Остров отправляет в глубь страны и на экспорт много леса и рыбных консервов; высоко ценятся на мировом рынке сахалинский уголь и продукция бумажных заводов. Здесь найдено золото, причем более чистое, чем на материке. Быстро растут города, заводы, рудники. Они росли бы еще быстрей, давали бы еще больше продукции, но нужны люди, много людей. Пока что недостаток их на острове чувствуется повсюду.
Вернемся в музей. В нем есть курьезный экспонат: большое чучело косматого медведя. Посетители невольно обращают внимание на его морду: она недвусмысленно свидетельствует о том, что этот медведь — японец. Мы спросили экскурсовода, неужели на Сахалине встречаются подобные гибриды?! «Нет, — поморщилась женщина. — Препаратор внес свою лепту…»
Мне настолько понравился музей, что я возмутился, когда вышел во двор и увидел Надежду и Алексея, сидевших на скамейке возле клумбы. Они были так заняты друг другом и такая радость светилась на их лицах, что никто не решался приблизиться к ним.
Я сказал Алеше и Наде, что поговорить можно и на судне, а в музей мы больше не вернемся. Они посмотрели на меня удивленно: откуда, мол, взялся этот гражданин? Потом спустились с розовых облаков на зеленую сахалинскую мураву.
— Мы уже лицезрели святыни храма, — ответила Надя (по уверениям Алексея, при посторонних она всегда объяснялась вычурно и насмешливо). — Там очень душно. Я вошла и подумала: ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня? Укатали сивку крутые сопки.
По ее внешнему виду, между прочим, этого совсем не было заметно. На лице румянец, полные губы так и растягивала улыбка. Нет, не ее укатали крутые сопки и дальние походы. Это у Алексея щеки сделались серыми. Он откинулся на спинку скамейки, дышал чаще обычного, хотя продолжал разговаривать и смеяться. Это о нем говорила Надя. Точно, о нем!
— Ну, понятно, — сказал я. — Женщинам всегда надо иметь в запасе пирамидон. Голова, конечно?
— Голова, выя, спинной хребет и эти, как их, щиколотки. А больше не знаю, — Надя поднялась и убежала к своей «десятке». Только черный пучок волос мелькнул за кустом.
— Валидол ты, конечно, не ел? — строго спросил я Алексея. — Ты, разумеется, стеснялся?
Появилась Бориса Полиновиа. Села, причесала свои кудри и спросила, намерены ли мы идти на турбазу «Горный воздух». От города до нее несколько километров. А место любопытное. Раньше там находился охотничий домик японского принца. Не стал бы принц выбирать себе какую-нибудь заурядную поляну.
Мы пошли. Осмотрели просторный дом, в котором разместилась турбаза, напились воды из ключа и полюбовались пейзажем: с двух сторон таежные сопки, а внизу широкая долина, в которой раскинулся город.
Особенно хороша дорога к базе. Она струится среди очень чистого леса. Будто колонны, стоят по склону стройные лиственницы. Кроны их подняты высоко и сплетаются между собой. Сверху зеленый полог хвои, внизу зеленый полог травы. А между ними, словно соединяя их, гладкие и будто светящиеся стволы деревьев…
Возле парка туристов ожидали автобусы. Путь предстоял неблизкий.
Мы ехали по тем местам, где проезжал Чехов, о которых он писал в своих сахалинских очерках. «В пяти верстах от Мицульки находится новое селение Лиственничное, и дорога здесь идет просекой через лиственничный лес. Называется оно также Христофоровной, потому что когда-то гиляк Христофор ставил здесь на реке петли для соболей. Выбор этого места под селение нельзя назвать удачным, так как почва здесь дурная, негодная для культуры. Жителей 15. Женщин нет».
Теперь, разумеется, трудно определить, на том ли участке стоит селение или перенесено в сторону, но домов в нем много. Выстроены они поодаль друг от друга, все крепкие, аккуратные, с палисадниками. В поле работают люди. Бродят по лугу коровы. Мчатся автомашины. Обыкновенное селение, одно из многих, во всяком случае не выделяющееся в худшую сторону.
Потом пошли места более богатые: Соловьевка, Третья Падь. Чехов писал, что здесь держали много скота, занимались хлебопашеством, ловили рыбу. Ныне оба этих пункта значительно разрослись, стали центрами сельских советов. Лежат они среди зелени, возле морского залива. По сравнению с ними как-то проигрывает Корсаков, хотя это и город, и довольно солидный порт. А дело, вероятно, в том, что в Корсакове мало новых построек. Тянутся вдоль улиц приземистые японские дома с темными ликами, и сами улицы выглядят мрачноватыми, неуютными.
Выделяется высокое шестиэтажное здание, как бы главенствующее в городе, — недавно построенный дом межрейсового отдыха моряков. Это нечто среднее между гостиницей и Домом культуры. Здесь можно и пожить несколько дней, и просто прийти на вечер, посмотреть кино или телевизионную передачу, послушать музыку, побеседовать с приятелем в буфете или отведать береговой пищи в столовой. Хоть и небольшое, а все-таки разнообразие после дальнего похода, после палубы да каюты.
Залив в Корсакове мелкий, поэтому от причала уходит в море длинная эстакада. Возле нее разгружаются и загружаются суда разной осадки. Мы шли над водой по коридору, который казался бесконечным. Сначала это похоже на массивный мост с железными фермами. Потом появляются побеленные стены и потолок. Коридор суживается и все тянется, тянется.
