песне, еще не волновали, поэтому я уверенной поступью отправился в душ. И там впервые почувствовал, что «Туркмению» начинает ощутимо покачивать.
Теплоход снялся с якоря раньше срока и сразу развил большую скорость. За кормой клокотали пенистые буруны. Стало темно, с неба лился сплошной поток. Все сильней бушевало море. Но наш капитан знал свое дело. Он вел судно на север; ветер бил нам в корму, а волны бежали за нами следом, пытаясь догнать, но были слишком гривасты и тяжелы, чтобы поспеть за «Туркменией». Она сама настигала волны, катившиеся впереди, наваливалась, подминала с гулом и плеском.
Подгоняемый ветром, теплоход быстро шел к Сахалину. Мы даже не догадывались, что капитан, уводя судно на север, старался избавить нас от серьезной угрозы.
Оказывается, в тот день, когда мы поспешно покинули Тетюхе, на район Владивостока обрушился мощный тайфун. Суда заранее вышли из бухты Золотой Рог и укрылись за высокими берегами Русского острова. Суда не пострадали, но в городе тайфун натворил немало неприятностей: сносил крыши, валил телеграфные столбы, обрывал провода. После сильного ливня вспучились реки, затопили несколько населенных пунктов.
Друзья и знакомые переживали за нас, оказавшихся в открытом море наедине с тайфуном. А мы не переживали. Мы просто не заметили своей горькой участи. И основная «вина» за это ложится на плечи капитана, увенчанные широкими золотыми полосками — свидетельством его знаний и опыта.
ЧЕХОВСКИЕ МЕСТА
У этого города точное название — Холмск. С моря издалека видны возвышенности, притиснувшие город к бухте. Именно возвышенности: это еще не горы, а холмы, хотя среди них есть довольно высокие.
В порту очень много белых свежеоструганных бочек. Их грузят на суда, но монбланы бочек не убывают. Баржи привозят все новые и новые. Здесь бочки начинают свой путь. А закончат его неизвестно где. Замызганные, почерневшие от невзгод, зато до краев наполненные жирной тихоокеанской селедкой, они попадут и в Москву, и на Урал, и в далекую, изнывающую под солнцем Армению.
У нас про любой город можно сказать, что он строится. Но если большинство городов только расширяется, то Холмск, как и многие другие населенные пункты Южного Сахалина, создается заново.
Японцы, хозяйничавшие в этих краях сорок лет, чувствовали себя временщиками и не воздвигали ничего фундаментального, долговечного. Их легкие, деревянные домишки совершенно обветшали, не держат тепла, имеют поразительную способность мгновенно воспламеняться и сгорать быстро, как порох. К счастью, таких домишек осталось немного.
Впрочем, одно примечательное здание японцы в Холмске все-таки сотворили. Это банк. Он двухэтажный, деревянный, но снаружи облицован плитами, да так искусно, что кажется, будто сложен из мрамора. А его ткни — он и рассыплется. Однотипные, похожие как близнецы здания японских банков сохранились и в других городах.
Вечером на главной улице Холмска людно и шумно. Алеша потянул нас в клуб моряков. Он хотел увидеть Надежду: туристов приглашали туда в кино. Однако Нади там не оказалось, но я не пожалел, что побывал в клубе. Во-первых, он обширен и красив. А во-вторых, мы обнаружили в фойе интересный стенд с цитатами из классиков о труде и морали.
Все выдержки о труде были знакомы, зато в разделе морали встретилось кое-что новое. Например, слова Конфуция: «Сознавать свой долг и не выполнять его — это трусость». Герасимыч принялся убеждать меня, что сия цитата относится главным образом к литературной братии, которая, мол, должна быть честью и совестью эпохи, должна смело прокладывать путь в будущее. А я сказал, что это слишком узкий подход и что слова Конфуция имеют отношение ко всем гражданам…
На следующий день мы осматривали бумажный комбинат. Надежда и Алексей поздоровались у проходной и остались вместе до конца экскурсии. Они побывали во всех цехах, в некоторых по рассеянности даже два раза. Впоследствии Алексей говорил, что комбинат произвел на него замечательное впечатление. Он только не мог вспомнить, из чего и как вырабатывается бумага.
А было интересно. Нам показали весь процесс, начиная с того момента, когда толстое мокрое бревно попадает в машину. Вот с него содрали кору, будто сняли одежду, обнажив желтоватое тело. Вот его расщепили, измельчили. И вот уже варка, химические реакции, резкий ядовитый запах. И наконец, машина, чем-то похожая на печатную. Только она не разматывает рулон, а, наоборот, свертывает широкую полосу девственно белой бумаги.
Попробуйте тут удержаться и не обзавестись сувениром! Я не удержался. Взял лист свежеиспеченной бумаги, подошел к контролеру и попросил автограф. Контролер поставил на лист штамп-цифру 6, а потом вывел крупно: «Холмский бм. комбинат. Дручук».
С комбината мы поехали на пляж. Там было пустынно. Сеял мелкий дождик. Вода не успокоилась после шторма, волны набегали с размаху и, ослабев, сердито шипели в мокром песке.
Я купаться не собирался. Алексей не взял плавки. Вообще народ не был расположен принимать холодные ванны. Сбегали окунуться две женщины-экскурсоводы, да и те сразу вернулись. Однако есть такие люди, которые даже бессознательно, сами не замечая того, всегда хотят выделиться, блеснуть, привлечь внимание. У некоторых это здорово получается: умеют пустить пыль в глаза.
Вот хотя бы Валерий Харцевич. Ему уже под- тридцать. Черты лица крупные, довольно приятные. Он был бы неплохим парнем, если бы не гонялся за всякими модами и прекратил бы свои показные штучки.
В ресторане наши столики стояли близко, в одном ряду. И вот как-то за обедом, в первый или второй день круиза, разговор зашел о горчице. Высказывались разные соображения. как лучше ее готовить, добавлять ли сахар и все такое прочее. Знатоки и любители горчицы сходились на том, что на «Туркмении» готовят эту приправу по высшему классу.