Я уже подумал, что скоро мы дойдем до Японии, когда коридор расширился и мы оказались в помещении морского вокзала. Тут было совершенно пусто и холодно. Только дежурная медсестра в белом халате с любопытством и удивлением разглядывала поток молчаливых, замученных бродяг. Грязные кеды, запачканные глиной шаровары, пропыленные лица. Платки и береты на растрепанных волосах. У некоторых палки в руках, другие согнулись под тяжестью рюкзаков. Неужели это представители шестидесяти городов страны: ученые, преподаватели, врачи, передовые рабочие, о которых писала вчера областная газета?
Вот такой незавидный вид был у нашей братии, когда мы спустились по лестнице на причал, возле которого стояла «Туркмения».
На палубе топали башмаки и кто-то кричал громко: «Ур-ра! Мы дома! Девочки, займите очередь в душ!»
ДАРЫ ОКЕАНА
Для нервных людей судовая трансляция — бич божий. Вы задумались или задремали, вы пишете письмо или читаете, и вдруг над головой рявкает репродуктор: «Старостам групп собраться на пятиминутку!» Или: «Первая смена приглашается на ужин». Или: «Сейчас в музыкальном салоне начнется демонстрация кинофильма». И так далее и тому подобное. Зато для людей уравновешенных трансляция служит источником сведений и развлечений.
По радио сообщали нам местонахождение судна, температуру воздуха и воды, рассказывали об островах, мимо которых проходили. При этом, на мой взгляд, существенное значение имеет не только то, что объявляют, но и как объявляют. Хороший голос был у помощника капитана. Даже о подводных скалах и опасных проливах он рассказывал с такой бодростью, что посадка на рифы представлялась не смертельной угрозой, а веселеньким приключением. Зато один из штурманов обладал столь мрачным голосом, что любое сообщение, сделанное им, вызывало самые тревожные предчувствия. И вот этот штурман объявил, словно демон из загробного царства:
— Товарищи пассажиры! Проверьте, как закрыты иллюминаторы в ваших каютах. Волнение моря увеличилось до пяти баллов.
Ох уж эта трогательная забота о людях! Промолчи он сейчас — многие бы и не заметили, насколько возросла качка!
За нами по пятам снова гнался тайфун, и мы все сильнее чувствовали его дыхание. Еще днем «Туркмения» свернула с курса и отклонилась далеко вправо. Тайфун прорвался из Японского моря в Охотское и бушевал теперь там. А мы полным ходом шли на северо-восток, чтобы укрыться от непогоды в Тихом океане, за грядой Курильских островов.
Туман стал таким плотным, что с борта не видно было воды. Темнота подкралась незаметно. Судовые огни казались дымчатыми желтыми пятнами, светили тускло, будто сквозь вату. Теплоход То и дело проваливался носом в ямы, а потом вылезал из них, содрогаясь от напряжения.
Туристы толпились на подветренном борту. Мерцали папиросы, слышался разноголосый говор. Одни сетовали на шторм, другие радовались, что хоть и не очень сильно, а все же качнуло. Уютный Герасимыч подбивал мужчин идти к капитану и попросить его не убегать от тайфуна. Надо же испытать, что это такое! Женщины всерьез возражали. Только Бориса Полиновна заявила: она согласна даже на двенадцать баллов, но только на один час.
Стоять не держась было трудно. Порой «Туркмения» так ложилась на бок, что руки сами мгновенно находили какую-нибудь твердость и вцеплялись в нее.
На корме, где ветер был особенно сильным и резким, «лечились» больные: пробовали петь, глотали холодный воздух. За спасательными плотиками стояли Надежда и Алексей. Точнее сказать, стоял в основном он, укрывая женщину плащом. Обессиленная Надя повисла на его руках. Очень большими показались мне ее темные, округлившиеся глаза на матово-белом лице. Они так и сияли, когда Надя смотрела на Алексея.
— Просто не знаю, что бы я делала без него, — сказала Надя. — Я лежала пластом, даже говорить не могла. А он пришел и велел идти. У меня слезы из глаз, двинуться не могу, сама себе противна, а он говорит: шагом марш — и горе не беда! Поднялись наверх, а тут темень, сырость, холодище. Нас брызгами обдало…
— Точно, — сказал я. — Как в той морской песне: на палубу вышел, а палубы нет!
Надя засмеялась тихонько; замерзшие губы не слушались.
— Ну, что вы! Здесь будто в сказочном царстве. Под плащом рыцаря на краю бездны!
— Вы что же, до утра намерены?
— До конца шторма, — твердо произнес Алексей, шмыгнув покрасневшим носом.
Нет, стоять тут долго нельзя. Наверняка и он и она простудятся и заболеют. Я разыскал хорошее местечко на самом верху, куда редко кто наведывался из-за сильного ветра. Но там, возле трубы, имелся этакий большой железный ящик с жалюзи, сквозь которые вентилятор гнал теплый воздух из недр судна. За этим ящиком было тепло и сухо.
Притащив туда три плетеных кресла, я позвал Алексея с Надей и сам присел рядом с ними. Третий — лишний, разумеется, но ведь я нашел им пристанище — это раз. А во-вторых, мне было скучно. Новых знакомств не хотелось, одиночество тяготило. Было приятно хотя бы помолчать вместе с ними.